Obshchestvennost’ and Civic Agency in Late Imperial and Soviet Russia: Interface between State and Society / Ed. Y. Matsui Basingstoke; N.Y.: Palgrave Macmillan, 2015. — XII, 234 p.

В отечественных историографических обзорах зарубежная историография обычно выделяется как нечто особое, непохожее на работы российских ученых. В советские годы это было совершенно оправданно. Историки в социалистическом лагере и за его пределами были обречены на качественные отличия. Другое дело — современная ситуация. В настоящее время границы между национальными историографическими школами весьма условные, а иногда их и вовсе нет. Рецензируемая коллективная монография — тому пример. Она могла быть написана и российскими авторами, на которых преимущественно ссылаются японские коллеги — авторы этого издания.

В центре книги — понятие «общественность», за которым скрывается уникальное российское явление — наиболее активная часть общества, служившая своеобразным медиатором между властью и большин­ст­вом населения. Корни этого феномена уходят, по край­ней мере, в первую половину XIX в. К концу же этого сто­летия российская общественность столь упро­чила свое положение, что можно ставить вопрос о наличии граждан­ского общества в России (с. 6—8). Оно старалось транслировать интересы рабочих в 1904—1905 гг. (с. 34—60), оно громко заявило о себе с началом Первой мировой войны (с. 61—81). Впрочем, общест­венность давала о себе знать и после 1917 г. Сам тер­мин «советская общественность» регулярно «мелькал» в официальном делопроизводстве. Некоторые формы общественной самодеятельности (жилищные кооперативы, добровольная народная дружина, товарищеские суды) создавали иллюзию прямого участия населения в управлении страной. Авторы монографии подводят читателей к мысли: Российская империя, а впоследствии Советский Союз — более сложные образования, чем это может на первый взгляд показаться. Японские слависты не боятся в чем-то даже эпатажных заявлений, пытаясь придать новый смысл привычным понятиям. Так, по словам составителя сборника Я. Мацуи, «сталинизм обычно характеризуется как репрессивный режим; но он вместе с тем способствовал росту субъектности граждан, благоприятствовал их инициативе, самодеятельности». Власть, конечно же, рассчитывала направить эту энергию в нужную для себя сторону — в сторону формирования советского проекта (с. 124). Таким образом, по мнению авторов, в царской России складывались элементы гражданского общества, а в советской России общественная жизнь не сводилась исключительно к партийной.

Общий вывод авторов — «не надо упрощать» — не вызывает сомнений. Точно так же абсолютно оправданно обращение к проблематике истории понятий. Категории, бытовавшие в XIX и даже XX в., требуют разъяснений, а порой даже специальных исследований. В особенности это относится к термину «общественность», часто используемому в публицистике и мемуарной литературе.

Изучение истории этого понятия предполагает раскрытие целого комплекса проблем. Что подразумевали под «общественностью» в XIX—XX вв.? Как соотносится «общественность» с другими понятиями: например, «общество» и «интеллигенция» (пары абзацев из Введения, написанного Я. Мацуи, для этого явно недостаточно)? Стоит ли за «общественностью» определенная социальная группа? Можно ли определить ее социологические параметры (происхождение, образование, профессиональную принадлежность и т.д.)? Эволюционировала ли общественность в имперский период российской истории? Произошли ли качественные изменения в 1905—1906 гг.? Какую роль сыграла общественность в Первую русскую революцию, в событиях 1915—1917 гг.? Как определить степень развития общест­венности в начале XX в.? Можно ли говорить о гражданском обществе в России этого периода? Наконец, правомерно ли сравнивать общественность начала XX в. и советскую общественность? Что представляла собой последняя? Кто и как ее сконструировал?

Видимо, вокруг этих вопросов и должна была быть выстроена монография. Но вышло иначе. Вероятно, причина этого — несоответствие жанра книги ее содержанию. По форме она вполне соответствует коллективной монографии — разбита на главы, расставленные в хронологическом порядке с учетом необходимости проследить развитие «общественности» за сто лет; они предваряются Введением, в котором обозначены общие подходы исследователей; составитель подводит итоги в Заключении. И все же речь идет о сборнике статей, связанных лишь тем, что все авторы упоминают об общественности — в самых разных контекстах, далеко не всегда наиболее показательных. Не вполне ясно, почему книгу открывает «случай» критика и музыковеда Владимира Стасова. Что может дать его фигура для понимания общественности конца XIX столетия? В главе, посвященной рабочему движению, общественность скорее оттеняет особенности последнего, нежели выступает самостоятельным героем повествования. Авторы оставляют без внимания общественность в 1906—1914 гг. — пожалуй, самый значимый для нее период, когда она приобрела принципиально новое качество. Без этой «пропущенной» главы состояние общественности в годы Первой мировой войны не будет ясным для читателя. В статье, посвященной общественности в 1914—1917 гг., речь идет преимущественно о партии кадетов, что довольно странно, если иметь в виду растущее влияние непартийных общественных организаций, например Всероссийского земского союза или Всероссийского союза городов.

Если бы составитель ограничился этими главами, он мог бы с легкостью заменить понятие «общественность» уже давно привычным для историографии понятием «интеллигенция». Это объяснило бы и выбор сюжетов. В первой главе описывается судьба видного представителя русской интеллигенции (В.В. Стасова). Автор (Ю. Тацуми) проводит мысль, что российская общественность сформировалась не в результате Великих реформ, а за некоторое время до их начала. В условиях фактического отсутствия публичной политики общественная дискуссия приобретала особые формы. Так, дискутировались вопросы не государственного строительства, а культуры (например, музыки или литературы), что, по мнению исследователя, и подлежит специальному изучению. Во второй главе (автор — Ё. Цучия) характеризуется роль интеллигенции в рабочем движении (которое по умолчанию полагается ключевой силой в событиях Первой русской революции). До 1904 г. рабочие не оказывали существенного влияния на общественное мнение. По мысли автора, ситуация кардинально изменилась в 1904—1905 гг. К сожалению, Цучия лишь декларирует появление новых форм коммуникаций между рабочими и интеллигенцией, специально их не исследуя (речь идет, прежде всего, об участии некоторых рабочих организаций в Союзе союзов). Автор ограничивается перечислением общеизвестных фактов, свидетельствующих об активизации земского движения, эскалации политического кризиса после 9 января 1905 г., формировании и упрочении позиций Союза союзов. В третьей главе (автор — Ё. Икеда) говорится о кадетах, представителях ведущей партии русской интеллигенции. Примечатель­но, что Икеда, вопреки изначальным посылкам соавторов, полагает, что общест­венность — это сконструированная данность, существовавшая лишь в воображении либералов. Столь смелая точка зрения существенно расходится с последними дос­тижениями историографии: современные исследователи предприняли ряд весьма успешных попыток определить социальные параметры такого явления, как российское общество второй половины XIX — начала XX вв., приводя, помимо всего прочего, и количественные показатели[1]. О них можно до бесконечности спорить. Б.Н. Миронов пишет о 16% населения страны в начале XX в.; Л. Хефнер — о 2—3% в тот же период[2]. В данном случае многое зависит от методики подсчета и определения социальных параметров общества. Но в любом случае они есть. Общест­во (или же общественность — для XIX в. эти понятия синонимичны) — это активная часть образованного меньшинства: его представители входили в добровольные ассоциации, посещали кружки, салоны, читали «толстые журналы», а некоторые и писали статьи для них, таким образом формируя общественное мнение. Это об­щество постепенно самоорганизовывалось, что сближало его с «эталонным» гражданским обществом[3]. Некоторые авторы утверждают, что в России к началу XX в. сложилось гражданское общество, но этот вывод кажется чересчур оптимистичным. Все же в России и после 1906 г. не было правового равенства, сохранялись сослов­ные рамки, существовала дискриминация по национальному и конфессиональному признакам. Наконец, численность общества была далека от 100%. Однако, ставя под сомнение наличие гражданского общества в России того времени, безусловно, можно говорить о его элементах, ростках, очень заметных на русской почве. Они не сводятся к партийным организациям, влияние которых на Россию в межреволюционный период было сравнительно небольшим. Икеда же, будучи последовательным в своем методологическом выборе, изучает общественность в тесной связи с существовавшими тогда партийными объединениями, практи­чески игнорируя иные формы самоорганизации населения.

Употребление слова «общественность» становится понятным после знакомства со второй частью книги. Этот термин позволил авторам связать имперский период с советским. Действительно, понятие продолжило свое существование и после прихода большевиков к власти. Правда, его значение сильно изменилось. Теперь речь шла об идеологическом конструкте, который использовали новые власти в политических целях, а также об ограниченных формах общественной самодеятельности, возможной (а в некоторых случаях и преследуемой — последняя глава книги посвящена диссидентскому движению) в Советском Союзе. Стоит согласиться с одним из авторов сборника, Ц. Асаока: концепт «общественность» целенаправленно создавался новыми властями. Он подразумевал радикальный разрыв с прежней социальной организацией России. По мнению автора, дореволюционная общест­венность — совокупность индивидуумов; советская же должна была представлять союз ассоциаций работников (с. 85). Она не могла противопоставлять себя большевистскому государству, а, в сущности, должна была стать его необходимой частью. При этом, по мнению авторов, подходы к общественности в советском государстве на протяжении десятилетий его существования менялись. К. Мацудо констатирует радикальный поворот политики в отношении общественности в пост­сталинской России, в особенности после XXI съезда партии (1959). Очевидно, автор имеет в виду декларированное тогда намерение построить в течение ближайших двадцати лет коммунистическое общество. Причем это должно было стать результатом усилий не только «партии и правительства», а всего населения СССР. Руководство страны рассчитывало на общественность как на надежного партнера правительственных учреждений. Доказательство тому японский исследователь видит в создании добровольных народных дружин. Автор признает, что результаты их деятельности были практически ничтожны. Тем не менее, по мнению Мацудо, важен сам факт их создания в момент оживления общественности, о котором, правда, историк ничего не пишет. Такое умолчание вполне закономерно. Ведь, как демонстрирует буквально в следующей главе К. Кавомото, санкционированные властями общественные институты фактическими не были общественными. Так, деятельность товарищеских судов лишь подчеркивала отсутствие границы между частным и публичным. Иными словами, в Советском Союзе частная сфера не была достаточно обособлена, а следовательно, не было необходимой среды для полноценной общественной жизни.

Возникает вопрос: насколько оправданно обращение на страницах одной книги к двум столь непохожим друг на друга явлениям — дореволюционной и советской общественности? Причем оба они недостаточно исследованы в историографии и требуют специального рассмотрения. Дореволюционная общественность — прежде всего социальное явление, советская общественность — скорее идеологическое. Конечно, общественность XIX в. складывалась под воздействием правительственной политики, но это была самостоятельная сила, претендовавшая на то, чтобы быть партнером власти (в деле управления страной), но в итоге ставшая ее оппонентом. Советская общественность была симуляцией гражданского общества, служившая, прежде всего, легитимации правящего режима.

В предисловии к книге преимущественно говорится об общественности в пони­мании XIX столетия, что вполне оправданно. В России XIX век — время становления общества — социально и политически активного образованного меньшинства. Если признать этот процесс основополагающим для выделения этого столетия в особый период российской истории, то «долгий XIX в.» начался не в 1801 г. (год убийства Павла I) и даже не после Великой французской революции (1789), а в 1785 г. — с изданием жалованных грамот Екатерины II. Тогда был в полной мере запущен процесс постепенного раскрепощения сословий, который продолжался более столетия. В том году были освобождены от телесных наказаний дворяне, в 1801 г. — священнослужители, а в 1835 г. — и их дети. В 1863 г. телесные наказания были отменены для всех категорий подданных Российской империи, кроме крестьян и каторжан. С 1904 г. телесным наказаниям не подвергались и крестьяне. Наконец, Указ 5 октября 1906 г. уравнял крестьян с прочими подданными империи, предоставив им свободу передвижения, выбора рода занятий, места учебы. Ведь применение телесных наказаний в отношении той или иной категории подданных империи, — конечно, красноречивое свидетельство ее дискриминации, но отнюдь не единственное.

Правовая эмансипация в России — процесс поступательный, но не стремительный. Вместе с тем именно благодаря ему создавались предпосылки для расширения круга лиц, которых можно было причислять к обществу (в понимании XIX столетия, то есть к малочисленному образованному меньшинству). Не меньшую роль сыграла правительственная политика в области народного просвещения, прежде всего — создание системы университетского образования. При этом власти преследовали сугубо прагматическую задачу — воспроизводство кадров для государственной службы. Однако, как это часто случается, правительственные мероприятия имели неожиданные для их инициаторов последствия. В России возникли «очаги» коммуникации, а вслед за ними — кружки, научные диспуты, «толстые журналы», направления общественной мысли. Еще больший импульс для общественной жизни дали Великие реформы 1860—1870-х гг. Они способствовали возникновению в России новых социальных групп (адвокаты, земцы, земские служащие и др.), одним фактом своего существования изменивших страну.

Таким образом, правительство вольно или невольно создавало среду, более или менее благоприятную для развития общества. В то же самое время правительство устанавливало и жесткие рамки общественной самодеятельности. Это был двуединый процесс, имевший двоякие последствия. Общество, поступательно упрочивавшее свои позиции, неизбежно вступало в конфликт с властью. Сталкиваясь с установленными ограничениями, оно с неизбежностью становилось более оппозиционным. Таким образом, обстоятельный разговор об обществе в России XIX в. невозможен без учета правительственной политики, которая одновременно и способствовала его развитию (через правовые реформы Екатерины, университеты, Великие реформы), и мешала ему. Этот сюжет обделен вниманием в коллективной монографии.

Не учитывается и социальное измерение такого явления, как общественность (если не считать краткие историографические справки во Введении). Этот вопрос — дискуссионный и на современном этапе не решенный в научной литературе. Можно ли к «образованному меньшинству» причислять всех образованных? Если да, то каков должен быть образовательный ценз? Если же нет, то каков должен быть критерий принадлежности к обществу? Это отнюдь не праздные вопросы. В историографии устоялась вполне оправданная точка зрения: конфликт власти и общества — основной нерв российской истории XIX — начала XX в. Исследователи как будто бы знают, что такое власть, но часто теряются при ответе на вопрос, что такое общество. А оценить масштаб явления трудно, упуская из виду его количественные параметры и особенности институциональной организации общественности.

Российское общество радикально обновилось за вторую половину XIX в. В этот период имел место стремительный рост численности общественных организаций[4]. В конце XIX в. стали возникать протопартийные организации, а на национальных окраинах — и партии. В начале XX в. заявили о себе общероссийские политические партии самой разной направленности. Они не могли появиться сразу. Их генезис занял многие годы и свидетельствовал об отладке новых форм коммуникаций в обществе, складывании отношений между теми социальными группами, которые прежде лишь догадывались о существовании друг друга. Так, в протопартийных объединениях «встретились» земцы и неземская интеллигенция (профессура, ли­тера­торы). Там они впервые завели разговор о политической программе, что в ито­ге позволило понять, у кого какие взгляды на будущее страны, и размежеваться в зависимости от идеологических предпочтений[5].

Несмотря на фундаментальные исследования, проведенные в последние годы, представления исследователей об обществе довольно приблизительные. Впрочем, не менее туманно и понятие «правительство». Объединенного кабинета в западноевропейском понимании этого слова не было в Российской империи и после 1905 г., когда о его создании было официально объявлено. Тем более это было характерно для политической жизни страны в преддверии Первой русской революции. Под правительством скрывалась совокупность институтов, находившихся в конфликтных отношениях друг с другом. На практике их представляли чиновни­ки, которые по образованию, кругу общения и чтения принадлежали к обществен­ности. Нередко они были оппозиционны по отношению к существующему по­ли­тическому режиму (чего, естественно, до поры до времени не декларировали). Ю.Ф. Самарин, публицист славянофильского направления, по этому поводу отмечал, что один и тот же человек утром в присутственном месте представлял власть, а вечером — в халате и с газетой в руках — общественность. Сами представители высшей бюрократии (например, даже такой одиозный для земства министр внутренних дел, как В.К. Плеве) часто не относили себя к чиновничеству, более того, противопоставляли себя ему. Можно ли их отнести к общественности, если они сами себя к ней относили?

Наконец, российское общество, при всей своей относительной малочисленнос­ти, обладало реальными рычагами влияния на политический процесс в России даже до 1906 г. Во-первых, именно в этом ограниченном кругу интеллектуалов — авторов и читателей — формировалась русская общественная мысль, а следовательно, категории мышления XIX — начала XX в. Нередко и современные пуб­лицисты и исследователи воспроизводят штампы XIX столетия. Например, это касает­ся славянофильских схем, которые порой используются и сейчас. Историософские конструкции государственной школы русской историографии остаются популярными и по сей день. Именно тогда, в XIX в., сформировались современные представления о государстве, власти, реформах, революции и т.д. Так складывалось интеллектуальное пространство, во многом определявшее и поведение людей, в том числе и государственных мужей XIX — начала XX в.

Во-вторых, общество немыслимо без общественного мнения, которое существовало даже в отсутствие публичной политики. И до 1905—1906 гг. министры ориентировались на намеки газетных передовиц. Влияние издателя газеты «Московские ведомости» М.Н. Каткова на внутреннюю политику империи пугало сановников и даже дипломатов иностранных держав. Многие высокопоставленные чиновники не смели даже возразить всесильному публицисту. О могуществе издателя журнала-газеты «Гражданин» князя В.П. Мещерского ходили легенды. Во многом они строились на слухах и домыслах, но в любом случае у Мещерского была возможность донести свою точку зрения до императора, а в автократическом государстве это много значило. Хотя бы в силу этого сановники внимательно изучали «Гражданина», пытаясь понять, «куда дует ветер». «Московские ведомости» и «Гражданин» — издания, безусловно, консервативные, но не только они влияли на «высшие сферы». Самые высокопоставленные и самые консервативные чиновники читали либеральные газеты и журналы. Один из столпов русского консер­ватизма, К.П. Победоносцев, с большим вниманием относился к «Русским ведомостям», ценил их выше остальных органов периодической печати. Министр финансов С.Ю. Витте поддерживал тесные контакты с журналистами разных изданий и направлений: он на страницах газет целенаправленно создавал себе образ защитника общественности, а значит — старался понравиться ее представителям. Именно этим можно объяснить его разворот в сторону земства в начале XX в. Его непримиримый враг — министр внутренних дел В.К. Плеве — тоже рассчитывал на понимание земства, прилагал для этого определенные усилия, но тщетно. Так или иначе, линия поведения, избранная министрами, имела следствием принятие конкретных административных, а иногда и законодательных решений, хотя бы отчас­ти удовлетворявших деятелей местного самоуправления. Немалый интерес вызывали в чиновничьей среде даже нелегальные издания, например журнал «Освобождение». Ведь некоторые государственные служащие вполне разделяли отстаиваемые на его страницах взгляды.

Ситуация в корне изменилась после Первой русской революции. Тогда появилась более или менее свободная печать, прошли первые всероссийские выборы, начали работать представительные учреждения (Государственная дума и реформированный Государственный совет), а вместе с ними складывались лоббистские группы, региональные элиты, корпоративные объединения. Общественность вышла на авансцену российской политики, обретя возможность прямого влияния на правительственную деятельность.

История российской общественности — многослойная, с неочевидными поворотами, со своими подводными камнями. Так, важнейшую роль для становления земского (а опосредованно — для либерального) движения сыграла крестьянская реформа 1861 г., а точнее — помещичье недовольство произволом правительства, лишившего дворянство значительной части земельной собственности[6]. Иными словами, возмущение «крепостников» эмансипаторской политикой властей в ито­ге переросло в требование законности и гарантий прав.

Все это требует специального детального исследования, которого пока нет даже в отечественной историографии. Часто историки по умолчанию подразумевают непримиримый конфликт между властью и обществом, который должен был с неизбежностью завершиться революцией. Множество книг, статей, конференций посвящены их непростым взаимоотношениям. Но действительность, как это часто случается, сложнее любой схемы. Общество и власть не только конфликтовали друг с другом, но иногда успешно взаимодействовали, например в годы работы дореволюционной Государственной думы, когда правительственные чиновники и представители общественности успешно сотрудничали в деле принятия важнейших для России законопроектов[7]. Наконец, общество и власть могли представлять одни и те же лица. Авторы сборника, принимая на веру традиционную в историографии объяснительную конструкцию, невольно оказываются в плену у публицистических клише прошлого, которое вроде бы сами изучают. Подлинное исследование долж­но начаться с попытки разобраться в словах, которыми пользовались сто лет назад. И то, что ее предприняли японские историки, свидетельствует о том, что они не нашли устраивающего их ответа у российских коллег.