ИНТЕЛРОС > №144, 2017 > Англо-американская историография сталинизма: ощупывая слона

Евгений Добренко
Англо-американская историография сталинизма: ощупывая слона


10 мая 2017
(Рец. на кн.: David-Fox M. Crossing Borders: Modernity, Ideology, and Culture in Russia and the Soviet Union. Pittsburgh, 2015)

David-Fox M. Crossing Borders: Modernity, Ideology, and Culture in Russia and the Soviet Union / Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2015. — 286 p.

 

В своей новой книге об актуальных проблемах исследования советской истории Майкл Дэвид-Фокс прибегает к известной притче о слепцах, судивших о слоне по той его части, которую им удалось ощупать. Эта книга завора­живает грандиозностью задачи: ни больше ни меньше, как концептуализировать постсоветскую англо-американскую историографию, посвященную советской (главным образом, сталинской) эпохе. Вопрос, нависающий над всем проектом, но не проговоренный в кни­ге, я бы сформулировал так: зачем вообще понадобилась подобная генерализирующая работа, обращенная к ключевым теоретическим проблемам постсоветологической историографии? Не потому ли, что последняя, в целом, лишена теоретической остроты и яркости?

Скажем прямо: современная западная, да и российская историография, посвященная советской (и прежде всего, сталинской) эпохе, не радует ни глубиной обобщающих идей, ни богатством синтеза, ни теоретической широтой, ни методологичес­ким разнообразием. При наличии ряда добротных и нескольких ярких работ в массе своей она страдает позитивизмом и неспособностью выйти за пределы узко­й русско-советской специфики, и чаще всего, кроме пересказа событий и сис­тематизации тех или иных фактов, авторам большинства этих работ не о чем поведать читателю.

Произошедшая после крушения СССР архивная революция сыграла с исто­риографией злую шутку: открыв долгожданные архивы, она ослепила многих историков возможностью легкого воссоздания реального развития тех или иных исторических сюжетов, восстановления точной картины прошлого, реконструкции облика действующих лиц и мотивов их действий и т.д. Все это, несомненно, обогатило наши представления о советской истории, но концептуально и методологически затормозило развитие дисциплины: эпоха высокой нефтедобычи не способствует, как известно, инновациям.

Разумеется, в постсоветологической историографии имеется немало исследователей, в основном среднего поколения, интерес которых к обобщающим концепциям позволил создать работы, резко выделяющиеся на общем фоне. В большин­ст­ве своем это ведущие авторы журналов «Kritika» и «Ab Imperio». Достаточно упомянуть в этом контексте имена Амира Вайнера и самого Майкла Дэвид-Фокса, Терри Мартина и Яна Плампера, Юрия Слезкина и Игала Халфина, Йохана Хеллбека и Питера Холквиста и др. И конечно, ставшие классикой работы Шейлы Фитцпатрик и Катерины Кларк. Не следует, однако, терять перспективу: работы этих авторов, хотя и анализируются подробно на страницах книги Дэвид-Фокса, отнюдь не составляют всего массива постсоветологической англо-американской историографии, основная толща которой состоит из работ второго и третьего ряда.

Будем честны: по гамбургскому счету даже из работ перечисленных авторов лишь немногие выходят за дисциплинарные границы русистики и истории. Факт остается фактом: в постсоветологической историографии трудно назвать хотя бы пять книг, подобных блестящим работам о нацизме последних десятилетий немца Клауса Тевеляйта, англичанина Яна Кершоу или француза Эрика Мишо. Список этот можно продолжить, дополнив его именами историков итальянского фашизма, таких как Джеффри Шнапп и др. Объясняется это исторически: эти дисциплины развивались в свободном интеллектуальном соревновании, в открытом диалоге различных методологических направлений, в реальной борьбе за студентов и читателей, тогда как советология, имея особые происхождение, статус и поддержку, существовала нередко не только в архивном, но интеллектуальном и методологическом вакууме, следуя почти исключительно актуальной политической повестке дня. Ее лозунг точно отражен в названии книги предшественника Дэвид-Фокса, на которого он неоднократно ссылается, автора первой истории американской советологии Дэвида Энгермана: «Знать своего врага»[1]. Более высокий уровень работ по истории нацизма или итальянского фашизма в сравнении с работами по истории сталинизма объясняется не только их многолетней институциональной свободой, но и дисциплинарной открытостью. Благодаря этой открытости в историографии нацизма могли появиться, например, психоаналитические книги Клауса Тевеляйта, а в советологии — как пародия на психоанализ — жалкие штудии Даниеля Ранкур-Лаферриера.

Основную коллизию современной англо-американской историографии Дэвид-Фокс видит в борьбе между партикуляризмом и компаративизмом (в иных терминах, между «неотрадиционалистами» и «модернистами»). Первое направление наследует традиционной советологии, делая упор на уникальность русско-советского опыта, второе, напротив, вписывает этот опыт в контекст мировой истории и ориентирует исследователей на универсальные теоретические и методологические модели. Из самого названия книги Дэвид-Фокса — «Пересекая границы» — понятно, к какому направлению принадлежит автор. Ключевым понятием, которым он оперирует, является понятие «модерность». Именно отношением к ней различаются, по его мнению, «архаисты и новаторы». Подход самого Дэвид-Фокса к проблеме в русском и советском контексте сводится к тому, что «бинарная оппозиция между исключительностью и разделяемой модерностью (shared modernity) неверна», поскольку уводит дискуссию в сторону: «…если согласиться с тем, что русско-советская модерность отличается от других, мы должны будем уделить специальное внимание анализу ее особенностей, но сам шаг к признанию этого опыта модерным предполагает сравнение сходств. Понимание советского коммунизма как альтернативной модерности, обусловленной российским историческим наследием, делает возможным одновременное рассмотрение их сходств и различий в рамках целостной научной повестки дня. Понимание Советского Союза как очень отличающегося от других государств не означает, что он был чем-то совершенно исключительным; рассмотрение его как связанного с модерностью не делает его “нормальным”» (с. 9). В каком-то смысле спор об исключительности и нормальности отражает внутрироссийскую дискуссию об уникальности или универсальности путей России в ХХ веке. Как бы то ни было, трактовка советского опыта как модерного исходит из ясно сформулированной в книге установки: «Если советский коммунизм был альтернативной модерностью, это означает, что как альтернативный проект он не состоялся» (с. 9).

Первая глава книги посвящена утверждению предлагаемой автором концепции множественной модерности и борьбе модернистов с неотрадиционалистами, т.е. с теми, кто продолжал утверждать русско-советские уникальность, отсталость и инаковость. Нельзя не согласиться с автором в том, что модернизации бывают множественными, нелиберальными, незападными, насильственными и естественными, напряженными и прерываемыми кризисами и что подход к советской модерности должен строиться не столько на идее уникальности и альтернативности, сколько на попытке понять своеобразие советского опыта в контексте многообразия путей к модерности. Однако рисуемая автором картина некоей яростной борьбы вокруг понимания модерности в работах историков советской России последних двух-трех десятилетий представляется не вполне точной.

Поскольку, занимаясь этим периодом, я знаком с большинством рассматриваемых здесь книг, многие из которых даже рецензировал (в том числе на страницах «НЛО»), берусь утверждать, что картина, нарисованная Дэвид-Фоксом, излиш­не драматизирована. Большинство книг, на которые он ссылается как на яко­бы содержащие те или иные верные или неверные, с его точки зрения, теоретические положения, на самом деле ничего вообще не содержат, поскольку откровенно сла­бы. Обычно их авторы в предисловиях пытаются сделать некие обобщения только для того, чтобы затем забыть о всяких теориях и концепциях и перейти к пересказу найденного в архивах. Некоторые из них не то что не утверждают какие-то концепции, но и материалом-то слабо владеют. Дэвид-Фокс приписывает им какие-то несуществующие «идеи», которых в их книгах просто нет, страницами анализируя явно слабые работы.

Как представляется, нет здесь никакой «модернистской группы» и никакого «неот­радиционалистского лагеря». А есть несколько активных исследователей, придерживающихся более традиционных подходов к советской истории, и группа методологически более продвинутых историков. Все остальные (т.е. подавляющее большинство) вообще не принимают участия в этих (и вообще ни в каких!) дебатах, занятые на своих «делянках», и автору приходится предпринимать немалые усилия для того, чтобы изобразить эту довольно локальную дискуссию в качестве некоей схватки за счет привлечения армии историков второго и третьего эшелона, приписанных к различным «лагерям». Описание этой полемики настолько лише­но всяких пропорций, что, когда автор начинает описывать динамику отношений между модернистами и неотрадиционалистами в англо-американской историографии «между серединой 2000-х и началом 2010-х» (с. 43), начинаешь понимать, что перед тобой просто буря в стакане воды: в течение пяти лет по большому счету «произойти» в дисциплине ничего не может, так как процесс рождения проекта и его исполнения (работа в архивах, написание, издание, рецепция) занимает куда больше времени.

Желание описать всю постсоветскую историографию в рамках единой коллизии иногда заставляет автора прибегать к таким широким генерализациям, что повествование погружается в область теоретических абстракций, формулировки становятся слишком гибкими и оттого темными. В этих формулировках не находится места для самого, кажется, простого, лежащего на поверхности объяснения сталинизма как российской версии ответа патриархального (традиционного) общества на вызовы модерности/модернизации. На эти вызовы все страны отвечали по-разному. Одни — более успешно, другие — менее. Очевидно, однако, что немецкий нацизм, итальянский фашизм, китайский маоизм, югославский титоизм, испанский франкизм или португальское Estado Novo — все это различные национальные ответы на те же вызовы, поскольку были обусловлены различными актуальными политическими обстоятельствами конкретных стран и особенностями их национальных историй.

К издержкам предпринятого в книге историографического анализа я бы отнес тот факт, что автор ограничивает свой анализ англо-американской советологией, которая оказывается погруженной в некий интеллектуальный вакуум, хотя именно в последние десятилетия взаимодействие англо-американских историков с европейскими и российскими коллегами стало регулярным и интенсивным. А между тем обсуждаемая в книге коллизия активно дает себя знать и в российской историографии. Назову для примера содержательную книгу Анатолия Вишневского «Серп и рубль. Консервативная модернизация в СССР» (М., 1998), вызвавшую большой резонанс и переведенную на несколько европейских языков. Уж раз речь идет об интеллектуальной открытости и универсализме, следовало бы распространить их и на саму историографию.  

И наконец, в рассмотренной дискуссии почти полностью отсутствует интердисциплинарное измерение. Историки Франции и Германии, Англии и США спорят о методологии, там бушуют страсти вокруг постструктурализма и нового/старого историзма, спорят о Фуко и деконструкции, Бодрийяре и психоанализе. Я уже не говорю об истории Холокоста, которая давно превратилась в самостоятельную дисциплину, где апробируются самые разные методологические подходы к историческому анализу. И только в истории России все продолжает вращаться вокруг старой дилеммы (если перевести описанные в книге споры на язык родных осин): можно или нельзя «умом понять» Россию…

Следующие за историографической главой разделы посвящены различным ас­пектам модерности в, так сказать, позитивной плоскости. Главы эти очень удачны. Прежде всего, глава об интеллигенции. Сам сюжет этой главы дает бо­гатый мате­риал для демонстрации того, как соотносятся партикуляризм и уни­версализм в советской модерности. Прослеживая роль интеллигенции в истории совет­ского модернизационного проекта от дореволюционной эпохи до постсоветской, Дэвид-Фокс определяет его как «интеллигентски-государственническую модерность». Он полагает, что именно культурная история открывает наилучшие возможнос­ти для анализа русско-советской модерности. В ней на первый план выдвигаются интел­ли­генция и государственные усилия по модернизации через культуру и просве­щение. Фокус такого анализа он видит в отношениях между интеллигенци­ей и государством, с одной стороны, и массовой культурой, с другой. Эти отношения вытекают из давних традиций государственно спонсируемых трансформа­ций в России, основанных на попытках вестернизированных элит преодолеть российскую отсталость через просвещение сверху и поиск альтернатив рынку (с. 49). Дэвид-Фокс рассматривает исто­рию «интеллигентски-государственничес­кой модерности», начиная с эпохи реформ, и видит в советской эпохе ее апогей. Он утверждает, что «русская интеллигенция, чья коллективная идентичность, субкультура и ментальность обрели мощь в конце XIX века из-за слабости и фрагментации предпринимательской буржуазии, возникла из экзистенциальной дилеммы европеизированной элиты в “отсталой”, хотя и модернизирующейся автократии. Интеллигентский этос, столь важный для российской политики, культуры, науки, кристаллизовался прямо перед переходом России к ускоренной модернизации в конце XIX века» (с. 51). Более того, как интеллигенция, так и русская массовая культура сформировались под определяющим влиянием широких дореволюционных дискуссий о национальной идентичности и исторической траектории отношений между Россией и Западом. И эти связи только интенсифицировались с попытками совершить исторический скачок после 1917 г.

«Интеллигентски-государственническая модерность», таким образом, была полностью предопределена в своих глубинных структурных особенностях историческим развитием России — «интервенционистким, автократическим, хотя и час­тич­но вестернизированным государством; мощной традицией государственной служ­бы, которую интеллигенция перенаправила с государства на народ; соперничеством с Европой и “Западом”, которое стало центральной чертой русской национальной идентичности в XIX веке; социальной, культурной и имперской фраг­ментацией, которая интенсифицировала стремление к централизации и единству; позд­ней, ускоренной модернизацией, которая сопровождалась усиливавшейся оппозицией к рынку и капитализму. Эти структурные черты исторического развития в свою очередь способствовали расцвету революционных идей и практик, возникших из попытки преодолеть отсталость и либо присоединиться к Западу, либо обогнать его через внутреннюю мобилизацию и трансформацию масс» (с. 52). Вот что, согласно автору, и определило специфику российского модернизационного проекта.

Не меньший интерес представляет глава о культурной революции, тема, которой автор ранее занимался особенно интенсивно[2]. Здесь предпринята попытка понять культурную революцию как ранний большевистский проект, как феномен, выходящий за пределы классовой борьбы, осмыслить ее взаимосвязь с нэпом и кампанией за «культурность», с такими понятиями, как «великий перелом» и «большой возврат», а также осветить историографические аспекты темы. К этой главе примыкает следующая — по сути, самостоятельный очерк институциональной истории — о Коммунистической академии и большевизации Российской академии наук в 1918—1929 гг. 

Менее удачной представляется глава о роли идеологии в советском контексте. Идеология всегда играла исключительную роль в советологической интерпретации советской истории. Отказ от традиционной советологии привел и к изменению статуса идеологии. Дэвид-Фокс считает важным по-новому определить ее роль в объяснении советского опыта. Он указывает на то, что само это понятие многовалентно, определяя «шесть лиц идеологии»: доктрина, мировоззрение, исторический концепт, дискурс, перформанс и вера. Он справедливо полагает, что говорить об «идеологии вообще» явно недостаточно, что ее роль в функционировании советской системы была весьма разноплановой. Она выступала то в одной, то в другой своей ипостаси и в разном качестве играла различную роль. Однако, вступая в область политической теории, автор, как представляется, несколько упростил собственную задачу. О теории идеологии существует обширная и очень серьезная литература. Просто странно видеть множество ссылок на брошюру Майкла Фридена об идеологии в оксфордской серии «очень кратких введений» («для чайников») и отсутствие даже упоминания, например, книги Жижека об идеологии.

Завершают книгу два ярких биографических эссе, явно выросших из предыдущего исследования Дэвид-Фокса[3] — о Ромене Роллане, его жене Марии Кудашевой и крайне правом оппоненте Гитлера Эрнсте Некриче. Все трое были в схожем положении иностранных визитеров сталинской России, все трое — чрезвычайно различны как по своему мировоззрению, так и по жизненному опыту. Роллан и Некрич с противоположных сторон вписываются в основной сюжет книги: с одной стороны, Роллан, видевший в СССР оплот антифашизма, европейского прогрессизма и просвещенческого универсализма; с другой — Некрич, видевший в сталинском режиме союзника ультранационалистического «прусского большевизма» и противника ненавистного Запада. Нюансированный, основанный на архивных источниках рассказ об этих исторических персонажах прекрасно завершает книгу, придавая оппозиции «универсализм vs партикуляризм» персональное измерение.

 

[1] Engerman D. Know Your Enemy: The Rise and Fall of America’s Soviet Experts. N.Y.: Oxford University Press, 2009.

[2] Этому сюжету была посвящена его первая книга: Revolution of the Mind: Higher Learning among the Bolsheviks, 1921—1929. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1997.

[3] David-Fox M. Showcasing the Great Experiment: Cultural Diplomacy and Western Visitors to the Soviet Union, 1921—1941. N.Y.: Oxford University Press, 2011.


Вернуться назад