Tatiana Shishkova. “Representing Soviet People as Uncultured”: The History of the Decree on the Journals Zvezda and Leningrad in the Context of the Western Press’s Anti-Soviet Campaign

 

Татьяна Шишкова (свободный исследователь, Москва, PhD) tatiana.b.shishkova@gmail.com.

УДК: 327.8 + 8.82.09 + 9.93/94

Аннотация:

В статье рассматривается история постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» в контексте международной политики СССР после войны. Автор утверждает, что это постановление стало ответом на антисоветские выступления западной прессы, описывавшие низкий культурный уровень советских людей и упадок советской культуры в целом. Эти выступления подрывали культурную политику СССР в Евро­пе, что вынудило советскую власть усилить политический потенциал советской культуры и отречься от авторов, чьи произведения могли компрометировать образ СССР.

Ключевые слова: культурная политика, Сталин, советская культура, советская литература, холодная война

 

Tatiana Shishkova (independent researcher, Moscow, PhD) tatiana.b.shishkova@gmail.com.

UDC: 327.8 + 8.82.09 + 9.93/94

Abstract:

The article recounts the history of the decree, pub­lished on the journals Zvezda and Leningrad, in the context of the Soviet Union’s postwar international policy. The author argues the decree was a respon­se to anti-Soviet articles in the western press that described the low cultural level of Soviet people and Soviet culture’s general decline. The articles undermined the Soviet Union’s culture policy in Europe, forcing the regime to strengthen Soviet culture’s politi­cal potential and abandon cultural producers whose works could compromise the country’s

image.

Key words: cultural policies, Stalin, Soviet culture, Soviet literature, Cold War

 

 

Постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», осуждавшее редакторскую политику этих изданий, прежде всего — публикацию в них произведений Михаила Зощенко и Анны Ахматовой, было принято 14 августа 1946 года. Этому постановлению, ставшему фундаментом послевоенной сталинской культурной политики, посвящено внушительное количество исследо­ваний. Благодаря им постановление воспринимается сегодня как неотъемлемое звено нескольких основополагающих направлений послевоенной политики, в числе которых ужесточение идеологического контроля в сфере культуры, подавление либеральных настроений в среде интеллигенции и укрепление антизападной риторики. Эти исследования при разности акцентов объединяет общность подхода: история постановления конструируется в них во внутриполитическом контексте. Вне зависимости от того, какой из факторов выбирается автором в качестве определяющего (будь то внутрипартийная борьба [Hahn 1982; Бабиченко 1994] или идеологическое строительство [Дружинин 2012a]), постановление рассматривается как реакция исключительно на внутригосударственные вызовы и задачи. В то же время эти работы демонстрируют, что внутриполитический контекст, позволяя проследить предысторию и последствия постановления, не предлагает убедительного ответа на один из ключевых вопросов: почему именно это постановление оказалось основой последующей культурной жизни СССР. Наша статья — попытка ответить на этот вопрос, рассмотрев историю постановления во внешнеполитическом контексте.

 

Для событий 1946 года этот контекст — стремительно ухудшающиеся взаимоотношения с бывшими союзниками. Нельзя сказать, что этот фактор вовсе не учитывался прежде, однако в лучшем случае он оставался фоном — пространством событий, которые если и повлияли на ужесточение политики в сфере культуры, то опосредованно. Между тем можно утверждать, что в истории постановления внешнеполитические вопросы сыграли роль куда более сущест­венную, а само постановление в значительной степени оказалось реакцией на одно из проявлений этих взаимоотношений — так называемую антисоветскую кампанию в зарубежной прессе. Точнее, на определенный эпизод этой кампании — речь идет о публикациях, касавшихся состояния советской культуры. Летом 1946 года в западной, прежде всего — американской, прессе стали появляться независимые друг от друга публикации, объединенные общей темой: в них сообщалось о бескультурном поведении советских людей за границей и утверждалось, что советская культура вообще находится в упадке. Как будет показано ниже, эти публикации, воспринятые советским руководством как поли­тическая угроза, не только повлияли на отношения с Западом, но и непосредственно отразились на культурной политике СССР.

 

В июле 1946 года в газете «New York Times» вышла серия из трех статей бывшего московского корреспондента газеты Брукса Аткинсона[1]. Эти статьи представляли собой попытку описать логику внешней политики СССР, исходя из марксистской идеологии и революционерского прошлого советского руководства. В США статьи вызвали большой резонанс. Они перепечатывались различными изданиями, их автор спустя несколько дней после публикации встречался с президентом США Гарри Трумэном, в 1947 году он был удостоен за них Пулитцеровской премии. В СССР они также не прошли незамеченными, однако здесь едва ли не большее внимание привлек не собственно политический анализ, а данная автором характеристика советской культуры, в частности — советского театра. Этот фрагмент занимал сравнительно незначительный объем (всего несколько абзацев), однако представлял собой единственный профессиональный комментарий автора — по специальности он был театральным критиком:

В Москве нет новых идей. Все старые повторяются с отупляющим постоянством. <…> Длительная политика ограничения доступа иностранцев в Россию, <…> цензура и замалчивание новостей создали бескровную, старомодную, мелкобуржуазную культуру — шаблонную и бесцветную. <…> Общий уровень театра, искусст­ва и музыки низкий — и я подозреваю, что многие писатели, актеры и музыканты это понимают. В целом, в искусствах нет жизненности, они носят реакционный и вымирающий характер. Под мертвым грузом политического контроля остается мало возможности для индивидуального проявления и экспериментирования. От нового общества, которое старается создать Россия, логично было бы ожидать смелости и дерзости в искусстве. <…> Сочетание изоляции и тоталитаризма привело к вымиранию новых идей[2].

Этот пассаж вызвал в СССР бурную реакцию: 11 июля в «Правде» выступил с фельетоном «Клеветник без дарованья» Давид Заславский, назвавший Аткинсона продажным информатором[3]. Из трех статей Аткинсона Заславский привел две цитаты, одна из них — про вымирающий характер искусств. 13 ию­ля в «Правде» было напечатано открытое письмо художественного руководителя Театра Красной Армии Алексея Попова — он обвинял Аткинсона, прежде хвалившего его постановки, в двуличии[4]. Бывший в это время в Москве американский журналист Джон Стром утверждал в воспоминаниях, что крик в прессе после слов Аткинсона о советском театре был сильнее, чем если бы он обвинил СССР в стремлении развязать третью мировую войну [Strohm 1947: 218]. В бюллетенях иностранной информации ТАСС, представлявших сводки зарубежной прессы для советского руководства, в течение следующих двух меся­цев фиксировались практически все упоминания Аткинсона — от хвалебных рецензий и случаев перепечатывания его статей до простого цитирования[5]. 18 июля на встрече с представителями «Russian War Relief» в Москве заместитель председателя ВОКС Александр Караганов, отвечая на вопрос о том, как советское государство реагирует на критику, напомнил случай с Аткинсоном, заявив, что советские люди с недоумением и возмущением отнеслись к его клеветническим выступлениям[6].

Выступление Аткинсона было не первой попыткой оценить состояние культуры в СССР. Примерно за месяц до этого в Нью-Йорке вышла книга «Россия в пути» Гаррисона Солсбери — московского корреспондента «United Press» в 1944 году. Рассуждая о культурных вкусах Сталина и особенностях современной советской культуры, Солсбери, как и Аткинсон, отмечал общую старо­модность советской культуры, ее интеллектуальную вялость, доминирование классического репертуара в балете и театре, склонность к традиционализму в большинстве искусств и полное отсутствие творческих экспериментов и интеллектуальных поисков [Salisbury 1946: 262—264]. Оценки советской культуры Аткинсоном и Солсбери во многом совпадали: оба видели причины культурного застоя в действиях власти и подчеркивали несоответствие между реакционным характером советской культуры и претензиями СССР на культурное новаторство.

Параллельно этим некомплиментарным характеристикам в западной прессе стали появляться публикации, касавшиеся поведения советских людей за границей. Летом 1946 года описание низкой бытовой культуры советских людей стало одним из лейтмотивов антисоветских выступлений. Так, 27 июля вестник иностранной информации ТАСС доложил об «антисоветской сенсации», опубликованной в газете «New York Journal American»:

Газета Херста, начиная кампанию, на первой странице под заголовком «Красные разорили некогда прекрасное имение Моргана» пишет, что на арендуемой территории (имение Глен-Коув на Лонг-Айленде, штат Нью-Йорк, было арендовано советской закупочной комиссией. — Т.Ш.) повсюду разбросаны бутылки, пищевые отбросы, бумага и всякого рода мусор, сады заросли сорными травами, за великолепным фруктовым садом нет никакого ухода, мебель, вытащенная из дома, поломанная валяется на газоне и т.д. Газета утверждает, что представители владельцев этого имения «возмущены неряшливостью “наилучших представителей красного фашизма”»[7].

10 августа вестник ТАСС сообщил, что американские газеты, «стремясь представить русских как некультурных людей», растиражировали эту новость[8]. Несколько ранее, 13 июля, ТАСС информировал, что журнал «Life» опубликовал большую статью журналиста М. Фодора, в которой утверждалось, что за время пребывания за границей рядовые красноармейцы узнали, что уровень жизни рабочих в Европе выше, чем в Советском Союзе, и что советские солдаты, «стремясь обогатиться, крали драгоценности, меховые пальто, ковры, телефонные аппараты и т.д., но все награбленное было изъято советскими властями на советской границе при возвращении советских войск на родину»[9]. Главным двигателем советской внешней политики, по мнению автора, было «желание советских лидеров скрыть низкий уровень техники и культуры от внешнего мира».

Даже по этим примерам видно, что образ советского человека, складывавшийся в западной прессе, был далек от того, каким хотела видеть его советская власть. Тем не менее вопрос о том, почему заявления о сомнительном поведении советских людей и об упадке культуры были для советского руководства проблемой первостепенной важности, требует пояснения. Казалось бы, на фоне куда более громких обвинений со стороны западной прессы, открыто уличавшей СССР в стремлении развязать новую войну и утверждавшей, что СССР — такое же тоталитарное государство, как фашистская Германия[10], рассуждения о безжизненности советского театра или компрометирующем поведении советских людей не представляли существенного интереса. Однако это не так: вопрос о культуре по значимости едва ли не превосходил все остальные, поскольку именно культура была поставлена советским руководством в основание международной политики. 

Официальная советская послевоенная идеология строилась на том, что победа над Германией была не просто освобождением Европы от фашизма, но и спасением мировой культуры от фашистского варварства. Открывая первый послевоенный съезд Союза писателей, его глава Николай Тихонов в своем док­ладе заявлял:

<…> советский народ спас цивилизацию Европы, спас будущее свободолюбивого человечества от тьмы варварства и уничтожения. <…> Советский Союз стоит перед всем миром не только как крепчайшая держава, но и как могущественная духовная сила, влияние которой на культурную жизнь народов Европы и всех других континентов несомненно[11].

Возникновение фашизма, представленное в советской идеологии как следствие кризиса капиталистической системы[12], само по себе преподносилось как свидетельство превосходства советского государства, победа над фашизмом укрепляла эти претензии СССР. Послевоенная советская стратегия отсылала к опыту 1934—1936 годов, когда СССР вступил в культурное соревнование с Германией и фактически возглавил антифашистское культурное движение в Европе. Успех этого движения, кульминацией которого стало проведение при поддержке СССР Международного конгресса писателей в защиту культуры в июне 1935 года[13], в значительной степени обусловил поворот к политике продвижения культуры как символа системного превосходства [Дэвид-Фокс 2015: 487]. Заложенная в основании этой стратегии спайка между культурой и превосходством работала в обе стороны, и если в середине 30-х международные культурные инициативы призваны были подтверждать состоятельность советского эксперимента, то после войны заметно и обратное: теперь уже несомненное превосходство СССР оказывается основанием для более высоких культурных амбиций и культурной экспансии.

Победивший Германию СССР выступал уже не защитником европейской культуры, а ее спасителем и главным наследником — и как полноправный представитель, и как проводник в будущее. В официальных текстах этот статус поддерживался многочисленными заявлениями о неуклонно возрастающем во всем мире интересе к советской культуре:

Россия стала центром мирового культурного развития <…>. Небывало возросла во всем мире популярность русской культуры в советскую эпоху. <…> Миллионы людей за рубежом переполняют залы кинотеатров, где идут советские фильмы, напряженно вслушиваются в музыку Шостаковича и Прокофьева, жадно читают книги Шолохова, Симонова, Эренбурга, Вас. Гроссмана. Западный читатель, слушатель, зритель ищет и находит в произведениях советского искусства отражение той идейной и моральной силы советского народа, которая позволила ему разгромить фашизм, спасти цивилизацию, отстоять свою свободу и независимость, выйдя победителем из тяжких испытаний войны[14].

Мысль о том, что именно культура является главным способом сообщить народам мира о достижениях советской власти, лежала в основе не только газетных передовиц и торжественных выступлений официальных лиц, но и, что важнее, реальной политики СССР в Европе.

Советская культура как инструмент политического влияния использовалась советской администрацией после войны исключительно активно: и в Венгрии, и в Чехословакии, и в Австрии, и в других странах велась работа по завоеванию местной интеллигенции, которая впоследствии должна была донести новые идеалы до более широких масс. Наиболее интенсивно приобщение населения к ценностям советской демократии шло в Германии, имевшей для СССР особое значение как родина побежденного врага. Задача «демократизации» общественного устройства дополнялась здесь установкой на «перевоспитание», в основу которого было положено полное переустройство немецкой культурной жизни. Советская администрация последовательно проводила в жизнь представление о необходимости искоренения остатков культурной деятельности нацистского периода и недопущения возврата к буржуазной культуре Веймарского периода — как подготовившей почву для возникновения фашизма [Pike 1993: 166]. В качестве культурных ориентиров предлагались немецкая и европейская классика, но прежде всего — советское искусство как воплощение высших моральных, культурных и политических достижений человечества.

Масштабы культурного строительства, развернутого советской администрацией в Германии в первые послевоенные годы, впечатляют: в советской зоне открывались театры, устраивались показы советских фильмов, организовывались выставки, концерты, лекции и другие формы приобщения немецкого населения к советской культуре. Даже западные представители с завистью отмечали энергичность и успешность культурной пропаганды в советской зоне [Naimark 1995: 399].

Советская культурная экспансия осложнялась двумя обстоятельствами. Во-первых, отстаивая образ представителей самого прогрессивного строя, мораль­но и духовно превосходящих весь остальной мир, советская власть вынуждена была противостоять глубоко укоренившимся тезисам нацистской пропаганды, рисовавшей советских людей как бескультурных варваров [Naimark 1995: 398], и живому опыту немецкого населения, столкнувшегося с подтверждавшим это описание поведением представителей Красной армии и советских оккупационных войск. Грабежи, изнасилования, разбои, устраиваемые советскими войска­ми, обесценивали советскую пропаганду, заявлявшую о высоких нравственных и духовных качествах советских людей. При этом публичному обсуждению проблема не подлежала: даже в высших партийных кругах попытки затронуть эту тему мгновенно пресекались [Naimark 1995: 71], не говоря о прессе: издаваемые в советской зоне газеты настойчиво рисовали идеальный образ советского солдата. Что касается западных зон, то и здесь в 1946 году газеты избегали компрометирующих советскую сторону материалов, чтобы не вносить разлад в союзное управление [Gienow-Hecht 1999: 96].

Другим препятствием на пути советской культурной пропаганды стали конкурирующие стратегии западных зон: и Англия, и США последовательно расширяли культурное влияние, предлагая немецкому населению альтернативную концепцию демократии и стараясь интегрировать Германию в жизнь Западной Европы[15]. Все эти проблемы осознавались советской администрацией и докладывались в Москву. В июле 1946 года Жданову был направлен очередной отчет о работе СВАГ среди немецкой интеллигенции, в котором были обозначены и обстоятельства, затрудняющие советскую пропаганду, и конкурирующие стратегии США и Англии:

В широких кругах немецкой интеллигенции еще сильны застарелые антисоветские предрассудки, вызванные отчасти влиянием многолетней фашистской пропаганды, отчасти — отдельными фактами недостойного поведения некоторых наших военнослужащих. Влияние СЕПГ среди интеллигенции еще невелико, и не исключена возможность, что на предстоящих выборах значительная часть интеллигенции отдаст свои голоса буржуазным партиям. Следует учесть в то же время, что союзники ведут упорную борьбу за влияние на немецкую интеллигенцию. Они пытаются подчинить ее своему влиянию и перетянуть для работы в западную зону, прельщая, в частности, тем, что у них, якобы, существует «широкая демократия» <…>. В октябре 1945 года англичане даже выдвинули план создания новой столи­цы культурной жизни Германии в г. Ганновере, рассчитывая перетянуть туда из Берлина и других городов Германии лучшие силы немецкой интеллигенции <…> Союзники тратят огромные средства на работу среди немецкой интеллигенции и располагают для этой цели многочисленным и хорошо подготовленным аппаратом. Большое внимание уделяют они пропаганде своей культуры и искусства[16].

На этом фоне появление летом 1946 года статей, сообщавших о бескультурном поведении советских людей и заявлявших об упадке советской культуры, оказывалось не просто очередным витком антисоветской пропаганды, но прямым ударом по политике СССР в Центральной и Восточной Европе (особенно в Германии, где накануне назначенных на осень выборов культурные инициативы советской администрации были особенно интенсивны). Сообщения о советских людях, разоряющих имения и ворующих драгоценности, превращали СССР из страны, освободившей Европу от варваров, в страну новых варваров. В контексте международной политики дискредитация советской культуры, постепенно подхваченная мировыми изданиями и выносившая в публичное поле вопрос о состоятельности культурных претензий СССР, означала начало борьбы за культурное лидерство. В этой ситуации советской власти необходимо было не только убедить население Европы в превосходстве советской культуры, но и доказать несостоятельность ее критики. Обе эти задачи нашли отражение в августовских постановлениях Жданова.

Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» было одним из трех постановлений, принятых по итогам заседания Оргбюро 9 августа 1946 года и положивших начало «ждановской эпохе». Именно поэтому его политичес­кий посыл становится понятнее при сопоставлении с двумя другими — о репертуаре драматических театров, принятом 26 августа, и о кинофильме «Большая жизнь», принятом 4 сентября. Все три объединяла не только установка на усиле­ние идеологического контроля в сфере культуры, но и одно конкретное обвине­ние, редко привлекающее внимание исследователей: литература, театр и кино критиковались в них за изображение советских людей как «ма­локуль­турных»:

Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо-карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостное хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами[17].

 

Как правило, советские люди в этих пьесах изображаются в уродливо-карикатурной форме, примитивными и малокультурными, с обывательскими вкусами и нравами <…> События в подобных пьесах изображаются часто надуманно и лживо, ввиду чего эти пьесы создают неправильное, искаженное представление о советской жизни <…> Все это приводит к тому, что многие драматические театры не являются на деле рассадниками культуры, передовой советской идеологии и морали[18].

 

Фильм «Большая жизнь» проповедует отсталость, бескультурье и невежество <...> Режиссер и сценарист фильма не поняли, что в нашей стране высоко ценятся и смело выдвигаются люди культурные, современные, хорошо знающие свое дело, а не люди отсталые и некультурные, и что теперь, когда Советской властью создана собственная интеллигенция, нелепо и дико изображать в качестве положительного явления выдвижение отсталых и некультурных людей на руководящие посты. В фильме «Большая жизнь» дано фальшивое, искаженное изображение советских людей. Рабочие и инженеры, восстанавливающие Донбасс, показаны отсталыми и малокультурными людьми, с очень низкими моральными качествами[19].

Такое акцентирование проблемы неправильного изображения советских людей свидетельствует о том, что советская власть отдавала себе отчет в проблемах культурной репрезентации СССР. Выраженное этими постановлениями намерение привлечь советскую интеллигенцию к делу улучшения имиджа советской культуры и укрепления престижа СССР стоит рассматривать как реакцию не только на недостаточную эффективность советской культурной пропаганды, но и на попытки скомпрометировать советскую культуру. Особого внимания в этом контексте заслуживает постановление о журналах — единственное, в котором искажение образа советских людей преподносится как сознательный и злонамеренный жест автора. Примечательно и то, что за четыре месяца, в течение которых шла работа над постановлением, ни клевета, ни дискредитация советских людей в числе основных проблем толстых журналов не упоминались.

Непосредственная история постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» началась 13 апреля 1946 года на заседании Политбюро, на котором Стали­н дал установку повысить идеологический контроль над культурой — в частности, выступил с критикой толстых журналов и театральных репертуаров. На этом же заседании Жданову было поручено курирование Управления пропаганды, а также разработка плана мероприятий по улучшению идеологической работы. План был подготовлен к 22 апреля, в числе прочих в нем значился вопрос о журналах, 15 июля план был утвержден Секретариатом ЦК[20]. В течение всего этого времени вопрос о журналах оставался в повестке Управления пропаганды, что можно проследить по публикациям в газете «Культура и жизнь», созданной на базе Управления пропаганды[21]. В этих статьях вопросы литератур­ной критики и состояния толстых журналов рассматривались в том направлении, которое обозначил Сталин на апрельском заседании. В том же направлении положение журналов было описано в докладной записке о неудовлетворительном состоянии журналов «Звезда» и «Ленинград», составленной главой Управления пропаганды Георгием Александровым и его заместителем Александром Еголиным 7 августа — к тому моменту, как этот вопрос должен был быть по плану рассмотрен на Оргбюро [Яковлев 1999: 559].

Докладная записка — прообраз будущего постановления — была написана в соответствии с указанием Сталина усилить идеологический контроль в сфере культуры. В числе отмечаемых авторами проблем литературных журналов в ней упоминалось все подряд — и низкий художественный уровень произведений на военную тему, и искажение и опошление образа советского человека и бойца Красной армии, и чрезмерное увлечение исторической тематикой, и упаднические настроения, и глумление над русской культурой, и неправильная трактовка советского патриотизма. Та же ситуация и с объектами критики: ни Зощенко, ни Ахматова не были центральными фигурами докладной записки. По характеру этот документ скорее представлял собой разбор недостатков, неже­ли предъявление конкретных обвинений. В его основе, как и в основе ап­рельского выступления Сталина на Политбюро, была установка на усиление политического потенциала советского искусства. Несмотря на то что постановление будет написано на основе этой записки, по интонации это будет принципиально другой документ: выявляющий не слабые места, а конкретных врагов. 

Разница между докладной запиской и текстом постановления демонстрирует явную смену политических приоритетов. О том, что в истории постановления произошел поворот, свидетельствует несколько факторов. Например, тот факт, что ни один из двух вариантов текста постановления, написанных Александровым по итогам обсуждения на Оргбюро, не был принят[22] — третий и окончательный вариант был написан лично Ждановым и отредактирован лично Сталиным. Не меньшего внимания заслуживает и прописанное отдельным пунктом в постановлении командирование Жданова в Ленинград для выступления с разъяснительным докладом перед партийной и писательской организациями — факт, выбивающийся из обычной практики.

В историографии утвердилась точка зрения, что непосредственным событием, повлекшим за собой появление постановления, стало чтение Сталиным свежего номера журнала «Звезда» и возмущение рассказом Зощенко [Дружинин 2012a: 77; Фрезинский 2008: 535]. Более вероятным кажется предположение, что поворотным моментом в истории постановления стало чтение Сталиным не журнала «Звезда», а подготовленной к Оргбюро докладной записки, случившееся на фоне усиления антисоветской кампании. Если читать текст записки в контексте нападок на советскую культуру, перечисляемые в ней недостатки журналов и опубликованных в них произведений складываются в недвусмысленную картину распада культурности. В пьесе Л. Малюгина «Старые друзья» — «идейно обедненная молодежь»; в рассказе М. Зощенко «Приклю­чения обезьяны» — «примитивные советские люди» и обезьяна, которая может стать примером для людей; в пародии А. Флита «Мой Некрасов» — «глумление над великим поэтом», просыпающимся с отрыжкой и с похмелья пишущим «Размышления у парадного подъезда»; в поэме А. Хазина «Возвращение Онегина» — страдания Евгения Онегина в современном Ленинграде, где его в трамвае обкрадывают и обзывают идиотом [Яковлев 1999: 559—565]. Образ советской действительности, возникавший при прочтении записки, подозрительно напоминал то, что стали писать о советских людях западные журналисты, и тот образ, с которым активно боролась пропаганда СССР за границей.

О важности внешнеполитического контекста для понимания постановления говорит сам Жданов, но не в постановлении, где этот контекст обозначен лишь упоминанием «низкопоклонства перед Западом», а в разъяснительном докладе, с которым 15 и 16 августа, на следующий день после принятия постановления, он выступал перед ленинградской партийной и писательской организациями:

Буржуазному миру, англичанам и американцам не нравятся наши успехи на международной арене. Ведь в итоге мировой войны укрепились позиции социализма; в итоге мировой войны началось движение к социализму в таких странах, как Польша, Чехословакия, Югославия и т.д. Вопрос о социализме поставлен и в порядок дня в Англии. Стало быть, пример социалистической страны оказался заразительным. Это не нравится империалистам, англичанам и американцам в первую очередь. Они боятся, что в порядок дня уже поставлен вопрос о социализме, они всячески стараются оклеветать нас перед рабочими массами своей страны, представить нашу страну в неправильном свете. Задача нашей литературы заключается не только в том, чтобы обороняться против этой клеветы и нападок на нашу советскую культуру, но и наступать на буржуазную культуру, испытывающую тягчайший кризис и упадок[23].

«Кризис и упадок» современной западной культуры — ключевая идея ждановского доклада. Несмотря на то что представление о превосходстве советской культуры было заложено в ее определении и составляло фундамент культурной стратегии СССР с конца войны, заявление об упадке и разложении западной культуры стоит рассматривать как манифест нового политического курса. До этого единственной культурой, целиком признаваемой советской идеологией как воплощение упадка, была культура нацистской Германии: одержав победу в соперничестве с ней, советская культура оказалась готова противопоставить себя всей западной.

Здесь, впрочем, стоит видеть не столько проведение в жизнь марксистского тезиса о неизбежном столкновении социалистического и капиталистического миров, сколько своего рода защитную реакцию: тезис об упадке западной культуры выдвигается советской властью в ответ на симметричные обвинения со стороны Запада. Жданов не скрывает того, что ужесточение культурной политики — результат конкуренции с Западом и необходимости обороняться против «искусства, которое говорит, что ему принадлежит первенство и преимущество» [Дружинин 2012а: 468]. Провозглашение упадка западной культуры призвано было не только еще отчетливее утвердить превосходство советской, но и дискредитировать конкурента как источник критики: отныне западная критика была лишена права на некомплиментарные высказывания в адрес советской.

Заложенные в доклад политические сообщения становятся понятнее, если смотреть на него и на новую политику в области культуры как на комплекс мер и заявлений, обращенных вовне. Ключевой аудиторией укрепляемой советской культуры стоит рассматривать не советскую молодежь, фигурирующую в постановлении и докладе как главный объект воспитания, и не советскую интеллигенцию, а население Европы (в первую очередь — Германии), стоящее перед политическим выбором. Несмотря на то что в официальных текстах эта международная борьба за человека редко напрямую проговорена, советским руководством она, безусловно, осознавалась как задача первостепенной значимости[24]. Призывая обороняться и наступать, Жданов преследовал цель мобилизовать советскую интеллигенцию, однако эта мобилизация была необходима не для внутренних, а для внешних побед. В этом контексте обретают дополнительное звучание военные метафоры, к которым советская власть всегда питала склонность: говоря в докладе о том, что каждое удачное произведение можно сравнить с «выигранным сражением», Жданов подчеркивал то значение, которое постепенно приобретало культурное противостояние в набиравшей обороты холодной войне.

Если рассматривать доклад и постановление как провозглашение новой политики в отношениях с Западом, ставшей реакцией на попытки дискредитации советской культуры, становится понятным и то, почему главным геро­ем постановления оказался Михаил Зощенко. Судя по докладной записке, постановление изначально не задумывалось как адресное: как и постановление о репертуарах драматических театров, оно должно было стать скорее общим ру­ководством для литераторов и редакторов о том, как именно необходимо усилить культурное производство и на что стоит обратить особое внимание. То, что в окончательном варианте Зощенко стал главным обвиняемым, — результат своего рода совпадения: описание рассказа Зощенко в докладной записке оказалось созвучно тому, что писали о советских людях западные из­дания, и обнаружило тот факт, что скептическое отношение к культурным достижениям СССР было свойственно не только антисоветским журналистам, но и советским писателям.

Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» стало второй за три года проработкой Зощенко: в конце 1943 года критике подверглась его повесть «Перед заходом солнца». В 1944 году, отвечая на вопросы сотрудника НКГБ о том, как он относится к критике партии, Зощенко заявлял, что корень своих бед видит в том, что его старые произведения перепечатывают на Западе, а поскольку советского человека теперь принято изображать иначе, то его повесть и была осуждена «сверху» [Яковлев 1999: 513]. В данном случае, впрочем, проб­лема оказалась не в том, что советских людей стали изображать иначе, а в том, что их стали изображать именно так.

Представление о том, что рассказы Зощенко могут стать источником неблагоприятного образа советского человека, в действительности не было лишено оснований. Именно так, во всяком случае, их восприняли в окружении Гитлера: о том, что чтение вышедшего в 1940 году немецкого сборника Зощенко «Schlaf schneller, Genosse!» было одним из главных развлечений Гитлера на протяжении нескольких месяцев, упоминают и Альфред Розенберг [Розенберг 2015: 245], и Альберт Шпеер [Шпеер 2010: 168], и Йозеф Геббельс. Последний 16 марта 1940 года записал в дневнике:

Русско-советские сатиры Зощенко, в частности — «Спи скорее, товарищ!». Они должны быть смешными, но, на мой вкус, лишь рисуют страшную картину большевистского бескультурья, социальной нищеты и неспособности к организации. Тот факт, что они были опубликованы, лишь доказывает, что у большевиков отвратительность этих описаний не вызывает никаких чувств [Goebbels 2003: 1391].

Вероятность, что в 1946 году какое-либо из этих свидетельств было извест­но советской власти, довольно велика: дневник Геббельса был переправлен в Моск­ву, а дневник Розенберга фигурировал на продолжавшемся в это вре­мя Нюрнбергском процессе. Учитывая, какие усилия тратила советская власть на борьбу с распространявшимся нацистской пропагандой образом СССР, выбор Зощенко в качестве главного объекта критики приобретает дополнительный подтекст.

Сложнее обстоит дело с Ахматовой. Главный упрек к ней — реакционный характер ее лирики, обращенной в прошлое и игнорирующей достижения советского строя. Если Зощенко инкриминировалось неправильное изображение советской современности, то Ахматовой — нарочитый отказ от этой современности. В каком-то смысле Ахматова выступает здесь как воплощение того упрека, который предъявляли советской культуре западные критики, — ее старомодности, буржуазности, отсутствия новых идей. При этом, несмотря на свою несоветскость, Ахматова после войны — один из самых известных поэтов СССР: на вечере памяти Блока в БДТ ее встречают овациями[25], Исайя Берлин приезжает приветствовать ее как «единственного и последнего европейского поэта»[26]. Ахматова, де-факто в силу своей известности представлявшая советскую культуру на Западе, оказывалась воплощением того направления в искусстве, которому активнее всего противопоставляла себя советская культура: индивидуализма, декаданса, аполитичности, искусства для искусства [Pike 1993: 166].

Осуждая не столько конкретные произведения Ахматовой, сколько то мес­то, которое она заняла в пантеоне советской литературы, советская власть на собственном примере демонстрировала, от чего необходимо избавиться немецкой культуре. Может показаться странным, что в ответ на критику советской культуры Сталин инициирует репрессивный акт в отношении двух ее наиболее известных представителей, — не лучший способ завоевать симпатии западной интеллигенции. Однако, по-видимому, эта жертва была осознанной. Конкурентное преимущество советской культуры строилось на ее самоописании как культуры, представляющей исторический прогресс, более высокую стадию развития отношений не только производственных, но и духовных, как культуры, устремленной в будущее. Поэзия Ахматовой не просто не вписывалась в эту схему, она ставила советскую культуру в один ряд с буржуазной. С точки зрения советской идеологии, с Ахматовой советская культура конкурировала с буржуазной на равных, без Ахматовой — оказывалась вне конкуренции. 

Оценка советской культуры с точки зрения ее экспортных качеств и конкурентных преимуществ позволяет увидеть в первых ждановских постановлениях логику не столько репрессивную, ограничительную, сколько экспансионистскую. Мобилизация советской интеллигенции оказывалась не целью, а средством — необходимым условием для увеличения качества и количества культурной продукции, которую можно использовать для продвижения со­ветской культуры за рубежом. О таком — производственном — отношении к вопросам культуры говорит не только Сталин на Оргбюро, но и Жданов в докла­де, объясняя, почему ЦК принял такие меры по идеологическому вопро­су[27]. Это же производственное отношение к культуре отчасти объясняет место, кото­рое заняли в этой системе Зощенко и Ахматова. Илья Эренбург, вспоминая обсуждение постановления, приводит рассказ Николая Тихонова о том, что после постановления Сталин вызвал руководителей Союза писа­телей и заявил, что Ахматова и Зощенко — «враги» [Эренбург 1990: 34]. В каком-то смысле здесь можно увидеть актуализацию механизма вредительских процессов 30-х годов: подобно тому, как проблемы на производстве объяс­нялись наличием вредителей, Зощенко и Ахматова оказались персонификаторами репутационных проб­лем советской культуры, своими произведения­ми дававшими символическое основание для ее дискредитации и лишавшими ее преимущества.

 

Библиография / References

[Бабиченко 1994] — Бабиченко Д. Писатели и цензоры: Советская литература 1940-х годов под политическим контролем ЦК. М., 1994.

(Babichenko D. Pisateli i tsenzory: Sovetskaya literatura 1940-kh godov pod politicheskim kontrolem TsK. Moscow, 1994.)

[Дружинин 2012a] — Дружинин П.А. Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Т. 1. М., 2012.

(Druzhinin P.A. Ideologiya i filologiya. Leningrad, 1940-e gody. Vol. 1. Moscow, 2012.)

[Дружинин 2012b] — Дружинин П. Годовщина победы или начало новой войны? (Доклад А.А. Жданова 16 августа 1946 го­да как символ поворота СССР к бипо­ляр­но­му миру) // НЛО. 2012. № 116. С. 455—469.

(Druzhinin P. Godovshchina pobedy ili nachalo novoy voyny? (Doklad A.A. Zhdanova 16 avgusta 1946 goda kak simvol povorota SSSR k bipolyarnomu miru) // NLO. 2012. № 116. P. 455—469.)

[Дэвид-Фокс 2015] — Дэвид-Фокс М. Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости. 1921—1941 годы. М., 2015.

(David-Fox M. Showcasting the Great Experiment. Cultural Diplomacy and Western Visitors to the Soviet Union, 1921—1941. Moscow, 2015. — In Russ.)

 [Розенберг 2015] — Политический дневник Альфреда Розенберга, 1934—1944. М., 2015.

(Das politische Tagebuch Alfred Rosenbergs, 1934—1944. Moscow, 2015. — In Russ.)

[Фрезинский 2008] — Фрезинский Б.Я. Писатели и советские вожди. Избранные сюжеты 1919—1960-х годов. М., 2008.

(Frezinskiy B. Pisateli i sovetskie vozhdi. Izbrannye syuzhety 1919—1960-kh godov. Moscow, 2008.)

[Шпеер 2010] — Шпеер А. Шпандау: тайный дневник. М., 2010.

(Speer A. Spandauer Tagebuecher. Moscow, 2010. — In Russ.)

[Эренбург 1990] — Эренбург И. Люди, годы, жизнь: В 3 т. Т. 3. М., 1990.

(Erenburg I. Lyudi, gody, zhizn’: In 3 vols. Vol. 3. Moscow, 1990.)

[Яковлев 1999] — Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б) — ВЧК — ОГПУ — НКВД о культурной политике. 1917—1953 / Под ред. А.Н. Яковлева; сост. А. Артизов, О. Нау­мов. М., 1999.

(Vlast’ i khudozhestvennaya intelligentsiya. Dokumen­ty TsK RKP(b) — VKP(b) — VChK — OGPU — NKVD o kul’turnoy politike. 1917—1953 gg. / Ed. by A.N. Yakovlev. Moscow, 1999.)

[Berghahn 2001] — Berghahn V. America and the Intellectual Cold Wars in Europe. Princeton; Oxford, 2001.

[Clark 2011] — Clark K. Moscow, the Fourth Rome: Stalinism, Cosmopolitanism, and the Evolution of Soviet Culture, 1931—1941. Cambridge, 2011.

[Gienow-Hecht 1999] — Gienow-Hecht J. Transmission Impossible. American Journalism as Cultural Diplomacy in Postwar Germany, 1945—1955. Baton Rouge, 1999.

[Goebbels 2003] — Goebbels J. Tagebuecher, 1924—1945. Band 4. Muenchen, 2003.

[Hahn 1982] — Hahn W. Postwar Soviet Politics: The Fall of Zhdanov And the Defeat of Moderation, 1946—1953. London, 1982.

[Naimark 1995] — Naimark N.N. The Russians in Germany. A History of the Soviet Zone of Occupation, 1945—1949. Cambridge, 1995.

[Pike 1993] — Pike D. The Politics of Culture in Soviet-occupied Germany, 1945—1949. Stanford, 1993.

[Salisbury 1946] — Salisbury H. Russia on the Way. New York, 1946.

[Strohm 1947] — Strohm J.L. Just Tell the Truth: The Uncensored Story of How the Common People Live Behind the Russian Iron Curtain. New York; London, 1947.