Anatoly Akhutin, Irina Berlyand. L. Batkin. A Twentieth-Century Humanist

 

Анатолий Ахутин (независимый исследователь; Киев) akhutin@gmail.com.

Ирина Берлянд (независимый исследователь; Киев) iberlyand@gmail.com.

 

Anatoly Akhutin (independent researcher; Kiev) akhutin@gmail.com.

Irina Berlyand (independent researcher; Kiev) iberlyand@gmail.com.

 

 

Л.М. Баткин, историк, культуролог, специалист по эпохе Ренессанса…

Это, разумеется так, но эта культурология озабочена отнюдь не только построением «объективной картины» эпохи со всеми академическими проблемами, возникающими по ходу исследования.

Историк культуры не исследует культуру как объект, он воскрешает мысль ушедшей эпохи как живую и актуальную. Для этого, как заметил Р. Коллингвуд, ум историка должен быть устроен так, чтобы стать подходящим местом для этого воскрешения; его, историка, мысль должна быть расположена к тому, чтобы стать вместилищем другой мысли; он оказывается настоящим историком, когда «исследует» предмет, отвечающий расположению его собственно­го ума, конгениальный его собственной мысли. Баткин безошибочно нашел, предвосхитил ту историческую эпоху, тот феномен культуры, который был конгени­ален его собственной мысли. С юности он навсегда, прочно и лично увлекся итальянским Возрождением, хотя, казалось бы, насколько далека и малоактуальна для жизни послевоенного Харькова была интеллектуальная и полити­чес­кая жизнь Флоренции XIII—XIV веков (а увидеть Италию, с юности ставшую ему родной, вживую он смог только в 56 лет, спустя целую жизнь, будучи уже из­вестным специалистом по итальянскому Ренессансу). Это счастливо угаданное (?) со-ответствие как будто задало вперед — на целую жизнь — некий объеди­няющий пафос. Чрезвычайно разносторонняя деятельность Баткина (история, культурология, литературоведение, политическая публицистика, общественная деятельность — самые заметные области) имеет, кажется, определенный смысловой центр, замысел, что-то объединяющее и связывающее эти разные занятия, что-то, придающее его жизни и творчеству и тематическое, и художественное единство.

В чем же этот основной пафос?

Две проблемы, внутренне между собой связанные, задают основное направление размышлениям Баткина-исследователя: проблема культуры и проблема новоевропейского индивида.

Рождение ответственной индивидуальности — то, что происходит в наше время в каждой человеческой жизни. Но однажды именно это, как открыл и показал Баткин, стало ведущим смыслом целой культурной эпохи. Чтобы это открыть, необходимо было совершенно особого рода «исследование эпохи».

Творчество Баткина отличает своего рода художественное единство. Характерная, подчеркнуто авторская интонация речи в постоянном внутреннем споре с собой и в диалоге с возможным читателем; мастерство индивидуации, когда не только герои и персонажи — Августин, Абеляр, Петрарка, гуманисты раннего Возрождения, Леонардо да Винчи, Руссо — словно обретают живое лицо, свой голос как возможные соучастники этого диалога, но и сама культура ренессансного гуманизма воссоздается как неповторимый исторический субъект, с которым можно вступить в разговор… Но это отнюдь не только особенности стиля, манера изложения. Есть нечто гораздо более значимое.

Внимание автора настроено и сосредоточено далеко не только строгостью научного исследования, оно организовано тем, что, используя термин Канта, можно назвать регулятивной идеей. Это некий горизонт, некое проблемное средоточие, остающееся за кадром развертываемой картины, образующее ее архитектоническую связность и — главное — превращающее исследование в форму развернутого насущного вопроса. Такая идея отнюдь не проста. О разных смысловых оборотах этой — регулятивной — идеи творчества Баткина мы и хотим поговорить.

 

(1) Загадка исторического происхождения автономного индивида, его культур­но­го самоопределения, — вот первовопрос, движущий исследования Баткина в целом, то, что, по существу, занимает внимание исследователя, замысел, произ­­водящий одного автора многих произведений. Академический жанр исследо­вания часто скрывает этот источник: насущный — здесь и сейчас — воп­рос. Исход­ный, дотематический вопрос Баткина — насущность ответственной индивидуальной личности в современном мире. Автономия индивидуального дос­то­инства человека, со всех сторон размываемая анонимными, поглощающими кол­лективностями: индивид, в полноте самосознания противостоящий одержи­мостям демонами исторического бытия, — вот экзистенциальный пафос Батки­на-человека и регулятивная идея научных исследований Баткина-исследователя.

Говоря еще определеннее, Баткин-ученый неотделим от Баткина-интеллигента. Вспоминая о своем участии в политической жизни 1990-х годов, он говорил: я увидел, что «перестройка» быстро приобретает все более исторические (а не только ситуационные) очертания, и участвовать в этом мне вдруг стало важнее и интереснее, чем исследовать итальянское Возрождение. Но историческое для него означало культурное, и если его общественно-политическая деятельность показывает гражданский смысл человека-интеллигента, то сверхзадача его научной работы — в том, чтобы уяснить «культурный смысл интеллигенции». Так находит он в истории европейской культуры — нет, не объект исследования, а — друзей-единомышленников:

…хотя европейская светская культура начиналась, разумеется, не с Ренессанса, самобытная судьба и подлинная история интеллигенции, соответствующие формы связи и общения восходят лишь к Италии XIV—XV вв. Один Петрарка в этом плане важней, чем все трубадуры и схоласты, вместе взятые [Баткин 1995а: 57].

Ранний гуманизм (Данте, Петрарка, флорентийцы), предполагает Баткин, — это тот исторический феномен, что устроен рождающейся идеей индивида и впервые воплощает ее в культуре. Перед нами идея исследования посредст­вом взаимопонимания: мы заранее понимаем (делаем понятным) мир гуманизма, выводя его на горизонт идеи индивидуальности, и мы выводим наше частное, субъективное, психологическое предпочтение на сцену самобытной культуры, чтобы уразуметь культурно-конкретный смысл идеи индивида и развернуть этот смысл в исторической разносмысленности и общезначимости (на все времена).

(2) Разумеется, черты изысканно-ученого мира состоятельных итальянских гуманистов трудно усмотреть в культурной среде русских разночинцев XIX века, с которыми мы привыкли соотносить имя интеллигенции, да, конеч­но же, и не в поверхностном сравнении дело. Близость будет заметнее, когда в конце XIX — начале XX века под вопросом, в кризисе, можно даже сказать, под судом окажется «гуманизм», а вместе с ним его чуть ли не общепризнанный исток — эпоха Возрождения. Что это эпоха рождения в культуре человека, осознающего себя в своем индивидуальном достоинстве, — с этим, как правило, согласны, но оценки этого события радикально расходятся. Именно в сознании сегодняшнего эпохального кризиса-суда, в полемическом противостоянии суверенного, самостоящего индивида духам соборности, народности, государственности и т.п. — исток экзистенциальной озабоченности и научной озадаченности Баткина. Этот суд времени обратил его профессиональное внимание к эпохе Возрождения и к итальянским гуманистам, ко времени, когда «индивид становится трагически ответственен не только за приближение или удаление от Высшего, но и за выбор того, что же он, индивид, полагает высшим. Отвечает за свои личные ценности, отвечает не только за себя, но и перед собой» [Баткин 1990а: 73]. Он нашел там «своих», но «свои» в культуре живут особой жизнью. Это не «свои» в команде и даже не «свои» идеологически. Это «свои» по длящемуся поверх времен, одинаково насущному разговору — собеседники. Для Петрарки Цицерон и Августин в равной мере свои: между ними отношение равнозначных собеседников. Петрарка как бы исповедуется Августину, Августин же увещевает Петрарку цитатами из Цицерона, Горация, Лактанция, словно он сам не Отец Церкви, не безусловный авторитет для Петрарки, а участник гуманистической беседы.

Для Баткина, однако, Петрарка или Августин — не просто собеседники, но одновременно и «объекты» научной реконструкции, которая требует беспристрастности, отстранения, разрыва всех личных отношений. Вот тут и оказыва­ется, что воссоздание субъекта в гуманитарной сфере труднее и, так сказать, «объективнее», чем в объективном исследовании: документы, текс­ты, их интер­претации коллегами-историками — должны сложиться так, что­бы возродил­ся автор, чтобы он мог продолжить свою речь как бы в ответ на наши вопросы.

(3) Исследование, ведóмое сознанием родства, предвосхищением пе­ре­клич­­ки, собеседования, только тогда может обрести научную значимость, когда скрупулезно восстановлена культурная дистанция. Но такой же дистанции, а может быть, и более решительного разрыва требует искомый культурный смысл. «Ренессансная интеллигенция, — сразу же оговаривается Баткин, — как мы увидим, никоим образом не была интеллигенцией в новоевропейском смыс­ле слова» [Баткин 1995а: 57]. Мир итальянских гуманистов Кватроченто значим для Баткина не мнимой близостью, не аморфной общностью с миром новоевропейской гуманитаристики, морального гуманизма или разночинной интеллигенции, а, напротив, отчетливостью остраняющего различия. Итальян­ский «гуманист» — это исторически уникальный, неповторимый способ культивирования homo huma­nus; общезначимость его культурного смысла выявля­ется, однако, не во внешних сопоставлениях, а в том сладостном «миге узнавания», который возможен при заочной встрече разных, в перекличке далеких, сообща — но каж­дый по-своему — озадаченных человечностью человека.

(4) В такой перспективе исследовательская задача Баткина приобретает особую концептуальную осмысленность и строгость (далеко не всегда свойственную самым объективно-научным исследованиям). По мысли Баткина, идея, пафос, умонастроение новоевропейской автономной личности, если искать ее первичное воплощение в мире ренессансного гуманизма, должны строго отличаться, с одной стороны, от идеи личности в смысле христианского персонализма Средневековья, а с другой стороны, от субъектности картезианского субъекта. Различение ego cogitans и гуманиста как мыслителя касается отнюдь не только различения историко-культурных типов, речь идет о принципиально различных формах мысли. Картезианское cogito — это философски продуманное основание объективной научной мысли, по законам которой строит свой объект исследования и гуманитарный ученый. Но мыслитель-гума­нист не довел себя философски до универсального субъекта знания — формы studia humanitatis, studia litterarum остались стилем, вкусом кружка гума­нистов и не были продуманы как всеобщий метод. Поэтому в эпоху Но­вого времени ренессансный индивид обретает маргинальное существование в сфере, которую именуют гуманитарной, более всего в школьной форме гуманитарного образования, постепенно вытесняемого «реальным».

Тут перед нами вырисовывается, пожалуй, самый серьезный поворот концептуальной архитектуры, в которую складывается вся культурно-аналитическая и идейно-синтетическая работа Баткина. Этот оборот имеет всерьез философское значение. Лишь на полях собственных сочинений, в некоторых отступлениях и замечаниях позволял себе Баткин затронуть ту сторону дела, которую обсуждал со своим другом и коллегой В.С. Библером. Речь идет о философском осмыслении самого жанра историко-культурного исследования, основные черты которого мы пытались тут наметить.

(5) Жанр, в котором созданы произведения Баткина, отличается от традиционной культурологии. Поскольку эта «-логия» сохраняет характер картезианской объективной науки, она научна в той мере, в какой строит, анализирует и реконструирует исследуемое ею этническое или эпохальное бытие культуры объективно, т.е. по-картезиански превращая его в объект. Науки о культуре логически ничем не отличаются от наук о природе. Вместо сил и законов движения «материальных точек» будут законы и структуры социума, семиозиса или просто повествовательные «наррации». Тем самым проводится субстанциальное различие между человеком исследуемого мира и человеком-исследователем вместе с его миром. Поэтому то, что называется науками о культуре или о духе, заключает в себе противоречие: если это науки, то «дух» тут должен быть превращен в объект, если же исследуемый «дух» каким-то образом остается равноправным и родственным «духу» исследующему, если их отношение понимается как автореферентное, то возникают парадоксы и исчезает объективность теории. Разум, пока он теоретичен, остается естественно-научным, на что бы ни обращалось его внимание, а общение человека с собой как культурно-историческим существом — дело произвольного воображения, неопределенного вчувствования — словом, дело субъективное.

Жанр работ Баткина — это шаг на пути к выходу за пределы этого противоречия, выходу из логики естественно-научного разума, подразумеваемого как «чистый» разум, как собственно разум, к разуму гуманитарному.

(6) В конце книги об итальянских гуманистах Баткин, сравнивая их диалоги с диалогами Платона, пишет, что платоновские диалоги гораздо глубже с философской точки зрения («платоновский диалог бессмертен, а гуманистический — читают преимущественно специалисты»). Но вот чего нет в диалогах Платона, но есть в диалогах гуманистов: нет равноправных собеседников с одинаково мощными, несводимыми друг к другу смыслами — и нет проблемы диалога культур:

Впервые гуманисты решились строить новую культуру на семи ветрах, из гетерогенного наследия, с острым историческим чувством остранения и не менее острым прозрением близости. Гуманисты впервые обнаружили, что история дискретна и целостна одновременно. Вот что они сделали: сохраняя звучание каждого голоса в отдельности, попытались уравновесить их, отождествляя общее с индивидуальным [Баткин 1995а: 192].

Ренессансный «синтез» не был чисто логическим, и неслучайно, по Баткину, результаты он дал «не в дискурсивном, а в интуитивно-художественном мышлении» [Баткин 1995а: 192].

Но сам Баткин, исследуя гуманистов Ренессанса и общаясь с ними, реализует именно новый «дискурс». Вот его характерные черты (черты проекта, наброска, различимого пока еще «сквозь магический кристалл» воображения):

1) Понимание истории культуры как истории перекличек, общения поверх времен, сведения разных голосов, идей, доктрин, установок, даже вер в собрание собеседников; универсализм не компаративистского обобщения, а со-озадаченного общения.

2) Соответственно, пристальный анализ форм этого общения как оригинальной работы с текстами открывает глубинную диалогичность всей субстанции культуры — слова, обра­за, жеста, музыкальной или архитек­турной формы. Понятно, здесь внутренним собеседником Баткина был М.М. Бахтин[1].

3) Общение поверх времен, одна­ко, не утрачивает эти «времена» в некой посмертной очищенности. Эпохальные культуры не погружа­ются в прошлое методом объективной реконструкции, а оборачивают­ся лицом (живой мыслью и этосом) возрождаемого персонажа (Платона, Ци­церона, Августина…). Для этого необходима некая поэтика культуры как каждый раз особого способа культивирования человека в его человечности.

Мы можем считать этот замысел Баткина его интеллектуальным завещанием.

 

Библиография / References

[Баткин 1990] – Баткин Л.М. К спорам о логико-историческом определении индивидуальности // Одиссей–1990: Человек в истории: Личность и общество / Отв. ред. А.Я. Гуревич. М.: Наука, 1990. С. 59–75.

(Batkin L.M. K sporam o logiko-istoricheskom opredelenii individual’nosti // Odissey–1990: Chelovek v istorii: Lichnost’ i obshchestvo / Ed. by A.Ya. Gurevich. Moscow, 1990. P. 59–75.)

 

[Баткин 1995] – Баткин Л.М. Итальянское Возрождение: Проблемы и люди. М.: РГГУ, 1995.

(Batkin L.M. Ital’yanskoe Vozrozhdenie: Problemy i lyudi. Moscow, 1995.)