ИНТЕЛРОС > №147, 2017 > Социалистическая утопи я в творчестве А.П. Платонова

Марина Заваркина, Антон Храмых
Социалистическая утопи я в творчестве А.П. Платонова


31 октября 2017

Marina Zavarkina, Anton Khramykh. Social Utopia in A.P. Platonov’s Works

 

Марина Заваркина (Первая частная школа г. Петрозаводска; учитель русского языка и литературы; кандидат филологических наук) mvnikulina@mail.ru.

Антон Храмых (Петрозаводский государственный университет; специалист Web-лаборатории института филологии; кандидат филологических наук) prestoptz@yandex.ru.

УДК: 821.161.1.09 “1917/1992”

Аннотация:

В статье предложен анализ творчества одного из самых загадочных писателей XX века — А.П. Платонова. Основное внимание сосредото­чено на жанре утопии и ее производных, а так­же проблеме утопического сознания. В статье делается вывод, что Платонов, считая себя проле­тарским писателем, в середине 1920-х — начале 1930-х годов начинает «сомневаться» в про­ис­хо­дящем. «Сомнение» отразится на изображении социалистического мифа в его произведениях, а именно, в эффекте одновременного отражения социалистических утопических идей и их критики. Это рождает сложное взаимодействие утопического и антиутопического планов в текстах писателя, что затрудняет определение «второй природы» жанра (утопия или антиутопия), а также предполагает другие варианты жанровых обозначений, более точных для выражения колеблющейся позиции Платонова.

Ключевые слова: творчество А. Платонова, жанр, утопия, антиутопия, метаутопия, квазиутопия, какотопия, дистопия, социализм, миф

 

Marina Zavarkina (First private school of Petrozavodsk; Teacher of Russian language and literature; PhD) mvnikulina@mail.ru.

Anton Khramykh (Petrozavodsk State University; researcher of Web-lab of the Institute of Philology, PhD) prestoptz@yandex.ru.

UDC: 821.161.1.09 “1917/1992”

Abstract:

“Socialist Utopia in the Work of A.P. Platonov”, an artic­le by Marina Zavarkina and Anton Khramykh, presents an analysis of the work of one of the XXth century’s most mysterious writers — Andrei Plato­nov. The authors focus on the utopia genre and its derivative, as well as the problem of utopian consciousness. They conclude that Platonov, who considered himself a proletarian writer, in the mid—1920s/early 1930s began to have doubts about what was going on. This “doubt” is reflected in the depictions of the socialist myth in his works, particularly in the simultaneous reflection of socialist utopian ideas and a criticism of them. This gives rise to a complex inte­raction between the utopian and anti-utopian levels of Platonov’s texts, which makes it difficult to define the “second nature” of the genre (utopia or anti-uto­pia). It also suggests other variations of genre designations that might more aptly express Platonov’s vacillating position.

Key words: A. Platonov’s works, utopia, anti-utopia, meta-utopia, quasi-utopia, socialism, myth

 

Памяти Дмитрия Павлова

 

Творчество Андрея Платоновича Платонова (1899—1951) активно изучается сегодня как в России, так и за рубежом[1]. Одной из тем, волновавших писате­ля на протяжении всей жизни, — поскольку он жил и творил в эпоху русских революций — была идея преобразования мира социализмом. Платонов счи­тал себя пролетарским писателем и без колебаний поверил в то, что революция осущест­вит мечту человечества о всеобщем счастье. Однако с середины 1920-х годов сомнение станет своеобразным художественным «методом» Платонова [Корниенко 1997], и чем чаще в его произведениях звучали сомнение и тревога, тем реже их печатали. Успех первых статей и художественных произведений писателя сменился непониманием, поношением, а потом и запретом, забвением.

Утопия и антиутопия, их взаимодействие, социалистический миф в творчестве писателя — одно из популярных направлений в платоноведении. Название монографии Х. Гюнтера — «По обе стороны утопии» — наиболее точно отражает сложную природу утопизма А. Платонова [Гюнтер 2012]. Как диалог утопии и антиутопии рассматривают внутренний мир произведений писателя Т. Лангерак, Е. Толстая-Сегал (см.: [Лангерак 1995; Толстая-Сегал 1994a]), как антиутопию — О.В. Лазаренко, О.Н. Николенко (см.: [Лазаренко 1999; Николенко 1994]), «мнимой реализацией утопии» назовет произведения Платонова Э. Маркштайн [Маркштайн 1994]. М. Золотоносов предложит еще одно жанровое определение — «какотопия» [Золотоносов 2005].

В.А. Чаликова, наоборот, утверждает, что понятия «утопия» и «антиутопия» чужды «внежанровому мышлению Платонова, что он не ищет баланса утопии и антиутопии» [Чаликова 1992: 162]. Чаликовой вторит А. Ревич: «“Чевенгур”, “Котлован” и “Ювенильное море” можно назвать утопиями (или анти­утопиями), что в данном контексте одно и то же» [Ревич 1998: 100]. Не пыта­ются разграничить утопию и антиутопию в творчестве Платонова и некоторые зарубежные слависты: «Позиция Платонова своеобразна: его зрелые произведения, такие как Чевенгур, не являются ни полностью утопическими, ни полностью антиутопическими» [Bethea 1989: 158]. Эта двойственность, как и механизм перехода утопии в свою противоположность, заложена внутри самого жанра. Попытки реализовать утопию вызывают сопротивление и порождают антиутопию, которая, как это ни парадоксально, превращается в новую утопию, потому что приобретает основные ее черты: критику настоящего и мечту о лучшем будущем.

Сторонник структуралистского подхода к тексту, О. Меерсон, пишет о подсознательной коррекции Платоновым собственного утопического мышления через язык: именно так рождаются, по мнению исследователя, произведения антиутопические по форме и утопические по содержанию [Меерсон 2001: 84—85]. Ученые, склонные видеть в произведениях Платонова выражение авторского мировоззрения, приходят к концепции «двойного утопизма». «К 30-м годам, — пишет Э. Найман, — Платонов мучительно прощался со своим юношеским понятием утопии, он старался заставить себя примириться с другой утопией — сталинской» [Найман 1994: 242]. Нам ближе точка зрения исследователей, которые проводят грань между языком и мышлением героев и авторским мировоззрением и пытаются проанализировать «механизм, создающий эффект амбивалентного, “лирико-сатирического” авторского отношения к изображаемому, который до настоящего времени не получил целостного описания» [Яблоков 1999: 14]. Это становится важным в связи с фактами так называемых «отречений» писателя в начале 1930-х годов, когда Платонов, по его собственному выражению, «начал ломать самому себе кости» [Стенограм­ма 1989: 100], писать «другие» произведения. Язык этих «отречений», по словам Н.В. Корниенко, еще до конца не раскодирован [Корниенко 1993: 11].

Об утопическом мироустройстве А. Платонов размышляет уже в раннем творчестве: статьях воронежского периода, рассказах, сборниках «Голубая глубина» (1922) и «Поющие думы» (1926). Так, утопическая проблематика прослеживается в ряде статей писателя, посвященных пролетарскому искусству. Пример тому — статья «К начинающим пролетарским поэтам и писателям» (1919), которую открывают пассажи, где содержится негативная оценка буржуазного искусства: «Пошлость, глупость, мертвые формы, а главное — утрата того, что составляет сущность всякого искусства, — творческого выявления идеи прекрасного, присущего всем людям, — сколотили гроб буржуазному искус­ству, которое, на самом деле, давно перестало быть искусством, сохра­няя только имя его» [Платонов 2004b: 8]. Революция в сфере искусства заклю­чалась также в отречении от буржуазной «модели» творца, т.е. в отказе от «единичного, личного творчества». Создателем пролетарских шедевров должен был стать коллектив[2]: «Художник — это человечество в своей единой оду­хотворенности» [Платонов 2004b: 11]; «Пролетарское искусство отражает в себе все человечество в его лучших устремлениях, и создается оно также всем человечеством, всем гармоничным, организованным коллективом» [Платонов 2004b: 9] (курсив А. Платонова. — М.З., А.Х.). Продолжением пассажа о гармоничной природе творца-коллектива является введение в характеристику искусства темы мировой гармонии: «Низкое, пошлое, злое, мелкое, враждебное жизни не будет иметь место в пролетарском общечеловеческом искусстве. Это будет музыка всего космоса, стихия, не знающая граней и преград, факел, прожигающий недра тайн, огненный меч борьбы с мраком и встречными слепыми силами» [Платонов 2004b: 9].

Именование пролетарского искусства «музыкой всего космоса» отсылает к статье «Музыка и революция» (1926), написанной А.В. Луначарским. В этой публикации Луначарский, развивая мысль А. Блока о сущностном, глубинном родстве музыки и революции, делает замечание, которое поясняет смысл приведенной платоновской характеристики. Отталкиваясь от античной идеи о свя­зи музыки небесной и земной, критик пишет, что «музыка родственна, с одной стороны, космосу, а с другой — человеческому обществу, человеческой натуре» [Луначарский 1958: 109]. Из его построений следует, что и музыка, и общество стремятся к одному и тому же — к обретению состояния гармонии. «Чело­веческое общество имеет одной из важнейших своих тенденций стремление к миру <…> к установлению социальной гармонии, царству счастья», — заявляет автор, вводя мотив социальной утопии [Луначарский 1958: 110]. Революция же является процессом разрешения социальных противоречий и тем самым уподобляется музыке, где диссонанс, по Луначарскому, обязательно должен разрешиться в консонанс.

Согласно гипотезе литературного критика Л.А. Шубина, идеи, представленные в ранней, воронежской публицистике Платонова, «подверглись проверке на прочность» в его художественных произведениях [Шубин 1987: 198]. Убе­дительность этой гипотезы лишний раз доказывает разработка утопичес­кой проб­лематики в ранней поэзии и прозе Платонова. В книге стихов «Голубая глубина» предметом поэтических размышлений Платонова является образ Нового Града, утопического локуса, который создается силами революцион­ного пролетариата. Антиутопический пафос усиливается в книге стихов «Поющие думы». В стихотворении «Конец света» процесс творения нового мира изображен как умерщвление живого антропоморфного существа.

В ранней прозе А. Платонова тема утопии разрабатывается в рассказах, где центральным персонажем является инженер-изобретатель. В рассказе «Сатана мысли» (1922) творцом технократической утопии (термин В.А. Свительского) является инженер Вогулов, который из «нежного печального ребенка» [Платонов 2004a: 197], любившего слушать колокольный звон, превратился в «седого согнутого человека с блестящими ненавидящими глазами» [Платонов 2004a: 198]. Процесс тотального переустройства земного шара сопровождается в этом сочинении не только взрывами горных пород, но и исполнением музыкальных произведений. Говоря о том, как государство стимулировало рабочих на борьбу с природой, автор указывает, что «композиторы со своими оркестрами играли в клубах горных и канальных работ симфонии воли и стихийного сознания» [Платонов 2004a: 199—200].

В рассказе «Лунные изыскания (Рассказ о “кирпиче”)» (1926) повествуется о жизни Петера Крейцкопфа, гениального изобретателя, который одержим идеей создания летательного аппарата, способного доставлять людей и грузы на Луну. В детальном изображении города, где живет и работает Крейцкопф, прослеживаются очертания утопического города пролетариев из ранних стихотворений Платонова: «Город не имел никакой связи с природой — это был бетонно-металлический оазис, замкнутый в себе, совершенно изолированный и одинокий в пучине мира и змеином гнезде стихий» [Платонов 2004a: 100]. Описание деяний Крейцкопфа, направленных на воплощение в жизнь космического проекта, сопровождается редуцированным повествованием о его взаимоотношениях с Эрной, бывшей женой, к образу которой он постоянно мысленно возвращается. Фиксация интеллектуального совершенствования Крейцкопфа, возрастания его интеллектуальной мощи сопровождается на протяжении всего повествования указанием на его моральную и социальную деградацию: «Крейцкопф разлагал в себе мозг, мертвел и дичал <…> все считали, что в Крейцкопфе редкий гений соединен со страшным антисоциальным существом: вором, убийцей и темным бродягой» [Платонов 2004a: 109]. В финале «Лунных изысканий» Крейцкопф случайно соприкасается с музыкой космоса, «звездной симфонией», приходит к выводу о том, что мир не совпадает с человеческим представлением о нем. Тем самым Платонов ставит под сомнение целесообразность технического прогресса, ценность реализации пролетарской утопии, которая осуществляется ценой отказа от общечеловеческих нравственных норм [Лангерак 1995: 164].

Несмотря на сомнение писателя, выраженное в раннем творчестве, переходным периодом все же считается 1926 год — время создания повести «Эфирный тракт», когда, по словам В. Васильева, в Платонове «умирал утопический писатель и рождался реалистический художник» [Васильев 1982: 67]. Таким образом, утопия и антиутопия продолжали сосуществовать в художествен­ном пространстве произведений Платонова. Конец 1920-х годов ознаменован созда­нием романа «Чевенгур», являющегося вершиной творчества писателя (1926—1928). Роман вырос на почве повести под говорящим названием — «Строители страны». «Временная дистанция», по мнению Т.А. Никоновой, «позволяет говорить о романе как о ключе к системе платоновских взглядов на революцию, на мир и место человека в нем» [Никонова 2004: 9]. И.А. Спиридонова называет «Чевенгур» произведением «многоуровневым», в котором «можно выделить ту или иную идейно-содержательную доминанту: мифо­логическую, историческую, социальную, нравственную, философскую, религиозную» [Спиридонова 1998: 515], что и вызвало широкий поток исследовательских интерпретаций[3]. В повествовательной структуре романа мы можем обнаружить одновременно черты Платонова как «утопического писателя» и как «реалистического художника». Не случайно М. Геллер назвал главу своей монографии, посвященной роману «Чевенгур», — «Соблазн утопии» [Геллер 2000: 180]. Болея всей душой за коммунизм, находясь в поисках смысла «отдельного и общего существования»[4], Платонов пишет метаутопию[5], то есть произведение, в котором диалог утопии и антиутопии не завершен. С середины 1920-х годов, в период создания повести «Сокровенный человек», рассказа «Усомнившийся Макар» и романа «Чевенгур», писатель выстраивает свою идею «душевного социализма», при котором учтен каждый отдельный — «сокровенный» — человек, а народ является полноправным участником строительства, имеющим право на сомнение, возможность самому выбирать собственную судьбу, право на свое понимание счастья.

Начало 1930-х годов обозначено в творчестве писателя повестями «Кот­лован», «Впрок», «Хлеб и чтение», «Ювенильное море». Писатель выбирает жанр повести (содержащей ряд типологических признаков популярных в те годы жанра производственного романа и жанра очерка), хотя уже имеет романный опыт («Чевенгур»). В советской литературе первой пятилетки производственный роман и жанр очерка стали жанрами—«участниками» социалистической стройки. В повести «Котлован» (1930) производственная тема становится важным антиутопическим ключом к произведению. Антипсихологизму «производственного» романа, подчинению частных интересов общест­венным как его главной теме Платонов противопоставит идею уникальности человеческой личности и невозможности построить человеческое счастье и гармоничное общество, нарушая естественные законы бытия. «Котлован» рассматривается исследователями не столько как социальная повесть, в которой показан опыт возведения фундамента социализма, сколько как метафорическое переосмысление этого процесса. Котлован становится символом советской эпохи, в которой драма познания и реализация идеи новой истинной жизни не находит своего разрешения. Главный герой Вощев оказывается в финале произведения в утопическом тупике, но возникающая антиутопическая направленность текста носит сложный характер. Публицистический эпилог выражает не столько критику идеала (главное «жало» антиутопии), сколько опасение самого писателя, что этот идеал, возможно, неосуществим. В то же время публицистический эпилог «Котлована», хранящий в авторском сомнении «зерно» надежды, становится прологом следующей повести — «Впрок», которая была опубликована при жизни писателя.

В повести-хронике «Впрок» (1931) Платонова волнует вопрос, как осу­щест­вить «правду социализма» в колхозном строительстве, и он вступает в полеми­ку не только со Сталиным, главным идеологом «великого перелома» народ­ной жизни, о чем писали исследователи, но и с лидером советской литературы М. Горьким. Платонов полемизирует с горьковской трактовкой «новой прав­ды», которую должен был утверждать советский очерк. Отказавшись от очерковой формы освещения событий «от автора», писатель обращается к форме «рассказа в рассказе», что позволяет ему избежать прямых авторских оценок и реализовать установку на многоголосие, сопряжение нескольких точек зрения. Связь с историческим временем Платонов декларировал через второе жанровое определение — «хроника». Попытка выявить в повести зоны утопии / антиутопии в зависимости от ракурса видения «новой правды» — не удалась. Точка зрения в тексте «плавающая» [Толстая-Сегал 1994b: 100]: позиции героя и повествователя то совпадают, то расходятся, оформляя в нарративе «сомнение» героев и писателя.

Авторская позиция в повести «Впрок» уточняется через анализ преломления в произведении идей «кооперативной коллективизации» А. Чаянова. Первым указал на этот источник А. Фадеев [Фадеев 1994: 277]. О близости взглядов А. Платонова и А. Чаянова на коллективизацию современные исследователи пишут скудно. Однако «чаяновский след» в повести имеет и жанровое значение. Свои идеи А. Чаянов высказывал не только в научных работах, но и в художественных произведениях, в частности в повести «Путешествие моего бра­та Алексея в страну крестьянской утопии» (1920), которой, как позже в случае с хроникой Платонова, был вынесен приговор — «кулацкая». Типологическую близость двух текстов можно обнаружить уже на уровне жанровой модификации: обе повести с открытым диалогом утопии и антиутопии — метаутопии. Диалог между утопией современной, антиутопическими настроениями автора и его собственным утопическим сознанием определяет повествовательную стратегию как А. Платонова, так и А. Чаянова. Оба выбирают тактику «опосредования», когда между автором и читателем находятся несколько героев. Таким образом, важной в произведении остается еще одна точка зрения — самого читателя. По мнению Г. Белой, в зрелом периоде творчества Платонова «опора на восприятие читателя стала одним из ведущих стилеобразующих факторов» [Белая 1977: 205]. Задача читателя усложняется тем, что в платоновском тексте нет резко выраженных стилистических границ между словом героя и автора. Именно поэтому при определении авторской позиции в повести точки зрения исследователей расходятся. Так, в описании «с.-х. артели имени Награжденных героев», где А. Фадеев увидел воплощенную «чаяновскую утопию», В. Скобелев находит сатиру [Скобелев 1994: 211]. На самом деле, в данном эпизоде Платонов использует тактику «замещенной» [Успенский 2000: 196] точки зрения: недоверие «душевного бедняка» сменяется надеждой повествователя, а «сатира» — «лирикой». «Замещенная» точка зрения свидетельствует не о конфликте или столкновении точек зрения как главной установке Платонова, а о попытке писателя объединить две позиции: интересы народа (его представления о «мужицком счастье») и социалистическую идею.

В повести «Ювенильное море» (1932) Платонов более очевидно, чем в «Котло­ване», использует «штампы» производственного романа, но подает их с ирони­ческим подтекстом, что позволяет определить «вторую природу» жанра повес­ти как квазиутопию (лат.) или псевдоутопию (греч.) — «подделку под утопию». По словам М. Шадурского, к «субжанровым разновидностям литературной антиутопии, в которых также осуществляется ревизия утопического миромоделирования, принадлежит квазиутопия... Квазиутопическая реальность возводится вокруг утопической модели мира, экзистенциальная несосто­ятель­ность которой доказывается авторами зачастую иронически <…> С целью создания эффекта псевдокарнавала квазиутопия оперирует средствами сатиры (пародия, гротеск) и фантастики» [Шадурский 2007: 81]. Так, используя в повести сюжетно-композиционную схему производственного романа, Платонов подменяет строительную сюжетную линию (деяние) квазистроительной (меч­та о строительстве). Одной из установок жанра производственного романа являет­ся изображение такого типа героя, у которого частные интересы под­чи­не­ны общественным. Платонов буквально воплощает эту установку «поглощением» любовной сюжетной линии квазистроительной. Например, едва зарож­дающиеся отношения Вермо и Босталоевой вдруг претерпевают метаморфозу: после назначения Босталоевой директором, а Вермо инженером их разделение по гендерному принципу исчезает: перед нами просто два работника.

Скептическое отношение к достижениям цивилизации и научно-техничес­кого прогресса, как признавался Платонов, — одна из главных тем повести. Тема преобразования природы способствует разоблачению квазиутопии; она усиливает позицию сомнения, прежде всего, на уровне повествователя. Зонами выражения сомнения повествователя являются картины природы: чем больше выдумывает Вермо, чем ярче и грандиозней его мечта, тем чаще в пейзажах появляются серые, мутные тона. А. Платонов, соединяя фантастику с бытом (вспомним образ выросших огромных тыкв, которые предназначались для жилья), активно использует гротеск как тип художественной образности. «Реконструктивная» мечта Вермо — открыть новые источники энергии и «достать ювенильную воду», то есть решить проблемы мелиорации в совхозе, постепен­но приобретает гротескно-уродливый характер: «Не пришла ли пора отойти от ветхих форм животных и завести вместо них социалистические гиганты, вро­де бронтозавров, чтобы получать от них по цистерне молока в один удой?» — задается вопросом Вермо [Платонов 2011а: 386]. Однако в одном из самых оптимистичных эпизодов (начало строительства) сомнение выражено уже на уровне героя. После прочтения «Вопросов ленинизма» Сталина Вермо ощущает свою «незначительность» и ложится на землю вниз лицом. В «Котловане» движение Вощева к земле выражало его сомнения и разочарования. Интерпретация фамилии Вермо, которую предложил Е. Яблоков (от лат. vermis — червь, гусеница [Яблоков 2013: 147]), позволяет выявить еще один семантичес­кий план: «человек-червь» — это образ (и самоощущение) «маленького человека» новой эпохи, не знающего, как примирить большие государственные мечты и «скучную» действительность. Таким образом, оставаясь в большей степени квазиутопией, повесть «Ювенильное море», особенно названием и финалом, сближается с утопией: сюжет, где главные герои остаются верными своим надеждам, и финал, где они устремлены к новым горизонтам мечты, свидетельствуют о перевесе утопического в жанровой стратегии автора. Усиливает утопическую направленность произведения и конфликт двух утопических сознаний, которые моделируют систему персонажей.

Среди многообразия утопий выделяют утопии «эскапистские» (или утопии «бегства» от действительности) и «героические» («реконструкции»), которые призывают к радикальным изменениям [Шацкий 1990: 52—53]. Л. Геллер считает, что все герои в повести «Ювенильное море» располагаются по научно-технической шкале [Геллер 2013: 111], М. Богомолова — по производственной и любовно-романтической линиям [Богомолова 2013: 61]. По мнению Е. Яблокова, персонажи живут в разных хронотопах (историческое время, мифическое прошлое, утопическое будущее) [Яблоков 2013: 140]. Систему персонажей можно расположить и в зависимости от «утопии», которой они «придержива­ются». Так, «утопия реконструкции» лежит в основе мечтаний Вермо, поступков Босталоевой и Айны, бдительной деятельности Федератовны, рациональных предложений Кемаля и Милешина. «Утопии бегства» придерживаются Умрищев со своим девизом «А ты не суйся!», кулак Священный, подкулачник Божев. «Полюсами» на «шкале» двух утопий в системе персонажей являются Вермо и Умрищев. Повесть открывается «конфликтом» двух разных утопичес­ких сознаний: в первой главе мы узнаем об активной жизненной позиции Вермо и о «теории самотека» Умрищева. В дальнейшем параллельно (а иногда пересекаясь) будут взаимодействовать две линии: преобразовательная и «реакционная», вредительская, поэтому в исследовательской литературе традиционно противопоставляется Вермо-преобразователь Умрищеву, оппортунис­ту и реакционеру.

Противостояние в повести двух утопий в переводе в социальный план можно рассматривать не только как элемент жанра производственного романа (конфликт старого и нового порядка), но и как попытку решить важный для Платонова вопрос, который он поднимал еще в повести «Впрок»: можно ли по­строить социализм «самотеком», стихийно? Таким образом, пара «Вермо — Умрищев» — это оппозиция «сознательность / стихийность» в развитии ис­тории. По мнению К. Кларк, один из главных вопросов, который волновал идеологов марксизма-ленинизма уже с первых шагов: «Является ли история результатом сознательных усилий людей или исторические изменения происходят спонтанно?» [Кларк 2002: 45]. Первоначально стихийность признавалась необходимым элементом революционного сознания, но в дальнейшем, при переходе от революционных переворотов к строительству социализма, заговорили о приоритете сознательного начала над стихийным.

В финале повести Платонов устанавливает баланс сил, равновесие между «утопией бегства» и «утопией реконструкции». В основе «утопии бегства» заложен элемент сомнения и мудрого, дарованного от природы инстинкта самосохранения; в «утопии реконструкции» — движение вперед, к переменам, к изменению как природного мира, так и традиционного социального образа жизни народа. Платонов ищет пути совмещения двух жизненных интенций: стихии (которую всегда для советских идеологов олицетворяло крестьянство) и сознательности (которая находит свое воплощение в государственной идее). Опоры в решении этой коллизии писатель будет искать в том числе и в творчестве А.С. Пушкина. В 1937 году Платонов предложит свою трактовку «Медного всадника», согласно которой России «нужны оба»: и Евгений, олицетворяющий естественное, природное, патриархальное начало, и Петр, который «по вдохновению жизни, по быстрому, влекущему стремлению к дальним целям истории» [Платонов 2011b: 74—75] не может не вызывать симпатии.

Повесть «Джан» (1934—1935) продолжила серию повестей Платонова о социализме, его политических и идеологических изломах. В повести пересекается утопическое и мифологическое начало, причем как в московском, так и в азиатском хронотопах. Мир прошлого, связанный с историей народа джан, укорененный в мифе, сопрягается с утопическим настоящим главного героя, которое, в свою очередь, подпитывается неомифологическим сознанием социалистической эпохи. Главный уровень взаимодействия утопии и мифа в повести — преломление утопических идей времени через зороастрийский миф, который имеет важное значение для раскрытия лейттемы всего произведения — свободы воли. Социалистическая идея, «помноженная» на зороастрийский миф, «испытывается» в повести на прочность и истинность. В результате это «испытание» выявляет в произведении христианский подтекст: неприятие главным героем утилитарного рая земного — социализма, где нет свободы воли и где любви к ближнему противопоставлена любовь к «дальнему челове­честву». Царство Ормузда, ставшее для одних олицетворением благоустроенного рая земного, для других, в трактовке Платонова, может не быть таковым. Попытка Назара ввести свой народ в мир цивилизации, в государственную советскую семью, в царство Ормузда не увенчалась успехом (первая редакция повести)[6]. Назар Чагатаев начинал свой путь с мечты накормить и возродить народ к жизни, но понимание счастья как физической сытости в конце первой редакции повести уже не устраивает героя. Назар недоволен «той обыкновенной, скудной жизнью, которой начал теперь жить его народ» [Платонов 2011c: 203], поэтому и дилемму всех антиутопий, начиная с поэмы «Великий инквизитор» Ф. Достоевского, — что важнее: «хлеб насущный» или свобода — платоновский герой решает для себя «антиутопически»: «…самим людям виднее, как им лучше быть. Достаточно, что он помог им остаться живыми, и пусть они счастья достигнут за горизонтом...» [Платонов 2011c: 210]. Во второй редакции вернувшийся к жизни Назар вновь собирает народ, который теперь живет в сытости и готов к размножению. В этом варианте повести Платонов рисует утопический вариант социализма, при котором народу не придется выбирать между «хлебом насущным» и свободой. Сложно сказать, является ли метаутопическая двойственность в решении темы свободы воли в повести результатом вынужденной авторской правки или это сознательная установка писателя на неоднозначность и двойственность смысла.

Финал повести остался неизменным в обеих редакциях, и поэтому он имеет важное смысловое значение. Чагатаев уходил «просвещать-спасать» народ джан социализмом, а вернулся в Москву с кротким сознанием вечного ученичества человека в жизни, героем «сердечного знания». В повести происходит эволюция главного героя: от социалистической героической модели «спасителя» он обращается к «подвижнической» идее служения, как своему народу, так и отдельному человеку. Несмотря на то что повесть называли самой «сталинской» [Зейфрид 1998: 48], смена географического и национального материала (в произведении писатель художественно реализовал социалистическую утопию на «краю» страны) может косвенно свидетельствовать о разочаровании Платонова в сталинском социализме.

В романе «Счастливая Москва» (1933—1936) мы «возвращаемся» с окра­и­ны страны: «центром жизнедеятельности» «узника», его «Мировым Городом» становится «социалистическая Москва» [Спиридонова 1999: 303], которая является основным местом действия в произведении. Во втором своем романе А. Платонов продолжает «разработку тех же вопросов, что и в предшествующем творчестве, касающихся, с одной стороны, проблематики человеческого существования в мире <…> и возможностей утопического переустройства бытия под коммунистическими знаменами, с другой» [Костов 2000: 7]. Х. Костов в своей монографии пытается обрисовать авторский миф Платонова на примере романа «Счастливая Москва» [Костов 2000: 59—70].

В первой половине 1930-х годов параллельно с повестями и романом «Счаст­ливая Москва» А. Платонов пишет пьесы, где в драматургической форме проговаривает те же идеи, что и в прозе. Одна за другой выходят пье­сы: «Дураки на периферии», «Шарманка», «Высокое напряжение», «14 красных избушек, «Голос отца» и другие. Пьеса «Шарманка» имеет много общего с повестью «Котлован», что прекрасно показала Н.И. Дужина в своей диссертации [Дужина 2004], пьеса «Высокое напряжение» с ее производственной тема­тикой близка повести «Ювенильное море», наконец, «14 красных избушек», где, с одной стороны, речь идет о колхозном строительстве, с другой — о страшном голоде 1932 года, — соприкасается с повестями «Впрок» и «Ювенильное море».

С середины 1930-х годов Платонов обращается к малой прозе: пишет рассказы[7], которые Х. Гюнтер называет «постутопическими» [Гюнтер 2000]. Одной из главных антиутопических тем рассказов является семейная тема. Если в 1920-е годы Платонов разделял утопический идеал «государство-семья», то в 1930—1940-е годы тема «социализм и семья», по мнению И.А. Спиридо­новой, «наполняется у писателя своим, вступающим в напряженный диа­лог, все чаще — конфликт с эпохой, содержанием» [Спиридонова 2003: 280]. По заме­чанию Х. Гюнтера, в рассказах 1930-х годов «центр тяжести перемеща­ется от Большой семьи советского общества к малой естественной семье» [Гюнтер 2000: 305]. Однако эта тема намечалась уже в повести «Впрок» и связана была с теорией «кооперативной коллективизации» А. Чаянова. Ключевая для Чаяно­ва-экономиста, философа, художника мысль о роли традиционной семьи в становлении личности, общества, государства в повести «Впрок» осталась пока «за текстом», однако выявленный «чаяновский код» уточняет авторскую позицию. Особенно остро эта тема встанет в военной прозе Платонова, где есть место и трагедии подвига, и трагедии возвращения человека с фронта, когда ему заново приходится учиться жить и прощать (рассказ «Возвращение», 1946)[8].

Итак, творчество Платонова 1910—1940-х годов стало ареной «испытания» утопии. Этот путь писателя можно было бы обозначить как путь от веры к прозрению. «Сомнение» отразится на изображении социалистического мифа в про­изведениях Платонова, а именно, в эффекте одновременного отражения социалистических утопических идей и их критики. Это рождает сложное взаимодействие утопического и антиутопического планов в произведениях, что затрудняет определение «второй природы» их жанра (утопия или антиутопия), а также предполагает другие варианты жанровых обозначений, более точных для выражения колеблющейся позиции писателя (метаутопия, квазиутопия). Одно несомненно — Платонов не писал какотопий и дистопий, так как его задачей было не «вынесение диагнозов» (чем, собственно, и занимаются указанные жанры), а раскрытие противоречий близкой ему действительности.

 

Библиография / References

[Алейников 2013] — Алейников О.Ю. Андрей Платонов и его роман «Чевенгур». Воронеж: НАУКА-ЮНИПРЕСС, 2013.

(Aleynikov O.Yu. Andrey Platonov i ego roman «Chevengur». Voronezh, 2013.)

[Белая 1977] — Белая Г. Закономерности стилевого развития советской прозы двадцатых годов. М.: Наука, 1977.

(Belaya G. Zakonomernosti stilevogo razvitiya sovetskoy prozy dvadtsatykh godov. Moscow, 1977.)

[Богомолова 2013] — Богомолова М. Зачем Николай Вермо разрушил совхоз (Систе­ма персонажей повести «Ювенильное море») // Поэтика Андрея Платонова. Сб. 1: На пути к «Ювенильному морю». Белград, 2013. С. 59—82

(Bogomolova M. Zachem Nikolay Vermo razrushil sovkhoz (Sistema personazhey povesti «Yuvenil’noe more») // Poetika Andreya Platonova. Issue 1: Na puti k «Yuvenil’nomu moryu». Belgrad, 2013. P. 59—82.)

[Варламов 2011] — Варламов А. Андрей Платонов. М.: Молодая гвардия, 2011.

(Varlamov A. Andrey Platonov. Moscow, 2011.)

[Васильев 1982] — Васильев В. Андрей Платонов. Очерк жизни и творчества. М.: Сов. писатель, 1982.

(Vasil’ev V. Andrey Platonov. Ocherk zhizni i tvor­chestva. Moscow, 1982.)

[Вьюгин 2004] — Вьюгин В.Ю. Андрей Платонов: поэтика загадки. (Очерк становления и эволюции стиля). СПб.: РХГИ, 2004.

(V’yugin V.Yu. Andrey Platonov: poetika zagadki. (Ocherk stanovleniya i evolyutsii stilya). Saint Petersburg, 2004.)

[Геллер 2000] — Геллер М. Андрей Платонов в поисках счастья. М.: МИК, 2000.

(Geller M. Andrey Platonov v poiskakh schast’ya. Moscow, 2000.)

[Геллер 2013] — Геллер Л. Наука и миф, гротеск и поэзия: четыре стихии «Ювенильного моря» // Поэтика Андрея Платоно­ва. Сб. 1: На пути к «Ювенильному морю». Белград, 2013. С. 103—134.

(Geller L. Nauka i mif, grotesk i poeziya: chetyre stikhii «Yuvenil’nogo morya» // Poetika Andreya Platonova. Issue 1: Na puti k «Yuvenil’nomu moryu». Belgrad, 2013. P. 103—134.)

[Гюнтер 2000] — Гюнтер Х. Любовь к дальнему и любовь к ближнему: постутопические рассказы А. Платонова второй половины 1930-х годов // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М.: ИМЛИ РАН; Наследие, 2000. Вып. 4. С. 304—312.

(Gyunter H. Lyubov’ k dal’nemu i lyubov’ k blizhnemu: postutopicheskie rasskazy A. Platonova vtoroy poloviny 1930-kh godov // «Strana filosofov» Andreya Platonova: problemy tvorchestva. Moscow, 2000. Isuue 4. P. 304—312.)

[Гюнтер 2012] — Гюнтер Х. По обе стороны утопии: контексты творчества А. Платонова. М.: Новое литературное обозрение, 2012.

(Gyunter H. Po obe storony utopii: konteksty tvor­chestva A. Platonova. Moscow, 2012.)

[Дужина 2004] — Дужина Н.И. Творчество Андрея Платонова в политическом и культурном контексте (повесть «Котлован» и пьеса «Шарманка»): Автореферат дис. … канд. филол. наук. М., 2004.

(Duzhina N.I. Tvorchestvo Andreya Platonova v politicheskom i kul’turnom kontekste (povest’ «Kotlovan» i p’esa «Sharmanka»): Avtoreferat dis. … kand. filol. nauk. Moscow, 2004.)

[Зейфрид 1998] — Зейфрид Т. Смрадные радос­ти марксизма: заметки о Платонове и Батае // НЛО. 1998. № 32 (4). С. 48—59.

(Seyfrid Th. Smradnye radosti marksizma: zametki o Platonove i Batae // NLO. 1998. № 32 (4). P. 48—59.)

[Золотоносов 2005] — Золотоносов М. Андрей Платонов: первооткрыватель какотопии // Восстание масс: Сборник статей. Санкт-Петербург: Мидгард, 2005. С. 86—99.

(Zolotonosov M. Andrey Platonov: pervootkryvatel’ kakotopii // Vosstanie mass: sbornik statey. Saint Petersburg, 2005. P. 86—99.)

[Карпов 2009] — Карпов А. Русский Пролеткульт: идеология, эстетика, практика. СПб.: Изд-во СПбГУП, 2009.

(Karpov A. Russkiy Proletkul’t: ideologiya, estetika, praktika. Saint Petersburg, 2009.)

[Кларк 2002] — Кларк К. Советский роман: история как ритуал. Екатеринбург: Издательство Уральского ун-та, 2002.

(Klark K. Sovetskiy roman: istoriya kak ritual. Ekaterinburg, 2002.)

[Корниенко 1993] — Корниенко Н.В. История текста и биография А.П. Платонова (1926—1946) // Здесь и теперь. 1993. № 1.

(Kornienko N.V. Istoriya teksta i biografiya A.P. Platonova (1926—1946) // Zdes’ i teper’. 1993. № 1.)

[Корниенко 1997] — Корниенко Н.В. Основной текст Платонова 30-х годов и авторское сомнение в тексте // Современная текстология: теория и практика. М., 1997. С. 176—192.

(Kornienko N.V. Osnovnoy tekst Platonova 30-kh godov i avtorskoe somnenie v tekste // Sovremennaya tekstologiya: teoriya i praktika. Moscow, 1997. P. 176—192.)

[Костов 2000] — Костов Х. Мифопоэтика Андрея Платонова в романе «Счастливая Москва». Хельсинки: Helsinki University Press, 2000.

(Kostov H. Mifopoetika Andreya Platonova v romane «Schastlivaya Moskva». Helsinki, 2000.)

[Лазаренко 1999] — Лазаренко О. Проблема реальности в антиутопии // Филологи­чес­кие записки. Воронеж, 1999. Вып. 13. С. 60—70.

(Lazarenko O. Problema real’nosti v antiutopii // Filologicheskie zapiski. Voronezh, 1999. Issue 13. P. 60—70.)

[Лангерак 1995] — Лангерак Т. Андрей Платонов: Материалы к биографии (1899—1929). Амстердам: Пегасус, 1995.

(Langerak Th. Andrey Platonov: Materialy k biografii (1899—1929). Amsterdam, 1995.)

[Луначарский 1958] — Луначарский А.В. Музыка и революция // Луначарский А.В. В мире музыки. Статьи и речи. М.: Советский композитор, 1958. С. 108—115.

(Lunacharskiy A.V. Muzyka i revolyutsiya // Luna­char­skiy A.V. V mire muzyki. Stat’i i rechi. Moscow, 1958. P. 108—115.)

[Маркштайн 1994] — Маркштайн Э. Дом и котлован, или Мнимая реализация утопии // Андрей Платонов: мир творчества. М.: Современный писатель, 1994. С. 284—302.

(Markshtayn E. Dom i kotlovan, ili Mnimaya realizatsiya utopii // Andrey Platonov: mir tvorchestva. Moscow, 1994. P. 284—302.)

[Меерсон 2001] — Меерсон О. «Свободная вещь». Поэтика неостранения у Андрея Платонова. Новосибирск: Наука, 2001.

(Meerson O. «Svobodnaya veshch’». Poetika neostraneniya u Andreya Platonova. Novosibirsk, 2001.)

[Найман 1994] — Найман Э. «Из истины не существует выхода». А. Платонов между двух утопий // НЛО. 1994. № 9. С. 233—250.

(Nayman E. «Iz istiny ne sushchestvuet vykhoda». A. Platonov mezhdu dvukh utopiy // Novoe literaturnoe obozrenie. 1994. № 9. P. 233—250.)

[Николенко 1994] — Николенко О. От утопии к антиутопии. О творчестве А. Платонова и М. Булгакова. Полтава, 1994.

(Nikolenko O. Ot utopii k antiutopii. O tvorchestve A. Platonova i M. Bulgakova. Poltava, 1994.)

[Никонова 2004] — Никонова Т.А. Слово и смысл в романе А. Платонова «Чевенгур» // Роман А. Платонова «Чевенгур»: авторская позиция и контексты восприятия: Межвуз. сб. науч. трудов, посвященный 50-летию со дня смерти писателя / Под ред. Т.А. Никоновой, О.Ю. Алейникова. Воронеж: ВГУ, 2004. С. 5—22.

(Nikonova T.A. Slovo i smysl v romane A. Platonova «Chevengur» // Roman A. Platonova «Chevengur»: avtorskaya pozitsiya i konteksty vospriyatiya: Mezhvuz. sb. nauch. trudov, posvyashche­nnyy 50-letiyu so dnya smerti pisatelya/ Ed. by T.A. Nikonova, O.Yu. Aleynikov. Voronezh, 2004. P. 5—22.)

[Платонов 2004a] — Платонов А.П. Сочинения. Т. 1: 1918—1927. Кн. 1. М.: ИМЛИ РАН, 2004.

(Platonov A.P. Sochineniya. Vol. 1: 1918—1927. Issue 1. Moscow, 2004.)

[Платонов 2004b] — Платонов А.П. Сочинения. Т. 1: 1918—1927. Кн. 2. М.: ИМЛИ РАН, 2004.

(Platonov A.P. Sochineniya. Vol. 1: 1918—1927. Issue 2. Moscow, 2004.)

[Платонов 2005] — «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 6. М.: ИМЛИ РАН, 2005.

(«Strana filosofov» Andreya Platonova: problemy tvorchestva. Issue 6. Moscow, 2005.)

 [Платонов 2011a] — Платонов А.П. Ювенильное море // Платонов А.П. Эфирный тракт: повести 1920-х — начала 1930-х годов / Под ред. Н.М. Малыгиной. М.: Время, 2011. C. 351—433.

(Platonov A.P. Yuvenil’noe more // Platonov A.P. Efirnyy trakt: povesti 1920-kh — nachala 1930-kh godov / Ed. by N. M. Malygina. Mos­cow, 2011. P. 351—433.)

[Платонов 2011b] — Платонов А.П. Пушкин — наш товарищ // Платонов А.П. Фабрика литературы: литературная критика, публицистика. М.: Время, 2011. С. 69—84.

(Platonov A.P. Pushkin — nash tovarishch // Platonov A.P. Fabrika literatury: literaturnaya kritika, publitsistika. Moscow, 2011. P. 69—84.)

[Платонов 2011c] — Платонов А.П. Счастливая Москва: Роман, повесть, рассказы. М.: Время, 2011.

(Platonov A.P. Schastlivaya Moskva: Roman, povest’, rasskazy. Moscow, 2011.)

[Платонов 2013] — Возвращаясь к Платонову: вопросы рецепции»: Сб. статей / Под ред. Б. Дооге, Т. Лангерака, Е. Яблокова. СПб.: Дмитрий Буланин, 2013. 

(Vozvrashchayas’ k Platonovu: voprosy retseptsii»: Sb. statey / Ed. by B. Dooge, Th. Langerak, E. Yablokov. Saint Petersburg, 2013.)

[Поэтика 2013] — Поэтика Андрея Платонова. Сб. 1: На пути к «Ювенильному морю». Белград, 2013.

(Poetika Andreya Platonova. Issue 1: Na puti k «Yu­ve­nil’nomu moryu». Belgrad, 2013.)

[Ревич 1998] — Ревич А. Перекресток утопий. М.: ИВ РАН. 1998.

(Revich A. Perekrestok utopiy. Moscow, 1998.)

[Рогова 2006] — Рогова Е.Е. Творчество А. Платонова 1930-годов: духовно-нравственное состояние общества и искания писателя. Воронеж: ВГПУ, 2006.

(Rogova E.E. Tvorchestvo A. Platonova 1930-godov: dukhovno-nravstvennoe sostoyanie obshchestva i iskaniya pisatelya. Voronezh, 2006.)

[Скобелев 1994] — Скобелев В. В надежде на живые души (Повесть «Впрок» в контексте жанровых исканий писателя) // «Страна философов» Андрея Платоно­ва: проблемы творчества. М.: Наследие, 1994. С. 204—217.

(Skobelev V.V. nadezhde na zhivye dushi (Povest’ «Vprok» v kontekste zhanrovykh iskaniy pisatelya) // «Strana filosofov» Andreya Platonova: problemy tvorchestva. Moscow, 1994. P. 204—217.)

[Спиридонова 1998] — Спиридонова И.А. Мотив сиротства в «Чевенгуре» А. Платонова в свете христианской традиции // Евангельский текст в русской литературе XVIII—XX веков: цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр: Сб. науч. трудов. Вып. 2. Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 1998. С. 514—536.

(Spiridonova I.A. Motiv sirotstva v «Chevengure» A. Platonova v svete khristianskoy traditsii // Evangel’skiy tekst v russkoy literature XVIII—XX vekov: tsitata, reministsentsiya, motiv, syuzhet, zhanr: Sb. nauch. trudov. Vol. 2. Petrozavodsk, 1998. P. 514—536.)

[Спиридонова 1999] — Спиридонова И.А. Узник: образ Сарториуса // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 3. М.: ИМЛИ РАН; Наследие, 1999. С. 303—311.

(Spiridonova I.A. Uznik: obraz Sartoriusa // «Strana filosofov» Andreya Platonova: problemy tvor­chestva. Vol. 3. Moscow, 1999. P. 303—311.)

[Спиридонова 2003] — Спиридонова И.А. Тема семьи в рассказах Платонова 1930-х годов // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 5: Юбилейный. М.: ИМЛИ РАН, 2003. C. 277—291.

(Spiridonova I.A. Tema sem’i v rasskazakh Platono­va 1930-kh godov // «Strana filosofov» Andreya Platonova: problemy tvorchestva. Vol. 5: Yubileynyy. Moscow, 2003. P. 277 — 291.)

[Спиридонова 2005] — Спиридонова И.А. «Внут­ри войны» (поэтика военных рассказов А. Платонова). Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2005.

(Spiridonova I.A. «Vnutri voyny» (poetika voennykh rasskazov A. Platonova). Petrozavodsk, 2005.)

[Стенограмма 1989] — Стенограмма творчес­ко­го вечера Андрея Платонова во Всероссийском союзе советских писателей 1 февраля 1932 года // Памир. 1989. № 6. С. 97—118.

(Stenogramma tvorcheskogo vechera Andreya Platonova vo Vserossiyskom soyuze sovetskikh pisateley 1 fevralya 1932 goda // Pamir. 1989. № 6. P. 97—118.)

[Толстая-Сегал 1994a] — Толстая-Сегал Е. Идеологические контексты А. Платоно­ва // А. Платонов: мир творчества. М.: Современный писатель, 1994. С. 47—83.

(Tolstaya-Segal E. Ideologicheskie konteksty A. Platonova // A. Platonov: mir tvorchestva. Moscow, 1994. P. 47—83.)

[Толстая-Сегал 1994b] — Толстая-Сегал Е. «Стихийные силы»: Платонов и Пильняк (1928—1929) // Андрей Платонов: мир творчества. М.: Современный писатель, 1994. С. 84—104.

(Tolstaya-Segal E. «Stikhiynye sily»: Platonov i Pil’­nyak (1928—1929) // Andrey Platonov: mir tvorchestva. Moscow, 1994. P. 84—104.)

[Успенский 2000] — Успенский Б.А. Поэтика композиции. СПб.: Азбука, 2000.

(Uspenskiy B.A. Poetika kompozitsii. Saint Petersburg, 2000.)

[Фадеев 1994] — Фадеев А. Об одной кулацкой хронике // Андрей Платонов: воспоминания современников. Материалы к биогра­фии. М.: Современный писатель, 1994.

(Fadeev A. Ob odnoy kulatskoy khronike // Andrey Platonov: vospominaniya sovremennikov. Materialy k biografii. Moscow, 1994.)

[Чаликова 1992] — Чаликова В. Утопия рождается из утопии: эссе разных лет. London: Overseas Publications Interchange Ltd., 1992.

(Chalikova V. Utopiya rozhdaetsya iz utopii: esse raznykh let. London, 1992.)

[Шадурский 2007] — Шадурский М.И. Литературная утопия от Мора до Хаксли: проб­ле­мы жанровой поэтики и семиосферы. Обретение острова. М.: Издательство ЛКИ, 2007.

(Shadurskiy M.I. Literaturnaya utopiya ot Mora do Khaksli: problemy zhanrovoy poetiki i semio­sfery. Obretenie ostrova. Moscow, 2007.)

[Шацкий 1990] — Шацкий Е. Утопия и традиция. М.: Прогресс, 1990.

(Shatskiy E. Utopiya i traditsiya. Moscow, 1990.)

[Шубин 1987] — Шубин Л.А. Поиски смыс­ла отдельного и общего существования. Об Андрее Платонове: Работы разных лет. М.: Советский писатель, 1987.

(Shubin L.A. Poiski smysla otdel’nogo i obshchego sushchestvovaniya. Ob Andree Platonove: Raboty raznykh let. Moscow, 1987.)

[Яблоков 1999] — Яблоков Е. Принцип художественного мышления А. Платонова «и так, и обратно» в романе «Чевенгур» // Филологические записки. Воронеж, 1999. Вып. 13. C. 14 —27.

(Yablokov E. Printsip khudozhestvennogo myshleniya A. Platonova «i tak, i obratno» v romane «Chevengur» // Filologicheskie zapiski. Voronezh, 1999. Issue 13. P. 14 —27.)

[Яблоков 2013] — Яблоков Е. Контрапункт (Проблема авторской позиции в повести «Ювенильное море») // Поэтика Андрея Платонова. Сб. 1: На пути к «Ювенильному морю». Белград, 2013. С. 134—172.

(Yablokov E. Kontrapunkt (Problema avtorskoy pozitsii v povesti «Yuvenil’noe more») // Poetika Andreya Platonova. Issue 1: Na puti k «Yuvenil’nomu moryu». Belgrad, 2013. P. 134—172.)

[Яблоков 2014] — Яблоков Е. Хор солистов: проблемы и герои русской литературы первой половины XX века. СПб.: Дмитрий Буланин, 2014.

(Yablokov E. Khor solistov: problemy i geroi russkoy literatury pervoy poloviny XX veka. Saint Petersburg, 2014.)

[Ярошенко 2004] — Ярошенко Л.В. Жанр романа-мифа в творчестве А. Платонова: Монография. Гродно: ГрГУ, 2004.

(Yaroshenko L.V. Zhanr romana-mifa v tvorchestve A. Platonova: Monografiya. Grodno, 2004.)

[Bethea 1989] — Bethea D.M. The Shape of Apocalypse in Modern Russian Fiction. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1989.

 

[1] В последние годы вышло несколько сборников статей, посвященных наследию писателя. См.: [Поэтика 2013; Платонов 2013; Яблоков 2014; Варламов 2011].

[2] «Основная черта нового искусства — это коллективизм и товарищество», — писал А. Богданов (цит. по: [Карпов 2009: 56]).

[3] См., например: [Вьюгин 2004; Ярошенко 2004; Платонов 2005; Алейников 2013].

[4] Название одной из первых монографий о творчестве А. Платонова: [Шубин 1987].

[5] Метаутопии Платонова посвящена глава монографии В.А. Чаликовой «Утопия рождается из утопии»: [Чаликова 1992].

[6] Н.В. Корниенко пишет, что первую редакцию повести не приняли и Платонов был вынужден сделать вставку на сорока шести страницах, которая разрывала шестнадцатую и последнюю главы (см.: [Корниенко 1993: 236]).

[7] В работе Е.Е. Роговой «Творчество А. Платонова 1930-х годов: духовно-нравственное состояние общества и искания писателя» анализируются основные идеи писателя 1930-х годов, выраженные в разных жанровых формах: повесть, пьеса, рассказ [Рогова 2006].

[8] О военной прозе Платонова см.: [Спиридонова 2005].


Вернуться назад