Кривулин В. Воскресные облака: [стихотворения]
Cост. О. Кушлина, М. Шейнкер.

СПб.; М.: Пальмира, 2017 — 230 с. — (Серия «Часть речи»).

Выход сборника Виктора Кривулина «Воскресные облака», основную часть которого составили стихи, написанные в семидесятые годы прошлого века, — долгожданное событие не только литературной жизни, поскольку и сам Кривулин — не только поэт, но и один из главных теоретиков и создателей той среды, которую принято называть неофициальной культурой. Стихи Кривулина, представленные в сборнике, достаточно полно воплощают те ценности, что были привнесены поэтом в эту среду; именно вокруг них она в немалой степени кристаллизовалась.

Задача, поставленная перед собой Кривулиным, — восстановление человека и прерванной русской поэтической традиции. Это не был просто, как некоторые говорят, «ретромодернистский» проект[1] возвращения к дореволюционной культуре, эстетическая «консервативная революция», если под последней понимать ориентацию на вкусы и ценности возводимого в новый, по сравнению с государственным, канон небольшого числа авторов Серебряного века. Речь шла о том, чтобы найти силы осмыслен­но и словесно существовать в условиях «советской ночи». И русская культура, русская поэтичес­кая традиция, не только Серебряного века, но и вся в ее целом, стала одним из важнейших (но не единственным) источником, припадая к которому можно было добыть «таинственно-родное» слово, позволявшее жить, а не просто выживать целому поколению, вышедшему на сцену после «конца прекрасной эпохи», наступившего в 1968 году.

Формирование крупнейшего поэта предыдущего поколения, И. Бродского, пришлось на ту самую «прекрасную эпоху», и его поэзия несет на себе явные черты ее «штурма и натиска», позволившего ему выйти за пределы советской культуры и цивилизации в прямом и переносном смысле (другой вопрос, насколько этот выход оказался окончательным и чем был оплачен). Напротив, для В. Кривулина и его ближайших соратников речь шла о поиске решения не только для одиночек, но и для целой — потенциально открытой — общнос­ти людей, формировавшейся в это время. Поэзия Кривулина сыграла здесь ключевую роль. Не случайно другой виднейший деятель неофициальной культуры, Борис Иванов, размышляя над стихотворением Кривулина «Вопрос к Тютчеву», формулировал свои идеи относительно особенностей и характера этой культуры, как и особенностей поэзии самого Кривулина, проводя различие между радикальным индивидуализмом Бродского и личностным этосом поэзии Кривулина, предполагавшим обращение к глубинному «ты» (тютчевская традиция) и не менее ответственное говорение от имени «мы» (соборное начало)[2]. Принятие «родства к истории родной» (с. 25) тоже отличало Кривулина от Бродского и делало его поэтом, значимым для тех, кто, как и он, принимал на себя крест русской истории.

Неофициальная культура была не просто сообществом авторов, вырабатывавшим те или иные стратегии с целью пробиться к читателю, потеснив «официалов». Скорее, это было то, что О. Мандельштам назвал «заговором сущих против небытия и пустоты». И Кривулин, каким я его впервые повстречал в конце 1970-х, воспринимался как глава какого-то тайного — но, конечно, не политического или идеологического — заговора. В той мере, в какой поэзия Кривулина представляет собой акт противостояния этому «небытию» и «пустоте», социальному и культурному вакууму, забвению, беспамятству, бессловесности и расчеловечиванию человека, — она остается актуальной и сейчас, когда те же самые угрозы, пусть и в другой форме, стоят перед нами.

Тогда же, в 1970-е, при встрече с произведениями искусства прошлого Кривулин, можно сказать, религиозно пережил разрыв с культурой, неподлинность своего существования, оторванного от традиции и ее живых носителей. Но изнутри этого переживания, этой не только эстетической, но и экзистенциальной тоски, ему открылась возможность восстановления традиции и обретения подлинности: «Так хорошо, что радость узнаванья / тоску утраты оживит, / что невозвратный свет любви и любованья / когда не существует — предстоит» (с. 85). Не случайно в этом контексте «окликается» Мандельштам, чрезвычайно важный в этот период для Кривулина, наряду с Анненским, Баратынским и Тютчевым, а из иноязычных поэтов — Рильке.

Вместе с русской и мировой культурой поколению 1970-х пришлось открывать и измерения человеческого духа, либо отсутствовавшие, либо искаженные и уплощенные в советское время. Освоению этих измерений был посвящен действовавший в Ленинграде неофициальный и вместе с тем открытый для всех желающих религиозно-философский семинар (1974—1980), одними из организаторов которого были сам Кривулин и его тогдашняя жена, философ Татьяна Горичева. Религия и философия, открывшееся тогда молодому поколению христианство, церковная традиция[3] наряду с русской и мировой культурой стали, можно сказать, правым и левым легкими, позволившими Кривулину обрести свой голос, отличающийся от голосов многих других авторов даже внутри неофициальной культуры.

Возможно, залогом органичного сочетания духовно-мистического и культурно-исторического измерения, характерного для поэзии Кривулина, помимо высокой личной культуры, была, как ни банально это звучит, выстраданность (отнюдь не вымученность) каждого произносимого слова. Здесь дело не только в часто испытываемой Кривулиным физической боли (случай уникальный среди выдающихся русских поэтов[4]), но и в душевной скорби, не только за себя, но и за всех и вместе со всеми униженными ложью и несвободой идеократического государства (ср.: «Когда подумаешь, какие предстоят / нам годы униженья…», с. 28). Так что когда Кривулин писал: «…и жаль — но сведены ко дням / страдания и воскресенья / года отпущенные нам / не для старенья — во спасенье» (с. 196), то это звучало не как проповедь в стихах, а как исповедь сокровенного, открывающая новое понимание. Дело, вероятно, не только в этом невольно вырвавшемся «и жаль», но и в том, что «спасенье» здесь определя­ет­ся не в каком-то потустороннем смысле блаженной загробной жизни, ради которой якобы нужно пожертвовать всей земной жизнью (это бы ничем не отли­чалось от жертвы во имя коммунистического «завтра»), нет, сама здешняя жизнь, отпущенные нам «года» должны быть спасены от ветшания и старения. Речь ни больше ни меньше как о спасении времени! И здесь поэтическая мысль Кривулина удивительным образом (думаю, не специально) совпадает со Злато­устовым «искупайте время» и, более того, позволяет переосмыслить последнее.

Это лишь один из примеров того, как в стихах Кривулина происходит «отмена» метафизики – в ее критикуемом в философии ХХ века смысле. Однако эта отмена происходит не через отбрасывание всего арсенала религиозно-философской проблематики и языка христианской культуры (тупиковый путь культуры советской), а через работу с ними и их усвоение. Соответствующий пласт русского языка и культуры — это сокровищница, отказаться от которой равносильно тому, чтобы отказаться от одного — притом самого возвышенного — измерения человеческого устроения. А поэзия Кривулина как раз и возвращала человеку полноту его бытия, утраченную в советской поэзии. И. Бродский предложил свой путь восстановления этого измерения — через привитие к русскому стиху достижений англоязычной метафизической поэзии и ее наследников в ХХ веке. В отличие от Бродского, Кривулин работает с собственными ресурсами русской поэтической и православной церковной традиции. И для тех, кто сейчас живет в этой культуре и традиции, опыт Кривулина по работе с нею чрезвычайно ценен.

В краткой рецензии нет возможности углубляться в особенности поэтики Кривулина, в источники его творчества, разбирать отдельные стихи, многие из которых — настоящие шедевры. Следует сказать, однако, что путь поэзии Кривулина к широкому читателю затруднен несколькими обстоятельствами. Одно из них вполне естественное — глубина и сложность его стихов, понимание которых требует не только высокой культуры чтения и общей культуры, но и работы по сонастройке на духовную волну автора, уловить которую не так легко. Но есть и другая причина, и ее уже нельзя считать столь же естественной. Речь о нынешнем состоянии с изданием сочинений Кривулина и о характере этих изданий, в том числе и рецензируемого сборника.

Состав «Воскресных облаков» по большей части воспроизводит содержание изданного в Париже двухтомника[5]; первый его том включен почти целиком, а второй — частично. При этом сам рецензируемый сборник состоит из нескольких поэтических книг, первая и наиболее значительная по объему — «Воскресные облака», давшая название всему сборнику. Проблема, однако, состоит в том, что в 1970-е годы в самиздате ходила книга Кривулина «Воскресные облака», написанная им в 1970—1972 годы, многие стихи из нее вошли в «Воскресные облака» в их парижском варианте, но в целом состав той книги, как и вся ее композиция, сильно отличается от состава и композиции парижского (а значит, и нынешнего) издания.

Будущим исследователям предстоит разобраться в сложной предыстории составления нынешнего сборника, но пока можно сказать следующее. По сообщению вдовы поэта, О. Кушлиной, в основу парижского, а значит, и нынешнего издания был положен сборник стихов В. Кривулина, составленный им в качестве Приложения к журналу «Часы» в 1978 году (второе издание — 1979 год), тогда же, когда ему, первому из поэтов неофициальной культуры, была присуждена Премия Андрея Белого. При составлении этого Приложения Кривулин, вероятно, взял книгу 1970—1972 годов, оставил в ней наиболее сильные, с его точки зрения, стихи, дополнил их некоторыми тематически или идейно близкими вещами более раннего (их совсем немного) и более позднего периода (вплоть до 1977 года) и переделал при этом всю композицию книги — полностью изменил названия разделов, их число, равно как и принадлежность стихов к тем или иным разделам. В результате получилось существенно иное произведение по сравнению с тем, каким «Воскресные облака» были изначально. В первом томе парижского издания сборник 1979 года был воспроизведен с небольшими изменениями и дополнениями.

То, что в основу первого относительно представительного издания в России стихов Кривулина советского периода было положено последнее при­жизненное, то есть парижское, издание, вполне оправданно. Вместе с тем необходимо признать, что для понимания поэзии Кривулина, его творческого становления, как и влияния этой поэзии на формирование неофициальной культуры, было бы крайне желательно издать книгу «Воскресные облака» также и в том виде, в каком она долгое время ходила в самиздате в течение 1970-х годов, в каком она была составлена первоначально. Именно она, а не парижский вариант, по моему мнению, в наибольшей степени отражает духовные ценности и искания выдающегося поэта андеграунда начала 1970-х. Достаточно сказать, что в первоначальном варианте «Воскресных облаков» есть целый раздел, называемый «Подполье», а в парижском — его нет, хотя многие стихи из этого раздела воспроизводятся (не всегда в одном и том же разделе и даже не всегда именно в этой поэтической книге). Это касается и других книг Кривулина 1970-х годов, частично вошедших в парижское издание и воспроизведенных в нынешнем, но существенно отличающихся по составу от того, какими они циркулировали в самиздате, когда были написаны. К счастью, последние сохранились, о чем свидетельствуют, в частности, опубликованные в Интернете замечательные заметки В.Н. Симоновской об этих стихах, какими они были в первоначальном виде[6]. Так что при доброй воле издателей и наследников В. Кривулина эти книги вполне могут быть опубликованы. Издание наиболее полного собрания сочинений В. Кривулина, включая книги, какими они ходили в самиздате, несомненно, облегчило бы путь его стихов к широкому читателю. Тем более, что и сам поэт неоднократно подчеркивал, что пишет не отдельными стихами, а «книгами». 

Таким образом, приветствуя выход настоящего сборника и выражая благодарность его составителям, вдове поэта О. Кушлиной и его другу М. Шейнкеру, хочется им пожелать не останавливаться на этом издании и в кратчайшее время представить читателю наследие В. Кривулина в наиболее полном и аутентичном виде, не боясь публикации и как будто более «слабых» стихов, ибо у поэтов такого уровня даже менее сильные стихи все равно несут на себе печать той работы, которая помогает понять и по достоинству оценить целое.