ИНТЕЛРОС > №149, 2018 > Нервный век: российская психиатрия конца XIX века и «вырождение» общественного организма

Риккардо Николози
Нервный век: российская психиатрия конца XIX века и «вырождение» общественного организма


19 апреля 2018
(пер. с нем. Нины Ставрогиной)

Riccardo Nicolosi. Nervous Century: Russian Psychiatry in the end of 19th Century and Social Organism Degeneration

Риккардо Николози (Мюнхенский университет Людвига-Максимилиана; профессор, заведующий кафедрой славянской филологии (литературоведение) факультета языкознания и литературоведения; PhD) riccardo.niccolosi@
lmu.de.

Ключевые слова: Павел Ковалевский, Иван Мержеевский, кризис, нарратив, неврастения, психиатрия, теория вырождения

УДК: 616.89:82+616.89:93/94

Статья посвящена предложенной первыми русскими психиатрами концептуализации современности как эпохи вырождения, fin de siècle в биомедицинском смысле. Концепция вырождения — не только научная теория, но и «большой нарратив» эпохи fin de siècle — служила универсальной объяснительной моделью как личных, так и общественных патологий. При этом социально-биологический диагноз вырождения (Мержеевский, Ковалевский, Чиж) созвучен официальному консервативному дискурсу, считавшему реформы 1860-х годов отправной точкой дегенеративного процесса. В результате объединения учения о неврастении с теорией вырождения последнее стали рассматривать как эндогенный фактор современной цивилизации. Однако в отличие от европейских психиатров, считавших неврастению болезнью современной жизни вообще (Крафт-Эбинг, Мёбиус), русские психиатры усматривали причину «эпидемического» распространения нервных заболеваний в России в «ненормальном» состоянии русского общества после реформ. В последней части статьи рассматривается написанная Ковалевским история вымышленной семьи — яркий образец нарратива вырождения, в котором fin de siècle отождествляется с fin de race.

Riccardo Nicolosi (Ludwig-Maximilians-Universität of Munich; professor, Chair of the Department of Slavic Philology (Literary Science), Faculty for Languages and Literatures; PhD) riccardo.nicolosi@lmu.de.

Key words: Pavel Kovalevsky, Ivan Mierzejewski, crisis, narrative, neurasthenia, psychiatry, degeneration theory

UDC: 616.89:82+616.89:93/94

This article addresses the conceptualization of modernity as an age of degeneration, fin de siècle in the biomedical sense, as propagated by the pioneers of Russian psychiatry. Not only a scientific theory but also a “master narrative” of fin de siècle, degeneration provided a comprehensive explanatory model for both individual and social pathologies. At the same time, the socio-biological diagnosis of degeneration (Mierzejewski, Kovalevsky, Chizh) echoes the official conservative discourse, which regarded the “great reforms” of the 1860s as the starting point of the degeneration process. The integration of neurasthenia and degeneration led to the latter being seen as an endogenous factor of modern civilization. Yet, in contrast to European psychiatrists such as R.v. Krafft-Ebing or P.J. Möbius, who considered neurasthenia to be a general disease of modern life, it was the “abnormal” condition of the Russian social body after the reforms their Russian colleagues blamed for having caused the “epidemic” proliferation of nervous disorders in Russia. The final section is dedicated to a fictional family history written by Kovalevsky, which paradigmatically represents the degeneration narrative, identifying fin de siècle with fin de race.

5 января 1887 года в Большой аудитории московского Политехнического музея торжественно открылся Первый съезд отечественных психиатров [Труды 1887]. В нем приняли участие ведущие представители молодой, только начинавшей институционально оформляться дисциплины[1]: П.И. Ковалевский, в 1877 году возглавивший кафедру психиатрии Харьковского университета, основатель (1883) и редактор первого в России психиатрического журнала «Архив психиатрии, нейрологии и судебной психопатологии», инициатор съезда; И.А. Сикорский, в 1885 году ставший профессором психиатрии Киевского университета Святого Владимира и главный идеолог русского «расового национализма» [Mogilner 2013; Менжулин 2004]; А.Я. Кожевников и С.С. Корсаков из Москвы — последнего в том же году пригласят преподавать на впервые учрежденной в Московском университете кафедре психиатрии; Н.Н. Баженов, ученик Корсакова, с 1886 года — директор рязанской земской психиатрической больницы; И.П. Мержеевский, профессор психиатрии и нервных заболеваний первой в России кафедры психиатрии при Императорской военно-медицинской академии в Петербурге, ученик и преемник И.М. Балинского, с 1833 года — редактор журнала «Вестник клинической и судебной психиатрии и невропатологии»[2].

Мержеевский, единогласно избранный председателем съезда, произнес вступительную речь «Об условиях, благоприятствующих развитию душевных и нервных болезней в России, и о мерах, направленных к их уменьшению»[3], в которой обрисовал картину больной, вырождающейся России. По мнению Мержеевского, патологическое состояние общественного организма проявляется в эпидемическом распространении душевных и нервных заболеваний, передающихся детям от больных родителей. Результат этого процесса — «происхождение вырождающегося поколения, неспособного к развитию силы и энергии, необходимых для общественной деятельности» [Мержеевский 1887: 16]. В согласии с господствовавшей в европейской психиатрии тех лет теорией вырождения [Leibbrand & Leibbrand-Wettley 1961: 519—545; Werlinder 1978: 52—85; Dowbiggin 1991; Huertas 1992; Shorter 2003: 148—156] Мержеевский считает наследственность первопричиной распространения нервных и душевных болезней, тем более что

опасность браков между лицами, расположенными к душевным и тяжким нервным заболеваниям, усиливается еще двумя обстоятельствами: 1) такие браки встречаются довольно часто, так как между вырожденными различных полов существуют нередко взаимные симпатии и влечения; 2) кроме того, браки эти по большей части богаты потомством и доставляют, следовательно, большой контингент вырожденных [Мержеевский 1887: 16].

Представление Мержеевского об усилительном эффекте наследования нервных и душевных заболеваний всецело отвечает созданной Бенедиктом Морелем базовой модели вырождения [Morel 1857]. Патологические проявления восходят к общему «корню» и носят изменчивый, многообразный, прогрессирующий характер, вследствие чего нервные болезни от поколения к поколению выливаются в новые, все более острые психозы:

...[Д]ушевные болезни и многие нервные происходят из одного общего корня и, связанные между собой родственными узами, подлежат закону превращений. Таким образом, нервные заболевания в одном поколении превращаются при неблагоприятных условиях в следующих поколениях в психозы, которые, в свою очередь, из более слабых переходят в более опасные, пока путем постепенного превращения не вырождается род [Мержеевский 1887: 17].

Говоря об этиологии вырождения, Мержеевский ставит на первое место пьянство, которое в теории вырождения традиционно рассматривалось как значительный фактор расшатывания нервной системы путем отравления [Nye 1984: 154—158].

Когда Мержеевский начинает рассуждать о роли «среды», поставленный им России диагноз всеобщего вырождения приобретает отчетливый социально-исторический аспект. По мнению ученого, среда — наряду с наследственностью — играет важную роль в возникновении и развитии дегенеративных патологий. С одной стороны, неблагоприятные условия способствуют развитию психозов у «лиц, наследовавших болезненное расположение к помешательству»; с другой стороны, среда может пагубно сказываться даже на здоровой нервной системе, приводя к возникновению «нервной слабости или неврастении, которую следует считать исходною точкою» в дальнейшем развитии все более серьезных нервных и душевных заболеваний [Мержеевский 1887: 19]. Примечательно, что первопричину отрицательного воздействия среды на общественный организм империи Мержеевский усматривает в тех быстрых и радикальных преобразованиях в русском обществе, начало которым положили реформы 1860-х годов. Вызванные ими общее ускорение и усложнение жизни, считает Мержеевский, потребовали от русских огромного напряжения душевных сил, к которому люди оказались не готовы [Мержеевский 1887: 19—20]. Новый экономический уклад жизни со свойственными ему стремительными взлетами и падениями, а также систему школьного образования, предъявляющую к юношеству завышенные требования, ученый считает порождениями новой эпохи и вместе с тем причинами всеобщей нервозности, приведшей, среди прочего, к постоянной погоне за чувственными удовольствиями и вытекающему отсюда извращению сексуальных инстинктов. Наглядным следствием этого стало распространение сифилиса, отравляющего организм и заметно способствующего психофизическому вырождению народа[4]. Все эти факторы окончательно расшатали нервную систему людей более слабых, лишив их способности к сосредоточению, выносливости и самообладанию [Мержеевский 1887: 21]. Подорванное нервное здоровье приводит к упадку логического мышления, делая вырождающихся индивидов падкими на развращающие учения пессимистического характера, от нигилизма до скопчества [Мержеевский 1887: 21—22].

Другие речи, произнесенные на Первом съезде отечественных психиатров, в частности заключительная речь И.А. Сикорского [Сикорский 1887], повторяют и дополняют медико-социальный диагноз российской современности, поставленный Мержеевским с позиций теории вырождения, которая, таким образом, утверждается в качестве действенного инструмента интерпретации общественных «патологий», — невзирая на тот факт, что этот диагноз основан на чисто умозрительной экстраполяции немногочисленных и к тому же ненадежных данных[5]. Московский съезд 1887 года наглядно показывает: ранняя русская психиатрия концептуализирует современность как эпоху вырождения, как fin de siècle в биомедицинском смысле. Сквозь призму теории вырождения разные приметы общественного неблагополучия предстают патологией, вызванной роковым стечением социальных факторов: в первую очередь «пагубных» процессов модернизации, а также унаследованных и передаваемых по наследству психофизических аномалий.

В последние годы появилось много исследований, рассматривающих — с позиций истории науки, развития культуры и общества — важнейшее значение теории вырождения для эпохи fin de siècle в России [Сироткина 2008; Beer 2008; Engelstein 1992; Goering 2003; Богданов 2005: 255—266; Matich 2005; Morrissey 2006: 186—202; Mogilner 2013: 297—346]. Однако участники современного разговора о биомедицинских дискурсах в России поздней царской эпохи, как правило, не учитывают нарративный потенциал теории вырождения, рассматривая идею дегенерации исключительно как «концепт», «теорему» или «мотив»[6]. В результате от внимания исследователей ускользает важнейший аспект понятия вырождения, во многом определяющий его историческое значение в науке и культуре на рубеже веков. Концепция вырождения — это не только научная теория, но и — прежде всего — научный нарратив, возникший во французской психиатрии и сыгравший во второй половине XIX века важную роль в европейской психиатрии в целом, которая опиралась на неврологию; вследствие этого — и помимо этого — концепция вырождения также превратилась в универсальный культурный нарратив европейского fin de siècle, в действенную модель интерпретации мира, позволяющую увязывать разные аспекты модернизации, понимаемые как патологические и опасные, в стройное медицинское повествование [Фуко 2005; Nye 1984: 97—170; Chamberlin & Gilman 1985; Pick 1989; Roelcke 1999].

Концепция вырождения — один из важнейших «больших нарративов» эпохи finde siècle. Как дискурсивная модель самоописания, она ограничивает и преодолевает свойственные культурно- и социально-историческим явлениям сложность и случайность при помощи базовой повествовательной схемы, которую можно воспроизводить в бесконечных вариациях. Как «базовый сюжет» (masterplot) теория вырождения, с одной стороны, позволяет выделить из неупорядоченного массива разрозненных состояний и событий значимые сегменты и придать им вид линейной последовательности, а с другой — отличается значительной семантической обтекаемостью и открытостью; это сообщает ей чрезвычайную гибкость при включении неоднородных элементов в повествовательную схему. В России конца XIX века нарратив вырождения использовался не только для имперской этнической дифференциации через фигуру «прирожденного преступника», как показывает Марина Могильнер [Mogilner 2013: 297—346], и не только для создания либерального модернистского проекта «оздоровления» России, как утверждает Дэниел Бир [Beer 2008]. Каждая из этих интерпретаций основывается на избирательном внимании к историческим источникам и, таким образом, освещает лишь одну из свойственных русскому Модерну многочисленных моделей самоописания, отмеченных влиянием нарратива о вырождении. Так, ни одна из этих схем интерпретации не позволяет дать исчерпывающего объяснения вышеупомянутой вступительной речи Мержеевского, представляющей собой прежде всего программное выражение политического консерватизма, которого придерживались ведущие русские психиатры эпохи, особенно в реакционное царствование Александра III. Социально-биологический диагноз вырождения, который, помимо Мержеевского, в 1880-е — начале 1890-х годов ставили русскому обществу П.И. Ковалевский и В.Ф. Чиж, поддерживает официальные — реакционные и антимодернистские — воззрения эпохи с позиций научного знания, более или менее открыто относя состояние «здоровой нормальности» к дореформенному прошлому[7].

Как я уже показал, нарратив вырождения не только позволяет Мержеевскому объяснить возникновение и развитие нервных и душевных заболеваний единственной причиной, но и функционирует как описательная модель российской современности постольку, поскольку повествовательная схема изображения индивидуальных дегенеративных заболеваний переносится на всю русскую культуру тех лет. Отправной точкой «эпидемического» распространения неврозов и психозов Мержеевский считает «великие реформы» 1860-х годов:

Освобождение миллионов народа от их рабского состояния и забитости, из их умственной летаргии и пассивного положения, призвание их к живой деятельности и более самостоятельной жизни, в силу многих реформ минувшего царствования, выработало более спроса на умственный труд, более требований умственного ценза, более конкуренции и, следовательно, вызвало более умственного труда и более реакций на внешние события, более волнений; вообще, большей работы психического механизма и большей его порчи. Так как все эти реформы наступали быстро, можно сказать, внезапно, без предварительной подготовки умов к восприятию благодеяний новых начал, то возбуждение умов и чувств, ими вызванное, должно было произвести реакции, несоразмерные с привычной деятельностью мозга и в некоторых случаях нарушить правильность его регуляции [Мержеевский 1887: 19-20]

Правда, Мержеевкий не называет перечисленные далее «общественные патологии» — уродливые крайности капитализма, сифилис, половые извращения, нигилизм, самоубийство, религиозные отклонения (сектантство) [Мержеевский 1887: 20—22] — прямым результатом реформ, однако уже сам хронологический порядок повествования подразумевает логическую преемственность, так как то, что в повествовании следует одно за другим, воспринимается как вытекающее одно из другого.

Двойная семантика нарратива о вырождении — как объяснительной модели личных и общественных патологий — и соотнесение отправной точки повествования о социальном дегенеративном процессе с каким-либо историческим переворотом чрезвычайно характерны и для разных европейских культур эпохи. Так, в некогда очень популярном сочинении Рихарда фон Крафт-Эбинга «О здоровых и больных нервах» («Über gesunde und kranke Nerven», 1885) начало «всеобщей нервности» культурного мира, «нервной напряженности масс» [Крафт-Эбинг 1885: 7] отождествляется с Великой французской революцией:

Великая французская революция уничтожила правовые и социальные отношения, просуществовавшие целые столетия, а нововведения, заступившие их место, еще не созрели и не успели достаточно привиться. Вследствие этого нарушилось равновесие, и теперь еще нам приходится считаться с последствиями этого сильного взрыва в народной истории Европы. <…> Свободные учреждения возникли в государствах, граждане которых недостаточно еще для этого созрели… [Крафт-Эбинг 1885: 5—6].

Хотя для социальной диагностики нарушения «равновесия» (Крафт-Эбинг) общественной нервной системы или же «правильности ее регуляции» (Мержеевский) вследствие общественного переворота оба автора используют похожую повествовательную и риторическую структуру, их модели современности и свойственной ей системы координат нормы и девиации оказываются разными. Если Крафт-Эбинг прежде всего диагностирует нервную «напряженность» «современного человечества», т.е. предлагает взгляд на «современную культуру» с позиций культурного пессимизма [Крафт-Эбинг 1885: 7—8], то Мержеевский концептуализирует все более усугубляющиеся нарушения функций социального организма, тем самым предлагая медицинскую модель специфически российской «темной стороны современности» как «темной стороны великих реформ».

Последней точки зрения придерживался в те же годы влиятельный харьковский психиатр П.И. Ковалевский, автор первого русского учебника психиатрии [Ковалевский 1880]. В сочинении «Общая психопатология» (1886) он, признавая историческую необходимость реформ Александра II, вместе с тем усматривает в них отправную точку патологического процесса разложения, проявившегося в распространении пагубной культуры «материализма и индивидуализма» [Ковалевский 1886: 184—185]. В научно-популярном труде «Нервные болезни нашего общества» (1894), вдохновленном работами Крафт-Эбинга, Ковалевский пишет, что последствием реформенных преобразований явилось новое поколение молодых людей, разночинцев, получивших высшее образование, однако лишенных твердых нравственных принципов:

Не имея в себе Бога, они бросились в объятия мамоны. Продажа совести и нравственная несдержанность, прикрытые нередко пышными фразами, — представляли обычную окраску жизни [Ковалевский 1894: 42].

Ковалевский соотносит нравственные изъяны молодого поколения с неустойчивой, расшатанной нервной системой, несоответствие которой требованиям современной ускоренной жизни привело к возникновению разных форм неврастении:

Погоня за наживой потребовала крайнего напряжения энергии и труда: масса бессонных ночей, чрезмерный умственный труд, недостаток средств, ложный стыд, ложное самолюбие, нередкие сделки с совестью, — все это не могло не подорвать нервной системы молодых борцов и дать в основе неустойчивую нервную систему и все виды нейрастении [Ковалевский 1894: 42].

Проникнутый культурным пессимизмом портрет «нервнобольного» поколения, нарисованный Ковалевским, представляет собой медицинское соответствие официальному — консервативному — политическому дискурсу 1880—1890-х годов, в котором «великие реформы» считались причиной современного кризиса и упадка[8]. Вот только два примера этого дискурса, главными носителями которого были публицисты и государственные деятели, чья карьера пришлась на годы царствования Александра III: «Современное состояние России и сословный вопрос» (1885) — трактат А.Д. Пазухина, правителя канцелярии Министерства внутренних дел, возглавляемого Д.А. Толстым; и статья «Болезни нашего времени» (1896) К.П. Победоносцева, обер-прокурора Святейшего синода и ближайшего советника Александра III. Не вдаваясь в подробное обсуждение историко-политического подтекста этих сочинений, я ограничусь указанием на использованный в них нарратив кризиса, обнаруживающий удивительное сходство с психиатрическим нарративом вырождения.

В получившем широкий общественный резонанс трактате Пазухина утверждается: современный общественный кризис восходит к реформам 1860-х годов. Современность — эпоху беспорядков и утраты стабильности — автор описывает при помощи старой органической метафоры общественного «разложения», которую уже в 1870-е годы, придавая ей разную идеологическую окраску, использовали как народники[9], так и панслависты[10]:

Современное состояние России признается смутным и неопределенным. <...> Быстрое распространение анархических учений, падение всякого авторитета власти, развитие в обществе корыстных инстинктов, упадок религии, нравственности и семейного начала — все эти факты, являясь признаками социального разложения, заставляют здоровые элементы задуматься над будущностью нашего отечества [Пазухин 1885: 5].

Спустя десять лет после Пазухина Победоносцев, развенчивая либеральную идеологию в своей книге «Московский сборник» (1896), говорит о болезнях нашего времени, к которым причисляет веру в прогресс и реформы:

Девятнадцатый век справедливо гордится тем, что он век преобразований. Но преобразовательное движение, во многих отношениях благодетельное, составляет в других отношениях и язву нашего времени [Победоносцев 1996: 334].

Риторика разложения, вдохновленная Максом Нордау с его медицинской критикой культуры [Urban 2009: 287], позволяет Победоносцеву утвердить социальную норму под триединым знаком православия, самодержавия и народности; утрата этого общественного идеала в результате «великих реформ» якобы привела к «нравственным эпидемиям» тлетворных либеральных идей [Beer 2008: 12—13].

Несомненно, ряд пионеров русской психиатрии восприняли консервативный дискурс девиации и упадка (чему в немалой степени способствовала свойственная ему органическая, патологическая образность) еще и из стратегических соображений, желая упрочить статус психиатрии как дисциплины, способной предоставить диагностические и терапевтические инструменты борьбы с общественными патологиями. В этом отношении нарратив о вырождении был идеальной объяснительной моделью. Самым ярким примером такого пути в 1880-е годы стала кафедра психиатрии Харьковского университета, которой с 1877 по 1892 год заведовал П.И. Ковалевский[11]. В многочисленных научных трудах Ковалевского — консервативного мыслителя par excellence и теоретика русского национализма [МакРейнольдс 2017] — и его учеников концепция вырождения используется как своего рода базисная теория для исследования нервных и душевных заболеваний [Ахшарумов 1883; Беляков 1885; Троицкий 1885; Дюков 1885]. Это также проявляется в их теоретическом осмыслении неврастении — функциональной нервной болезни, которую психиатры харьковской школы, однако, рассматривают как начальную стадию процесса вырождения. Именно слияние двух учений — о неврастении и о вырождении — раскрывает отстаиваемую Ковалевским и его учениками концептуализацию современности, так как связь возросшей нервозности и современной жизни — это, как известно, одна из важнейших формул самоописания европейских культур рубежа XIX и XX веков [Rabinbach 1990; Radkau 1998; Link-Heer 1999; Gijswijt-Hofstra & Porter 2001; Bergengruen et al. 2010].

Объединение концепции неврастении с теорией вырождения представляло собой общеевропейский феномен и в корне меняло смысл, вложенный американским врачом Джорджем Миллером Бирдом в понятие «нервного истощения». Бирд обозначил термином «неврастения» ослабление нервной системы вследствие ускорения и дифференциации современной жизни [Beard 1881]. Согласно Бирду, непрерывно растущие требования, которые предъявляет к людям город, влекут за собой усиленный расход нервной энергии, который со временем вызывает всевозможные болезненные состояния, например хроническую усталость и повышенную раздражительность. И если Бирд считал nervousness неизбежным, однако всецело положительным следствием высокоразвитой цивилизации, подобной американской (American nervousness у Бирда — синоним неврастении), то европейская рецепция учения о неврастении, объединенного с готовой теорией вырождения, радикально изменила его семантику. Теперь в развитии неврастении стали выделять не только экзогенные этиологические факторы, но и эндогенный фактор — наследственность, а само явление повышенной нервозности раскладывать на неврастению вследствие переутомления, с одной стороны, и нервное вырождение — с другой[12].

Во французской и немецкой психиатрии этот процесс пришелся на 1880—1890-е годы: эпоху, когда выдвинутая Морелем концепция dégénérescence уже успела прочно утвердиться в психиатрической науке. Описанное Бирдом функциональное истощение нервной системы приобретает аспект наследственности, которого изначально не предполагало, и классифицируется как одна из многообразных форм вырождения. С одной стороны, неврастению стали рассматривать как почву для возникновения других нервных и душевных недугов; так, Пауль Юлиус Мёбиус называл неврастению «протоплазмой, откуда берут начало все общие нервные болезни» (цит. по: [Radkau 1998: 68]). С другой стороны, неврастения может быть следствием и вместе с тем симптомом уже наличествующей дегенеративной патологии и, соответственно, состоять в причинно-следственной связи с серьезными органическими заболеваниями [Arndt 1885; Krafft-Ebing 1895; Möbius 1906].

Как нервное расстройство, потенциально ведущее к вырождению, неврастения в характерной форме воспроизводит изменчивую природу последнего: для неврастении, как и для дегенерации, характерно почти бесконечное разнообразие симптомов, не позволяющее, однако, выявить определенную физиологическую основу. Совмещение теорий дегенерации и неврастении заставило увидеть в вырождении эндогенный фактор современной цивилизации, конечный результат нервного истощения, от которого особенно страдают те, кто занят умственным трудом. Если у Мореля dégénérescence поражала преимущественно classes basses (сельское население и рабочий класс), то в «нервный век» вырождение грозит всем без исключения [Крафт-Эбинг 1885: 1— 15].

Тенденция к слиянию вырождения и неврастении, обрисованная мною в общих чертах, проявилась в харьковской школе психиатрии с самого начала, т.е. значительно раньше, чем, например, в психиатрии немецкой. Если Р. фон Крафт-Эбинг и П.Ю. Мёбиус лишь на рубеже веков обращаются к наследственности как главной объяснительной модели неврастении, которая, таким образом, опять-таки осмысляется как «сильная предрасположенность к возникновению психозов, эпизодических или же переходящих в терминальную стадию» [Krafft-Ebing 1897: 447], то Ковалевский и его ученики уже в 1880-е годы рассматривали неврастению как начальную фазу вырождения[13]. Ярким примером первых русских исследований неврастении может послужить статья Н.И. Мухина «Нейрастения и дегенерация» [Мухин 1888]. По мнению ученого, «вырождение семьи или рода главнее всего выражается в области нервной системы». При этом неврастения представляет собой самую легкую — и потому самую распространенную — разновидность поражений нервной системы, «носящих на себе характер вырождения»: «нейрастения есть патологический фон, на котором развиваются очень различные цветы дегенерации» [Мухин 1888: 50, 67].

Чтобы описать детерминистский дегенеративный процесс и роль в нем неврастении, Мухин использует метафору ступеней: эпидемическое распространение неврастении делает нервную систему многих людей предрасположенной к вырождению, так как из-за неврастении «жизнь их идет иным путем, чем остальных, здоровых людей, путем дегенерации, — коротким и оканчивающимся ступенями, в большинстве случаев ведущими к преждевременной погибели» [Мухин 1888: 51]. На материале двух конкретных случаев Мухин показывает, как неврастения, возникнув на фоне наследственной предрасположенности, становится первой ступенью рокового дегенеративного процесса, в ходе которого нервное расстройство принимает форму различных фобий.

С одной стороны, Ковалевский и его ученики стремились выявить физиологические основы неврастении, так как ее связь с вырождением и его главным механизмом — наследственностью — предполагает наличие таких органических изменений, которых не могла бы вызвать чисто функциональная болезнь (именно так понимал неврастению Бирд) [Ковалевский 1890][14]. Это стремление следует понимать в контексте ярко выраженной невропатологической направленности русской психиатрии, восходящей к написанным в 1860-е годы новаторским трудам И.М. Сеченова по нейрофизиологии [Todes 1981]. С другой стороны, харьковские психиатры постоянно указывали — подобно представителям вышеупомянутого нарратива о вырождении и кризисе — на общественную опасность эпидемического распространения неврастении, понятой как начальная стадия постепенного вырождения русского народа. Так, А.А. Яковлев считал «нервность» «концентрированным ядом», который, передаваясь по наследству, накладывает на будущие поколения свою «роковую печать» и стремится «занять место в области душевных болезней — …тех из них, которые являются наиболее стойкими, наиболее серьезными и относятся к болезням, ведущим к вырождению человечества» [Яковлев 1891: 28]. Ковалевский даже сетует на первенство России в распространении неврастении, которую называет «русскою болезнью»[15]. Ученый концептуализирует неврастению как своеобразный «сигнал тревоги», сообщающий не только о психофизическом, но и о нравственном расстройстве русского общественного организма, влекущем за собой различные социальные отклонения.

В этом отношении показательно научно-популярное сочинение Ковалевского «Нервные болезни нашего общества» (1894). Как я уже пояснил, предложенная русским психиатром концептуализация современности как эпохи, провоцирующей нервозность, опирается на аналогичные идеи тех лет, например представление Крафт-Эбинга о «нервном веке», причем специфика русской модели заключается в функциональной адаптации соответствующего дискурса к принятому у русских консерваторов антимодернистскому нарративу кризиса. Если Крафт-Эбинг говорит о «нервной болезни» и «современной цивилизации» или «культурной жизни» вообще [Крафт-Эбинг 1885: 1—15], то Ковалевский усматривает причину современного «эпидемического» распространения нервных заболеваний в России в «ненормальном» состоянии этого конкретного общества [Ковалевский 1894: 6] и, соответственно, подчеркивает роль «великих реформ» как события, с которого началось ослабление здоровой нервной системы населения. Если Крафт-Эбинг говорит о «не соответствующей законам природы» жизни «столичных жителей, нервы которых постоянно находятся в возбужденном и лихорадочном состоянии» [Крафт-Эбинг 1885: 9, 12], то Ковалевский ведет речь о конкретном городе — Петербурге, центре русского либерализма и радикализма, называя столицу «Содомом и Гоморрой» империи [Ковалевский 1894: 127]. Ученый рисует апокалиптические картины петербургской жизни, которая «презирает природу» и «идет совершенно вопреки законам божеским и человеческим»; она до того расшатала нервную систему горожан, что «там на 10 человек обязательно 9 нервных людей» [Ковалевский 1894: 52—55].

Настойчиво включая любые нервные заболевания в нарратив вырождения, основанный на принципах детерминизма, поступательного развития, замкнутого единства и потому сообщающий различным патологиям (повествовательную) когерентность, автор усиливает культурный пессимизм своей книги и вместе с тем (непреднамеренно) выявляет парадоксальный статус теории вырождения, к которой можно применить предложенное Мишелем Фуко понятие «объективных трансценденталий» [Фуко 1994: 269—274]: принцип, предшествующий феноменологическим фактам как условие их возможности, однако недоступный позитивному познанию. С одной стороны, Ковалевский подчеркивает: наследственность как двигатель вырождения, лишенная ясной физиологической основы, для науки (пока) остается «тайной апокалиптической, семью печатями запечатанной» [Ковалевский 1894: 9]; с другой стороны, свою твердую убежденность в действии закона наследственности ученый основывает на неоспоримом свидетельстве фактов:

Итак, наследственность в деле развития в обществе душевных и нервных болезней имеет то серьезное значение, что она обязательно, в силу закона воспроизведения себе подобного потомства, в последующих поколениях дает нервные и душевные заболевания. Это факт, не подлежащий сомнению, факт, совершающийся у нас на глазах [Ковалевский 1894: 12].

За этим (пусть и наивным) признанием неразрешимой дихотомии метафизической тайны и объективных фактов, заключенной в законе наследования, следует пространный анализ конкретного случая, на примере которого Ковалевский объясняет читателю-неспециалисту суть теории вырождения. Под заголовком «История болезней» [Ковалевский 1894: 57—119] ученый рассказывает вымышленную историю семейства Демидовых, которая — как раз в силу вымышленного характера — оказывается «идеальным» воплощением нарративной схемы:

Вместо того, чтобы представлять сухое перечисление клинических картин болезней, о которых я намерен говорить, я позволю себе представить историю болезней одного семейства, разумеется, семейства воображаемого [Ковалевский 1894: 56].

Ковалевский вновь обнажает «слепое пятно» научной теории (не имея такого намерения), которая позволяет представить доказательства лишь постольку, поскольку частные клинические наблюдения соединяются в повествовательное целое. Кроме того, в «Истории болезней» наглядно показана опасная для русского общественного организма связь нервозности и вырождения, которая и составляет предмет антимодернистского памфлета Ковалевского. Автор использует свойственное нарративу вырождения детерминистское замкнутое единство для того, чтобы разъяснить всю опасность эпидемического распространения психопатологий в России.

Уже само изображение процесса наследования дегенеративных черт в первом учебнике психиатрии, написанном Ковалевским (1880), показывает, что автор понимает повествовательное начало как неотъемлемую составляющую теории вырождения. В конце учебника помещена таблица, в пяти столбцах которой перечислены поколения одной семьи, причем для каждого ее представителя Ковалевский указывает индивидуальные патологии, тем самым достигая большой наглядности в изображении прогрессирующего развития и распространения дегенеративного процесса [Ковалевский 1880: 54]. Этот прием широко использовался в тогдашней психиатрии, нередко в форме генеалогического древа [Möbius 1884].

Однако раскрытие нарративного потенциала теории вырождения в «Истории болезней» весьма необычно для принятого в тогдашней психиатрии стиля письма. Вместо того чтобы привести ряд предельно кратких рассказов, сжатость которых отвечала бы идеалу нарративной объективности медицины XIX столетия [Jacina 2000: 38—44], а нанизывание все новых аналогичных случаев обеспечивало бы доказательность, Ковалевский пишет историю вымышленного семейства Демидовых, воплощая повествовательную модель вырождения литературными средствами.

Это проявляется уже в установлении отправной точки дегенеративного процесса (что с самого начала оставалось «слепым пятном» теории [Föcking 2002]), составляющей четкую завязку повествования: лишь благодаря ей становится очевидным начало вырождения — переломный момент, изменивший здоровую демидовскую наследственность. Поскольку речь идет о вымышленной семье, Ковалевский может поведать историю вырождения ab ovo: исходным событием выступает заражение сифилисом Михаила Александровича, отпрыска «богатого и совершенно здорового физически и психически семейства» [Ковалевский 1894: 57] украинских помещиков, во время учебы в Париже. Так Михаил Демидов становится «родоначальником» нового, больного рода, отправной точкой истории развития своего рокового «греха».

Начало истории не только служит медицинской иллюстрацией, но и выполняет символическую функцию. С одной стороны, оно наглядно раскрывает суть сифилиса как губительного «яда» [Ковалевский 1894: 31] для человеческого тела, который может вызвать особенно сильные, наследственные повреждения в нервной системе, о чем Ковалевский подробно рассказывает с позиций теории вырождения, настойчиво используя апокалиптическую риторику [Ковалевский 1894: 26—36]. Вместе с тем у парижского эпизода есть явный символический подтекст: указать на опасность заражения «болезнетворными» западными идеями, которые могут испортить «здоровый» русский общественный организм. Недаром пораженная семья — украинский помещичий род, еще не затронутый веяниями современности и, таким образом, воплощающий «здоровую нормальность» Российской империи. Не случаен и момент заражения сифилисом: родившийся в 1830 году Михаил Демидов находится в Париже для завершения образования, т.е. можно предположить, что дело происходит около 1848-го, революционного года.

Ковалевский раскрывает возможности нарратива вырождения с максимальной полнотой, показывая — нарочито отталкивающе — разрушительное влияние патологии уже в первом поколении. Глава семьи заражает «французской болезнью» свою «вполне здоровую» жену [Ковалевский 1894: 58] Надежду Ильинишну, после чего у обоих начинает прогрессировать нервное истощение. Оно ускоряется — опять-таки символично — после крестьянской реформы 1861 года, когда расшатанная нервная система Демидова окончательно лишается остатков «здоровой нормальности»:

Это время было самое горячее в России. Крепостное право было отменено. Пришлось позаботиться и о рабочих, и о хозяйстве, и о деньгах, и о многом кое-чем другом. К ужасу своему, Надежда Ильинишна заметила, что Михаил Александрович очень резко изменился в характере. Как-то его ничто не трогало. Ко всему он сделался равнодушен и хладнокровен. Дела, хозяйство, семья — все это потеряло для него интерес [Ковалевский 1894: 61].

Нарратив о вырождении со свойственной ему сверхсемантизацией, исключающей все случайное и придающей (вымышленному) миру патологии мифопоэтическую форму, позволяет создать наглядную модель консервативного, антимодернистского мышления в категориях кризиса; именно таким мышлением проникнут социально-медицинский трактат Ковалевского. Поэтому неизбежен ранний конец первого — «совершившего первородный грех» — поколения. Отец семейства умирает в пятьдесят лет от «паралитического слабоумия» [Ковалевский 1894: 64], а его страдающая «малокровием, приступами тоски, истерикой» жена — в тридцать восемь от воспаления легких [Ковалевский 1894: 60—62].

Теперь героями истории становятся их пятеро детей, являющих собой яркий пример прогрессирующего развития и многообразия форм вырождения. Каждый из них воплощает собой какую-либо определенную болезнь, которая проявляется уже в детстве и превращает жизнь в заведомо безнадежную борьбу с биологической неизбежностью. Единственное — частичное — исключение представляет судьба третьего сына Михаила Демидова, Константина, которому удается преодолеть свою предрасположенность к патологии благодаря полученному в Германии строгому воспитанию и здоровому деревенскому образу жизни [Ковалевский 1894: 108—114]. Но полностью искоренить болезнь он не может, и она тем безжалостней проявляется у его собственного сына, который — словно расплачиваясь за отцовскую «гордыню» — несет на себе печать вырождения: «Но семя болезненной наследственности в нем тлело и вылилось в его сыне, создав в нем человека ограниченного и тупоумного» [Ковалевский 1894: 113].

Чтобы систематизировать изменчивую природу вырождения, Ковалевский выстраивает анализ так, что все многообразие патологических проявлений — неврастения, истерия, склонность к запоям, агорафобия, эпилепсия — проступает лишь в совокупной картине судеб всех пяти братьев и сестер. Различные болезненные симптомы, проявляющиеся у каждого персонажа, сначала озадачивают, и только взгляд рассказчика-психиатра распознает в них проявления единой нервной болезни, подошедшей у представителей этого поколения к самой грани психоза. Пересечение границы происходит в последнем описанном поколении, почти все представители которого страдают от врожденных органических и психических нарушений.

Разнообразие неврозов во втором поколении Демидовых раз за разом приводит к странным происшествиям, мнимую необъяснимость которых Ковалевский искусно подчеркивает при помощи повествовательного приема внутренней фокализации. Так, многообразные симптомы неврастении у первого сына Михаила Александровича — Миши — Ковалевский изображает посредством несобственно-прямой речи, передающей внутреннюю неуверенность персонажа, не понимающего истинной природы патологических проявлений. Колебания Миши между предельной собранностью и полной неспособностью сосредоточиться, по видимости беспричинные, автор сначала показывает глазами самого персонажа: «Ну, скажите, разве не с ума сходит человек!.. Разве можно покойно существовать при таких условиях... Что же это — болезнь? Слава Богу, у него нет ни лихорадки, ни кашля, ни болей нигде... К доктору... совсем излишне» [Ковалевский 1894: 75]. Лишь в конце сцены авторский голос рассказчика-психиатра объясняет, что непонятные явления — это симптомы неврастении.

Очерк Ковалевского наглядно показывает: детерминистcкий нарратив влечет за собой принципиальную редукцию событийной стороны повествования. Несмотря на разнообразие патологических проявлений, судьбы всех братьев и сестер Демидовых похожи, так как все это варианты одной и той же парадигмы вырождения. Усиление патологии проявляется в том, что дегенеративный процесс повторяется во все более серьезных формах, в конце концов полностью поглощая отдельно взятые истории и оставляя все меньше простора для рассказа. Так, если неврастеническая неспособность Миши сосредоточиться на учении занимает много места и изобилует подробными описаниями его причудливых болезненных фантазий [Ковалевский 1894: 66—74], то аналогичной особенности его сестры Нади — повторению того же самого изъяна — уделен единственный лаконичный абзац: «Надя не могла долго останавливаться на одном каком-нибудь предмете и непрестанно перескакивала от книги к книге и от занятия к занятию» [Ковалевский 1894: 104].

В третьем поколении Демидовых мы и вовсе сталкиваемся с полной утратой «способности быть рассказанным» (Erzählbarkeit): на его представителях лежит печать психофизического вырождения — вот и все, что Ковалевский может о них поведать. Так, о шестерых детях Нади сказано лишь следующее: «У нее было шесть детей, и все они вышли какие-то неудачные и в смысле их способностей, [и в] смысле здоровья» [Ковалевский 1894: 107]. Затухание нарратива соответствует биологическому угасанию рода, которое наметилось уже в третьем поколении. О детях Ольги Михайловны Ковалевский пишет с заметным уклоном в евгенику: «К счастью, все их дети умирали в детстве от воспаления мозга и они не оставили после себя потомства» [Ковалевский 1894: 96]. Здесь окончательно раскрывается суть жизни Демидовых: неудержимый дегенеративный процесс умирания. В трактовке Ковалевского fin de siècle потенциально значит fin de race.

Авториз. пер. с нем. Нины Ставрогиной

 

Библиография / References

[Ахшарумов 1883] — Ахшарумов Д.Д. Случай дегенеративного психоза. История болезни девицы М. // Архив психиатрии, нейрологии и судебной психопатологии. 1883. № 2. С. 33—46.

(Akhsharumov D.D. Sluchay degenerativnogo psikhoza. Istoriya bolezni devicy M. // Arkhiv psikhiatrii, neyrologii i sudebnoy psikhopatologii. 1883. № 2. P. 33—46.)

[Беляков 1885] — Беляков С.А. Нравственное помешательство // Архив психиатрии, нейрологии и судебной психопатологии. 1885. № 5/2. С. 202—230.

(Belyakov S.A. Nravstvennoe pomeshatel’stvo // Arkhiv psikhiatrii, neyrologii i sudebnoy psikhopatologii. 1885. № 5/2. P. 202—230.)

[Богданов 2005] — Богданов К.А. Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской литературы XVIII—XIX веков. М.: ОГИ, 2005.

(Bogdanov K.A. Vrachi, patsienty, chitateli. Patograficheskie teksty russkoy kul’tury XVIII—XIX vekov. Moscow, 2005.)

[Данилевский 1991] — Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М.: Книга, 1991.

(Danilevskiy N.Ya. Rossiya i Evropa. Moscow, 1991.)

[Дюков 1885] — Дюков П.А. Преступление и помешательство // Вестник психиатрии. 1885. № 3/1. С. 1—29.

(Dyukov P.A. Prestuplenie i pomeshatel’stvo // Vestnik psikhiatrii. 1885. № 3/1. P. 1—29.)

[Ковалевский 1880] — Ковалевский П.И. Руководство к правильному уходу за душевными больными. Харьков: Типография М.Ф. Зильберберга, 1880.

(Kovalevskiy P.I. Rukovodstvo k pravil’nomu ukhodu za dushevnymi bol’nymi. Khar’kov, 1880.)

[Ковалевский 1886] — Ковалевский П.И. Общая психопатология. Харьков: Типография М.Ф. Зильберберга, 1886.

(Kovalevskiy P.I. Obshchaya psikhopatologiya. Khar’kov, 1886.)

[Ковалевский 1890] — Ковалевский П.И. К учению о сущности нейрастении // Архив психиатрии, нейрологии и судебной психопатологии. 1890. № 16. С. 1—22.

(Kovalevskiy P.I. K ucheniyu o sushchnosti neyrastenii // Arkhiv psikhiatrii, neyrologii i sudebnoy psikhopatologii. 1890. № 16. P. 1—22.)

[Ковалевский 1894] — Ковалевский П.И. Нервные болезни нашего общества. Харьков: Типография М.Ф. Зильберберга, 1894.

(Kovalevskiy P.I. Nervnye bolezni nashego obshchestva. Khar’kov, 1894.)

[Ковалевский 1899] — Ковалевский П.И. Вырождение и возрождение. Социально-биологический очерк. СПб.: Типография М. Акинфиева и И. Леонтьева, 1899.

(Kovalevskiy P.I. Vyrozhdenie i vozrozhdenie. Sotsial’no-biologicheskiy ocherk. Saint Petersburg, 1899.)

[Крафт-Эбинг 1885] — Крафт-Эбинг Р. фон. Наш нервный век. Популярное сочинение о здоровых и больных нервах / Пер. с нем. СПб.: А. Каспари, 1885.

(Krafft-Ebing R. von. Über gesunde und kranke Nerven. Saint Petersburg, 1885. — In Russ.)

[Лавров 1906] — Лавров П.ЛИсторические письма. 3-е изд. СПб.: Клобуков, 1906.

(Lavrov P.L. Istoricheskie pis’ma. Saint Petersburg, 1906.)

[Леонтьев 1996] — Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство. Философия и политическая публицистика. Духовная проза (1872—1891). М.: Республика, 1996.

(Leont’ev K.N. Vostok, Rossiya i Slavyanstvo. Filosofiya i politicheskaya publitsistika. Dukhovnaya proza (1872—1891). Moscow, 1996.)

[МакРейнольдс 2017] — МакРейнольдс Л. П.И. Ковалевский: Уголовная антропология и русский национализм / Пер. с англ. // НЛО. 2017. № 144. С. 342—359.

(McReynolds L. P.I. Kovalevskii: Criminal Anthropology and Great Russian Nationalism // NLO. 2017. № 144. P. 342—359. — In Russ.)

[Менжулин 2004] — Менжулин В.И. Другой Сикорский: Неудобные страницы истории психиатрии. Киев: Сфера, 2004.

(Menžulin V.I. Drugoy Sikorskiy. Neudobnye stranitsy istorii psikhiatrii. Kiev, 2004.)

[Мержеевский 1887] — Мержеевский И.П. Об условиях, благоприятствующих развитию душевных и нервных болезней в России, и о мерах, направленных к их уменьшению // Труды первого съезда отечественных психиатров. СПб.: Типография Стасюлевича, 1887. С. 15—37.

(Merzheevskiy I.P. Ob usloviyakh, blagopriyatstvuyushchikh razvitiyu dushevnykh i nervnykh bolezney v Rossii, i o merakh, napravlennykh k ikh umen’sheniyu // Trudy pervogo s’’ezda otechestvennykh psichiatrov. Sаint Petersburg, 1887. P. 15—37.)

[Мухин 1888] — Мухин Н.И. Нейрастения и дегенерация // Архив психиатрии, нейрологии и судебной психопатологии. 1888. № 12/1. С. 49—67.

(Mukhin N.I. Neyrasteniya i degeneratsiya // Arkhiv psikhiatrii, neyrologii i sudebnoy psikhopatologii. 1888. № 12/1. P. 49—67.)

[Пазухин 1885] — Пазухин А.Д. Современное состояние России и сословный вопрос // Русский вестник. 1885. № 1. С. 5—58.

(Pazuchin A.D. Sovremennoe sostoyanie Rossii i soslovnyy vopros // Russkiy vestnik. 1885. № 1. P. 5—58.)

[Петрюк 2009] — Петрюк П.Т. Профессор Павел Иванович Ковалевский // Психiчне здоров’я. 2009. № 3. С. 77—87.

(Petryuk P.T. Professor Pavel Ivanovich Kovalevskiy // Psikhichne zdorov’ya. 2009. № 3. P. 77—87.)

[Победоносцев 1996] — Победоносцев К.П. Болезни нашего времени // Победоносцев К.П. Сочинения. СПб.: Наука, 1996. С. 321—351.

(Pobedonostsev K.P. Bolezni nashego vremeni // Pobedonostsev K.P. Sochinenija. Saint Petersburg, 1996. P. 321—351.)

[Розенбах 1889] — Розенбах П.Я. О неврастении // Вестник клинической и судебной психиатрии. 1889. № 6. С. 111—119.

(Rozenbakh P.Ya. O nevrastenii // Vestnik klinicheskoy i sudebnoy psikhiatrii. 1889. № 6. P. 111—119.)

[Сикорский 1887] — Сикорский И.А. Задачи нервно-психической гигиены и профилактики // Труды первого съезда отечественных психиатров. СПб.: Типография Стасюлевича, 1887. С. 1055—1064.

(Sikorskiy I.A. Zadachi nervno-psikhicheskoy gigieny i profilaktiki // Trudy pervogo s’’ezda otechestvennykh psichiatrov. Sаint Petersburg, 1887. P. 1055—1064.)

[Сироткина 2008] — Сироткина И. Классики и психиатры: Психиатрия в российской культуре конца XIX — начала XX века / Пер. с англ. автора. М.: Новое литературное обозрение, 2008.

(Sirotkina I. Diagnosing Literary Genius: A Cultural History of Psychiatry in Russia, 1880—1930. Moscow, 2008. — In Russ.)

[Троицкий 1885] — Троицкий П.А. Итоги кефалометрии у преступников в связи с некоторыми признаками их физического вырождения // Архив психиатрии, нейрологии и судебной психопатологии. 1885. № 5/2. С. 1—93.

(Troitskiy P.A. Itogi kefalometrii u prestupnikov v svyazi s nekotorymi priznakami fizicheskogo ikh vyrozhdeniya // Arkhiv psikhiatrii, neyrologii i sudebnoy psikhopatologii. 1885. № 5/2. P. 1—93.)

[Труды 1887] — Труды первого съезда отечественных психиатров. СПб.: Типография Стасюлевича, 1887.

(Trudy pervogo s’’ezda otechestvennykh psikhiatrov. Sаint Petersburg, 1887.)

[Федотов 1957] — Федотов Д.Д. Очерки по истории отечественной психиатрии (вторая половина XVIII и первая половина XIX века). М.: Министерство здравоохранения СССР, 1957.

(Fedotov D.D. Ocherki po istorii otechestvennoy psikhiatrii (vtoraya polovina XVIII i pervaya polovina XIX veka). Moscow, 1957.)

[Фуко 1994] — Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук / Пер. с фр. Н.С. Автономовой и В.П. Визгина. СПб.: A-cad, 1994.

(Foucault M. Les mots et les choses. Une archéologie des sciences humaines. Sаint Petersburg, 1994. — In Russ.)

[Фуко 2005] — Фуко М. Ненормальные. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1974—1975 учебном году / Пер. с фр. А.В. Шестакова.  СПб.: Наука, 2005.

(Foucault M. Les Anormaux. Cours au Collége de France (1974—1975). Sаint Petersburg, 2005. — In Russ.)

[Юдин 1951] — Юдин Т.И. Очерки истории отечественной психиатрии. М.: Медгиз, 1951.

(Yudin T.I. Ocherki istorii otechestvennoy psikhiatrii. Moscow, 1951.)

[Яковлев 1891] — Яковлев А.А. О нашей современной нервности // Архив психиатрии, нейрологии и судебной психопатологии. 1891. № 17. С. 25—49.

(Yakovlev A.A. O nashey sovremennoy nervnosti // Arkhiv psikhiatrii, neyrologii i sudebnoy psikhopatologii. 1891. № 17. P. 25—49.)

[Arndt 1885] — Arndt R. Die Neurasthenie (Nervenschwäche). Ihr Wesen, ihre Bedeutung und Behandlung. Wien und Leipzig: Urban & Schwarzenberg, 1885.

[Beard 1881] — Beard G.M. American Nervousness. Its Causes and Consequences. New York: G.P. Putnam’s Sons, 1881.

[Beer 2008] — Beer D. Renovating Russia: The Human Sciences and the Fate of Liberal Modernity. Ithaca; London: Cornell University Press, 2008.

[Bergengruen et al. 2010] — Neurasthenie. Die Krankheit der Moderne und die moderne Literatur / Hg. von M. Bergengruen u.a. Freiburg i. Br.: Rombach, 2010.

[Brintlinger 2007] — Brintlinger A. Writing about Madness: Russian Attitudes toward Psyche and Psychiatry, 1887—1907 // Madness and the Mad in Russian Culture / Ed. by A. Britingler and I. Vinitsky. Toronto: University of Toronto Press, 2007. P. 173—191.

[Brown 1981] — Brown J.V. The Professionalization of Russian Psychiatry: 1857—1911. Ph.D. Dissertation. University of Pennsylvania, 1981.

[Brown 1983] — Brown J.V. Psychiatrists and the State in Tsarist Russia // Social Control and the State: Historical and Comparative Essays / Ed. by S. Cohen et al. New York: St. Martin’s Pr., 1983. P. 267—287.

[Brown 1987] — Brown J.V. Revolution and Psychosis: The Mixing of Science and Politics in Russian Psychiatric Medicine, 1905-13 // Russian Review. 1987. № 46. P. 283—302.

[Brown 1990] — Brown J.V. Social Influences on Psychiatric Theory and Practice in Late Imperial Russia // Health and Society in Revolutionary Russia / Ed. by S. Solomon et al. Bloomington; Indianapolis: Indiana University Press, 1990. P. 27—44.

[Brown 1996] — Brown J.V. Professionalization and Radicalization: Russian Psychiatrists Respond to 1905 // Russia’s Missing Middle Class: The Professions in Russian History / Ed. by H. Balzer. Armonk: Routledge, 1996. P. 143—167.

[Chamberlin & Gilman 1985] — Degeneration: The Dark Side of Progress / Ed. by J.E. Chamberlin and S.L. Gilman. New York: Columbia University Press, 1985.

[Dowbiggin 1991] — Dowbiggin I. Inheriting Madness: Professionalization and Psychiatric Knowledge in Nineteenth Century France. Berkeley: University of California Press, 1991.

[Engelstein 1992] — Engelstein L. The Keys to Happiness: Sex and the Search for Modernity in Fin-de-Siècle Russia. Ithaca; London: Cornell University Press, 1992.

[Föcking 2002] — Föcking M. Pathologia litteralis. Erzählte Wissenschaft und wissenschaftliches Erzählen im französischen 19. Jahrhundert. Tübingen: Narr, 2002.

[Friedlander 2007] — Friedlander J.L. Psychiatrist and Crisis in Russia, 1880—1917. Ph.D. Dissertation. Berkeley: University of California,  2007.

[Gijswijt-Hofstra & Porter 2001] — Cultures of Neurasthenia from Beard to the First World War / Ed. by M. Gijswijt and R. Porter. Amsterdam: Rodopi, 2001.

[Goering 2003] — Goering L. “Russian Nervousness”: Neurasthenia and National Identity in Nineteenth-Century Russia // Medical History. 2003. № 47. P. 23—46.

[Huertas 1992] — Huertas R. Madness and Degeneration, I. From ‘Fallen Angel’ to Mentally ill // History of Psychiatry. 1992. № 3. P. 39—411.

[Jacyna 2000] — Jacyna L.S. Lost Words: Narratives of Language and the Brain, 1825—1926. Princeton: Princeton University Press, 2000.

[Krafft-Ebing 1895] — Krafft-Ebing R. von. Nervosität und neurasthenische Zustände. Wien: Hölder, 1895.

[Krafft-Ebing 1897] — Krafft-Ebing R. von. Lehrbuch der Psychiatrie. 6. Auflage. Stuttgart: Ferdinand Enke, 1897.

[Leibbrand & Leibbrand-Wettley 1961] — Leibbrand W., Leibbrand-Wettley A. Der Wahnsinn. Geschichte der abendländischen Psychopathologie. Freiburg; München: Karl Alber, 1961.

[Link-Heer 1999] — Link-Heer U. Nervosität und Moderne // Konzepte der Moderne / Hg. von G. Graevenitz. Stuttgart; Weimar: Metzler, 1999. S. 102—119.

[Matich 2005] — Matich O. Erotic Utopia: The Decadent Imagination in Russia’s Fin de Siècle. Madison: University of Wisconsin Press, 2005.

[Miller 1998] — Miller M.A. Freud and the Bolsheviks: Psychoanalysis in Imperial Russia and the Soviet Union. New Haven: Yale University Press, 1998.

[Möbius 1884] — Möbius P.J. Über nervöse Familien // Allgemeine Zeitschrift für Psychiatrie und psychisch-gerichtliche Medizin. 1884. № 40. S. 228—243.

[Möbius 1906] — Möbius P.J. Die Nervosität. Leipzig: Weber, 1906.

 [Mogilner 2013] — Mogilner M. Homo imperii: A History of Physical Anthropology in Russia. Lincoln: University of Nebraska Press, 2013.

[Morel 1857] — Morel B.A. Traité des dégénérescences physiques, intellectuelles et morales de l’espèce humaine et des causes qui produisent ces variétés maladives. Paris: J.B. Baillière, 1857.

[Morrissey 2006] — Morrissey S.K. Suicide and the Body Politic in Imperial Russia. Cambridge: Cambridge University Press, 2006.

[Morrissey 2010] — Morrissey S.K. The Economy of Nerves: Health, Commercial Culture, and the Self in Late Imperial Russia // Slavic Review. 2010. Vol. 69. P. 645—675.

[Nye 1984] — Nye R.A. Crime, Madness, and Politics in Modern France: The Medical Concept of National Decline. Princeton: Princeton University Press, 1984.

[Pick 1989] — Pick D. Faces of Degeneration: A European Disorder, c. 1848 — c. 1918. Cambridge: Cambridge University Press, 1989.

[Rabinbach 1990] — Rabinbach A. The Human Motor: Energy, Fatigue, and the Origins of Modernity. New York: Basic Books, 1990.

[Radkau 1998] — Radkau J. Das Zeitalter der Nervosität. Deutschland zwischen Bismarck und Hitler. München; Wien: Hanser, 1998.

[Roelcke 1999] — Roelcke V. Krankheit und Kulturkritik. Psychiatrische Gesellschaftsdeutungen im bürgerlichen Zeitalter (1790—1914). Frankfurt am Main; New York: Campus, 1999.

[Shorter 2003] — Shorter E. Geschichte der Psychiatrie. Reinbek bei Hamburg: Rowohlt, 2003.

[Todes 1981] — Todes D.P. From Radicalism to Scientific Convention: Biological Psychology in Russia from Sechenov to Pavlov. Ph.D. Diss. University of Pennsylvania, 1981.

[Urban 2009] — Urban V. Geschichte als Argument? Politische Kommunikation russischer Konservativer in der zweiten Hälfte des 19. Jahrhunderts. Berlin: Weißensee-Verlag, 2009.

[Werlinder 1978] — Werlinder H. Psychopathy: A History of the Concept. Analysis of the Origin and Development of a Family of Concepts in Psychopathology. Uppsala: Acta Universitatis Usaliensis, 1978.

 

[1]  О профессионализации и институционализации русской психиатрии см.: [Brown 1981; 1983; 1990; Brintlinger 2007].

[2]  Первую самостоятельную кафедру психиатрии — при Императорской военно-медицинской академии в Петербурге — организовал в 1857 году И.М. Балинский; двумя годами позднее он также основал первую в России клинику душевных болезней. В 1870—1880-е годы кафедры психиатрии были открыты в университетах Харькова (1877), Дерпта (ныне Тарту, 1880), Казани (1885), Киева (1885) и Москвы (1887). Об истории русской психиатрии см.: [Юдин 1951; Федотов 1957; Сироткина 2008; Fried­lander 2007].

[3]  Об этой речи см. также: [Miller 1998: 12—13; Beer 2008: 69; Morrisey 2010: 652].

[4]  О дискурсе сифилиса в России рубежа веков см.: [Engelstein 1992: 165—211].

[5]  Особенно ярко это проявилось в докладе Мержеевского: [Мержеевский 1887: 26—30].

[6]  Нарративному аспекту теории вырождения не уделяется внимания даже в труде Ирины Сироткиной [Сироткина 2008], непосредственно посвященном взаимодействию психиатрии и литературы в России с 1880-го по 1930 год.

[7] Ср. немногочисленные замечания о консервативных тенденциях в русской психиатрии XIX века, особенно петербургской школы, с точки зрения институциональной истории в: [Brown 1981: 174—175, 235—243]. Исследователи политической роли русских психиатров в эпоху позднего царизма сосредоточены преимущественно на эпохе первой русской революции 1905 года: [Brown 1987; 1996; Engelstein 1992: 256—258; Beer 2008: 88—92].

[8]  Ковалевский не раз повторял свои консервативные, антимодернистские убеждения, ср., например: [Ковалевский 1899].

[9]  Ср. манифест русского народничества — «Исторические письма» (1868—1869) П.Л. Лаврова, в которых «настоящий строй общества» назван «патологическим», а общество — «разлагающимся» [Лавров 1906: 54].

[10]  Ср. прежде всего труд Н.Я. Данилевского «Россия и Европа» (1871), в котором метафо­ре разложения социального организма отводится важная роль в аргументации [Дани­левский 1991: ##67, 74—75, 90, 92, 101, 165]. К той же риторико-идеологической традиции принадлежит и ультрареакционный мыслитель К.Н. Леонтьев, чьи труды, впрочем, не получили широкого признания при жизни автора [Леонтьев 1996: 94—155].

[11]  В 1892—1897 годах Ковалевский был ректором Варшавского университета, с 1903-го по 1906 год — профессором психиатрии Казанского университета и, наконец, психиатром Николаевского военного госпиталя в Петербурге. Биографию Ковалевского см. в: [Петрюк 2009].

[12]  Лора Геринг емко описывает эту смену парадигмы в понимании неврастении: «Если американского неврастеника отделял какой-нибудь шаг от полного исцеления, то нев­ра­стеника европейского — считаные поколения от вымирания расы» [Goering 2003: 31].

[13]  О восприятии концепции неврастении в России см.: [Сироткина 2008: 152—187; Goering 2003; Morrissey 2010].

[14]  Петербургский невропатолог П.Я. Розенбах, напротив, считал неврастению чисто функциональным заболеванием [Розенбах 1889].

[15]  Не соглашаясь с Бирдом, считавшим неврастению «американской болезнью», Ковалевский указывал: «…в настоящий момент мы, русские, едва ли найдем себе соперников в других нациях относительно огромного количества неврастеников», и задавался вопросом: «….не с большим ли правом неврастения может называться русскою болезнью?» (цит. по: [Сироткина 2008: 161]).


Вернуться назад