ИНТЕЛРОС > №149, 2018 > Леонид Андреев как воплощение fin de siècle

А.И. Рейтблат
Леонид Андреев как воплощение fin de siècle


19 апреля 2018
(Рец. на кн.: Боева Г.Н. Творчество Леонида Андреева и эпоха модерна. СПб.: Петрополис, 2016)

Боева Г.Н. Творчество Леонида Андреева и эпоха модерна
СПб.: Петрополис, 2016. — 520 с. — 500 экз.

Книга написана в нетрадиционном для отечественного литературоведения клю­че. По утверждению автора, «новизна предлагаемого исследования связана со сменой оптики в подходе к творчеству Леонида Андреева. Оно рассматривается не в привычных категориях литературных оппозиций рубежа XIX—XX веков, а как эсте­тический и социокультурный феномен эпохи модерна» (с. 5). Соответственно и мы в своем отзыве основное внимание обратим не на вклад этой книги в изучение Леонида Андреева, а на наблюдения, касающиеся Андреева как литератора, отразившего и выразившего свою переломную эпоху, а также на методологию авто­ра моногра­фии.

Модерн Г.Н. Боева понимает как художественно-культурный феномен, возникший на рубеже XIX—XX веков в урбанистической среде Европы. В качест­ве ключевых его эстетических принципов она выделя­ет следующие: «…принципиальная “неклассичность”, стремление к новой художественной целостности (в част­ности, совмещение нескольких приемов и способов изображения), нарочитая условность, ориентация на равноправие всех видов искусств и взаимное “пересечение границ” между ними, наложение различных дискурсов» (с. 6). Особое внимание уделяет Боева антропологическому ракурсу рассмотрения модерна, т.е. трактовке его как «суммы дискурсивных и литературных практик» (с. 6), а «человека модерна» — как культурно-антропологического типа. Явление, именуемое «fin de siècle» (это выражение автор использует как понятие, хотя, на наш взгляд, для понятия оно слишком размыто и метафорично; сама Г. Боева называет его «безразмерным» (с. 6)), выступает при подобном подходе как «мировоззренческая составляющая»  модерна. По мнению Боевой, оно «фиксирует прежде всего слом культурной парадигмы, связанной с авторитетностью позитивистского мировоззрения и реализма как литературного “мейнстрима”» (с. 6).

Так обозначив в Предисловии свои исходные положения, дальше Боева в разных аспектах и взаимосвязях анализирует творчество Л. Андреева как ответ на интеллектуальные и эмоциональные запросы современников, а также его литературную репутацию, рецепцию его произведений и личности публикой, сближения и взаимоотталкивания Андреева и крупных писателей того времени. Книга постро­ена не как последовательное рассмотрение основной темы, а как ряд этюдов, в которых тема рассматривается с разных сторон и под разными ракурсами. Ключевым при этом является первый раздел первой главы, так и названный «Леонид Андреев как воплощение fin de siècle».

Автор погружает творчество Андреева в контекст идейных исканий того времени. В качестве ключевой тут выступает оппозиция позитивизма и религиозного и/или метафизического видения мира. Боева показывает, что естественно-научное мировоззрение и трактовка социальных явлений с естественно-научных позиций не были чужды Андрееву на раннем этапе его развития: он прорабатывал труды Ч. Дарвина, Р. Крафт-Эбинга, М. Нордау, интересовался книгами о Л. Пастере, К. Линнее, Ж. Кювье и др. ученых. Этот интерес отразился в ранних его произведениях, например в рассказе «Загадка» (1892).

Но в более позднем своем произведении, повести «Мои записки» (1908), Андреев подвергает научный (в языке Боевой — «позитивистский») дискурс пародированию и осмеянию (в качестве прототипа подобного пародирования Л. Силард называет публикации А. Луначарского, а сама Боева — И.И. Мечникова). Характерным для fin de siècle и присутствующим в творчестве Андреева Боева считает интерес к социально-биологическим аспектам жизни человека, к темам безумия,  разрушительности страстей, зла (пороки, уродство, болезни и т.п.), к сексуальной тематике, к иному, нередко непознаваемому. Фиксируется и наличие таких мотивов, как двойничество, маска. Герой Андреева нередко экспериментирует, нарушает моральные нормы, совершает то, что запрещено в обществе. «Невротичный, надломленный, с пошатнувшейся идентичностью, депрессивный, часто суицидально настроенный, подвергаясь сюжетным и социально-психологическим модификациям, он  переходит из одного произведения в другое» (с. 28).

Как видим, не только и не столько идейный контекст эпохи важен для понимания Андреева. В главке «Певец “ужасов” и “кошмаров”» Боева характеризует эмоциональный контекст fin de siècle, когда многие испытывают ужас, причем причины его могут быть различными. Для одних — социальные (прежде всего — бедность), для других — психологические, экзистенциальные, связанные со сферой иррационального (одиночество, власть сексуальных инстинктов, психические отклонения), для третьих — «метафизические» (страх смерти). Для Андреева ужас становится одной из основных тем, слова «ужас» и «страх», по данным частотного словаря его языка, принадлежат к числу его излюбленных (см. с. 207). По словам Боевой, «“ужасное” у Андреева часто обнаруживается в скрытом, повседневном, привычном, оборачивающихся своей противоположностью, обнажающих потаенное, дремавшее в человеке — и потому особенно “ужасном”. Поскольку это “ужасное” содержит в себе и свое, и чужое, оно и отталкивает, и манит, и пугает, и завораживает» (c. 207).

Другая эмоциональная сфера, чрезвычайно важная для fin de siècle, — сексуальные отношения. Со смягчением цензурных норм появилось много книг и журнальных публикаций (и научных, и художественных), в которых затрагивалась эта тематика, и Андреев был одним из тех, кто ставил проблемы этой сферы в радикальной форме, что нередко вызывало обвинения в порнографии (этот сюжет освещен в главке «Был ли автор “Бездны” порнографом?»).

Для эпохи модерна характерна и присущая Андрееву «словесная визуальность» (об этом — в главке «“Изобразительный гипноз”: вербальное и визуальное у Андреева»). Модерн придавал цвету очень большое значение, символизировал его.  И Андреев, как пишет Боева, подчеркивал роль цвета (посвятив ей специальную статью 1906 г. «Краски и слова») и придерживался принципа семантизации цвета в своем творчестве («красный смех», «некто в сером»). Исследователи находят в его творчестве параллели с произведениями Гойи, Мунка, Штука. Боева подробно рассматривает его связь с Бёклином, которого Андреев называл своим любимым художником, и находит влияние бёклиновского творчества в «Красном смехе» и других произведениях. По мнению Боевой, «обращение Андреева к мифу как художественно-смысловой универсалии эпохи не только важный этап в формировании его теории “панпсихизма”, но и свидетельство стремления писателя к синтезу иконического и вербального в духе модерна» (c. 74).

В главке «Дневники писателя и Дом на Черной речке: жизнестроительные практики модерна» парадоксальным образом объединены две, казалось бы, далекие друг от друга темы. Первая — это дневник Андреева, который рассмотрен как психотера­певтическое средство преодоления неудач в отношениях с женщинами и как средст­во конструирования собственной идентичности. Присущая дневнику автобиографи­ческая исповедальность находит впоследствии продолжение в ряде произведений писателя, в частности в его рассказе «Проклятие зверя». Вторая — знаменитый дом писателя на Карельском перешейке недалеко от Петербурга, построенный в духе финской версии архитектурного модерна и напоминавший современникам картину Бёклина «Вилла у моря». Андреев уделял большое внимание его экстерьеру и интерьерам, продумывая даже мелкие детали обстановки. В результате «интерьер  дома Андреева фиксирует модернистский концепт синтеза искусств» (с. 142).

Специальная главка посвящена литературной репутации Андреева. Боева опре­деляет литературную репутацию как «сложный, изменяемый во времени (в том числе корректируемый самим литератором) публичный образ писателя, формирующийся как сумма рецептивных сценариев в восприятии его творчества всеми участниками литературного процесса (критикой, писателями-современниками и читателями)» (с. 159). Особенно актуально изучение литературной репутации именно Андреева, поскольку в эпоху модерна литературная репутация литератора (прежде всего, его имидж, формируемый прессой) начинает играть чрезвычайно важную роль в отношении к нему публики. И тем более это важно в силу того обстоятельства, что Андреев, как никто из писателей-современников, интересовался публикациями о нем в прессе, был подписан в бюро вырезок на соответствующие материалы, наклеивал собственноручно эти вырезки в специальные альбомы и т.д. Озабоченность своей литературной репутацией порождала у Андреева «обращенность к читателю, критику, средствам массовой информации, желание разъяснять и комментировать свои произведения» (с. 160).

На основе откликов прессы Боева подробно анализирует складывание и динамику литературной репутации Андреева, выделяет ряд ключевых ее черт, в частности такие, как «друг Горького», «злободневный автор», «модернист». Однако сама же исследовательница отмечает, что «один из важнейших источников сведений о динамике восприятия  Андреева критикой и читателем — мемуарная литература и дневники современников» (с. 167). Но из этой категории источников она рассматривает (причем излишне подробно) лишь один, правда весьма важный, — дневник Чуковского. Другие же дневники и мемуары автором не проанализированы, я уж не говорю о таких источниках, как эпистолярий и данные опросов читателей, которые нередко проводились в то время среди ряда групп населения, прежде всего — учащихся средних учебных заведения и студентов. Эти сведения помогли бы нюансировать полученную картину.

Приведу несколько характерных свидетельств: «[В конце 1902 г.] два писате­ля — они вышли на смену Чехову — два новоявленных московских демона: Леонид Андреев и Валерий Брюсов»[1]; «[Книга рассказов Л. Андреева, изданная “Знанием” в 1901 г.] создала популярность автору и содействовала быстрому его прославлению»[2]; «Леонид Андреев в эту пору [1908] громадной славой своей затмил всех писателей и поэтому казался непостижимым, загадочным гигантом <…>»[3]; «Андреев был очень популярен в России; бывали времена, когда его популярность превосходила даже горьковскую. Молодежь из интеллигентной среды просто боготворила его»[4]. А вот свидетельство в письме А.М. Коллонтай Г.В. Плеханову, написанном в январе 1909 г.: «Андреев по-прежнему кумир, хотя к его двум последним драмам “Дни нашей жизни” и “Черные маски” публика и критика отнеслись строже и многие остались неудовлетворенными. К Горькому остыли. <…> В зените сейчас все же Андреев <…>»[5]

Обычно исследователи изучают литературную репутацию писателя, чтобы понять его место внутри литературной системы. Боева делает нетрадиционный шаг, использовав ее для диагноза состояния самого общества: «Литературная репутация Андреева отражает социокультурные сдвиги, еще не ощутимые внутри самой эпо­хи: падение социальных перегородок в обществе начала века, тотальную демократизацию и настоятельную потребность в механизме “собирания” культуры. Изменения, затронувшие все уровни и страты культуры, все литературные “звенья”: институт критики, издательства, читателя, — не могли не сказаться на положении писателя и его восприятии. Именно этими причинами социокультурного характера и была во многом обусловлена сложность и неоднозначность литературной репутации Андреева» (с. 195).

В главке «Леонид Андреев и его читатель» автор тоже переходит в сферу литературной социологии, но с меньшим успехом. Если отношение Андреева к читателям обрисовано в книге подробно и вполне убедительно, то о рецепции андреевских произведений, о том, что «вычитывали» из них современники, мы узнаем довольно мало. Нет анализа прямых свидетельств «рядовых читателей», которые можно найти опять-таки в дневниках, письмах, воспоминаниях. Кроме того, мож­но было применить метод, которым воспользовался А.П. Чудаков в своей первой (и лучшей) книге «Поэтика Чехова» (1971). Там исследователь проанализировал массу критических откликов на его произведения (критики — тоже читатели, особенно в провинциальной прессе, где зачастую рецензированием занимались люди, не являющиеся профессиональными литераторами и достаточно неискушенные) и выяснил, какие черты чеховских произведений (не важно, с плюсом или с минусом) современники фиксировали как новаторские, выделяющие его на фоне русской литературы того времени. Подобный метод можно было использовать и при изучении читательской реакции на творчество Андреева. Боева же привлекает статьи критиков, но лишь в аспекте их мнений о том, что представляют собой читатели Андреева и за что они его ценят[6].

Что же касается андреевской установки на читателя, то на основе его дневника, писем читателям, публиковавшихся в газетах, комментирования в прессе своих произведений и т.д. исследовательница фиксирует его постоянное стремление вести диалог с читателем как впрямую, так и в рамках произведения, выбирая соответствующую коммуникативную стратегию (через заглавия, суггестивный стиль, открытые финалы и т.д.). В эпоху резкого расширения и демократизации читательской аудитории и, соответственно, повышения роли рынка и рыночных механизмов продвижения книги (реклама, интервью и т.д.) в формировании писательской известности Андреев активно обращался к этим методам, не пренебрегая такими радикальными способами, как литературные скандалы.

В ряде главок Боева анализирует личные и творческие связи Андреева с Максимом Горьким, Буниным, Сологубом, авангардными литераторами, европейскими модернистами (он испытал влияние Гамсуна, Метерлинка, Пшибышевского и др.) и русско-еврейскими писателями. Рассмотрим подробнее самый большой экскурс, посвященный взаимоотношениям Андреева и Горького. Исследовательница срав­нивает их прижизненные литературные репутации и особенности восприятия их публикой и критикой. При этом отмечается быстрое обретение ими извест­ности, причем носящей характер не просто моды, а почти религиозного поклонения: «Успе­х у Горького был совершенно особенный. Такого раболепного преклонения, такой сумасшедшей моды, такой безмерной лести не видали ни Толстой, ни Чехов. Горький был герой дня, “любимец публики”, нечто вроде модного оперного пев­ца, который в течение коротких лет кружит голову своим поклонникам и затем, потеряв голос, сходит со сцены, погружается в забвение» (статья Д.В. Философова «Конец Горького» в журнале «Русская мысль» за 1907 г. цит. по с. 361). Почти так же попу­лярен был и Л. Андреев. Добавлю от себя характерную деталь: в середине 1900-х гг. их гонорары сравнялись и достигли фантастической суммы 1000 руб­лей за авторский лист, какой никто ни до них, ни после, кроме Л. Толстого, не полу­чал. Боева делает попытку пояснить причины такого успеха (удачная биографическая легенда у Горького, построение внешнего имиджа, в частности выбор одежды и т.д.), но ответа на вопрос, какие «болевые струны души» они затронули, на какие экзистенциальные запросы ответили, что было у них, чего не было у других ав­торов, она не дает. А ведь тут много неясного. Согласимся, что Леонид Андре­ев — выра­зитель модерна. Однако он получил известность лишь немногим поз­же, чем Горьки­й. Но Горький — во многом человек «антимодерна», традиционалист, ярый кри­ти­к декадентов и символистов. Почему же они одновременно прослави­лись? Ценили их одни и те же социокультурные группы? Или у них были во многом разны­е аудитории?

В этой главке прослеживаются и личные отношения Горького и Андреева, но как раз данный сюжет, сам по себе интересный и рассмотренный Боевой впол­не убедительно, в этой книге, учитывая заявленную методологию, представляет­ся лишним.

Боева показала в своей монографии, насколько Андреев был близок интел­лектуальным поискам и эмоциональным реакциям значительной части русского общества в переломный момент русской жизни конца XIX — начала ХХ в., что и обусловило его успех. Более того, она полагает, что «феномен “Леонид Андреев” не столько сумма особенностей поэтики писателя, сколько сумма дискурсивных практик и характеристик воспринимающего сознания человека той эпохи» (с. 7). О дальнейшей его читательской судьбе она не пишет. А ведь это тоже многое говорит об идейном и художественном «посыле» его творчества. Приведу некоторые факты. В советский период Андреев был не в чести, переиздавать его начали толь­ко в период «оттепели», причем книги его выходили редко. Трудно судить о том, был ли он духовно близок читателям советского времени, но исследования читателей 1970—1980-х гг., в которых мне доводилось принимать участие, не фиксировали сколько-нибудь значимой его популярности. Но в перестроечный период, время новой ломки и надежд на перемены, Андреев опять оказался актуален. За шесть лет было снято 9 короткометражных и полнометражных экранизаций его произведений: «Христиане» (1987) Д. Золотухина, «В одной знакомой ули­це...» (1988) А. Козьменко, «Любовь к ближнему» (1988) Н. Рашеева, «Как стать человеком?» (1988) В. Петкевича (мультфильм), «Зверь ликующий» (1989) В. Уфимцева, «Очищение» (1990) Д. Шинкаренко, «Пустыня» (1991) М. Каца, «Губернаторъ» (1991) В. Макеранеца, «Тьма» (1992) И. Масленникова. В эти же годы выш­ло 6 изданий произведений Андреева для взрослых, в том числе собрание его со­чинений. Любопытно сравнить этот андреевский «бум» с нынешней ситуацией. Сейчас Андреев включен в школьную программу, что обеспечивает ему пребывание в статусе классика. Но нашему времени, далекому от каких-нибудь перемен, Леонид Андреев явно не нужен. Об этом позволяют судить такие факты, как число изда­ний его произведений за последние два года (одна тоненькая книжеч­ка: Бездна. М., 2016), число экранизаций за последние восемь лет (один фильм: «Иуда» (2013) А. Богаты­рёва) и число постановок (в московской театральной афише в декабре 2017 г., когда я пишу эту рецензию, места для пьес Андреева не нашлось. Тургенев и Сухово-Кобы­лин, Найдёнов и Горький, Арбузов и Вампилов есть, а Леонида Андреева нет). Тем не менее можно предположить, что в буду­щем в России еще будут читатели, «сумма дискурсивных практик и характеристик вос­при­нимающего сознания» которых вновь актуализирует феномен «Леонид Андреев».

Подведем итог. В своей содержательной книге Г. Боева убедительно продемонстрировала переходный и противоречивый характер творчества и личности Леонида Андреева, отразивших в себе всю сложность переломной эпохи, которую называют эпохой модерна, проанализировала в этом аспекте и его творчество, и его отношения с публикой и писателями-современниками. Ее монография является существенным шагом вперед в изучении как Андреева, так и литературы эпохи модерна.

 

[1] Ремизов А.М. Собрание сочинений. М., 2000. Т. 8 («Иверень»). С. 461.

[2] Телешов Н. Записки писателя // Телешов Н. Избранные сочинения. М., 1956. Т. 3. С. 57.

[3] Каменский В. Степан Разин. Пушкин и Дантес: Художественная проза и мемуары. М., 1991. С. 518.

[4] Дымов О. Вспомнилось, захотелось рассказать… Иерусалим, 2011. Т. 2. С. 384.

[5] Коллонтай А.М. «Революция — великая мятежница…»: Избранные письма 1901—1952. М., 1989. С. 50—51.

[6] В этой главке Боева подробно останавливается на публикации Андреевым письма, написанного от лица героя его рассказа «Бездна», и реакции на нее. В этой связи она подвергает основательной критике атрибуции ряда критических текстов Жаботинскому, осуществленные Л. Кацисом (с. 270—274), однако другим его атрибуциям доверяет, хотя, как показали специалисты по творчеству Жаботинского, среди них немало ошибочных, поэтому все они нуждаются в тщательной проверке. См.: Френкель А. Почему я вышел из редакционного совета Полного собрания сочинений Владимира (Зеэва) Жаботинского // Народ Книги в мире книг. 2011. № 93. С. 3—5; Он же. Фальсификация Жаботинского // Там же. 2012. № 97. С. 5—9; Он же. Фальсификация Жаботинского нонстоп // Там же. 2014. № 111. С. 8—13.


Вернуться назад