Sangiovanni A. Humanity without Dignity: Moral Equality, Respect, and Human Rights.
Cambridge, MA; L.: Harvard University Press, 2017. — XII, 308 p.

В самом начале Преамбулы Всеобщей декларации прав человека, принятой Генеральной Ассамблеей ООН в 1948 г., записано, что «признание достоинства, присущего всем членам человеческой семьи, и равных и неотъемлемых прав их является основой свободы, справедливости и всеобщего мира»[1]. В книге профессора философии Королевского колледжа Лондона Андреа Санджованни «Человечность без достоинства» это утверждение ставится под вопрос. Конечно, сегодня понятие «человеческое достоинство» используется так часто и его смысл кажется настолько очевидным, что критический выпад против него выглядит, по меньшей мере, неуместным парадоксом. Более того, в нынешнюю эпоху нового морального беспокойства выступить против «достоинства» — пусть даже чисто теоретически — значит навлечь на себя подозрения в плане личной этики. Однако работа Санджованни далека от аксиологического релятивизма. Речь здесь идет не о радикальном пересмотре устоявшихся представлений о глубинном моральном равенстве людей и правах человека, а о том, может ли понятие достоинства выступать в качестве безусловного основания таких представлений. Собственно, «Человечность без достоинства» является развернутым отрицательным ответом на этот вопрос.

Наиболее очевидный путь критического «подрыва» достоинства в качестве ключевой моральной ценности — это указание на расплывчатость и неопределенность самого понятия. Однако, как полагает Санджованни, большинство наших ценностей, включая свободу и равенство, обладают множеством исторически подвижных значений, и любое философское размышление на аксиологические темы должно это учитывать. Подлинная проблема заключается в другом: ни одна из известных традиций концептуализации достоинства не соответствует двум следующим условиям. Во-первых, они не в состоянии объяснить, «в каком смысле мы равны друг другу в достоинстве», а во-вторых, не отвечают на вопрос, «почему или в силу чего» мы вообще наделены тем, что называется достоинством (с. 15).

Санджованни подробно рассматривает три такие традиции — аристократическую, христианскую и кантианскую. Первая, исток которой — в античной мысли, и в частности в учении Аристотеля о «величавом» человеке (megalopsykhos)[2], в той или иной степени использует язык социальных статусов и ролей. Обладать достоинством — значит, прежде всего, иметь высокий ранг и пользоваться соответствующим этому рангу уважением. Конечно, авторы, принадлежащие к этой аристократической традиции, подчеркивают, что высокий статус ко многому обязывает своего носителя. Достоинство требует особых добродетелей и налагает большую ответственность. Заметная роль в обществе — не просто возможность властвовать над другими, но еще и необходимость служить целям более благородным, чем собственный частный интерес. Но никакого представления об универсальном достоинстве, изначально и в равной степени присущем всем человеческим существам вне зависимости от их личных усилий, в античных или ренессансных текстах, относящихся к аристократической традиции, мы не найдем. Правда, в книге Цицерона «Об обязанностях» (во многом эталонной для аристократического понимания достоинства) есть один отмеченный сильным влиянием стоицизма фрагмент, который может быть прочитан как предвосхищение современной универсалистской концепции прав человека. Речь в нем идет о сравнении животных и людей. Если животные — и домашние, и дикие — «не знают никакого иного чувства, кроме наслаждения», то «человеческий ум питается учением и размышлением»[3]. И далее Цицерон пишет о достоинстве человеческой природы, заключающемся в умении «жить бережливо, воздержанно, строго и трезво»[4]. Однако, как справедливо замечает Санджованни, далеко не все люди, согласно римскому философу, соответствуют человеческой природе — есть люди «только по названию», и едва ли они когда-нибудь смогут реализовать идеал воздержанной и трезвой жизни. А следовательно, далеко не каждый человек ценнее животного. Разумеется, здесь нет и намека на идею, что мы обязаны уважать всех родившихся людьми просто в силу факта такого рождения.

Вторая традиция — христианская — рассматривается Санджованни исключительно на примере современных неотомистских теорий, стремящихся связать религиозное понимание достоинства с доктриной прав человека. Если в прошлом отношение Католической церкви к этой либеральной доктрине было скорее негативным, то начиная с 1930-х гг. ситуация существенно меняется. Так, когда в 1891 г. папа Лев XIII в знаменитой энциклике «Rerum Novarum» («Однажды пробуждено желание нового…») настаивал на необходимости выходного дня для рабочих, он защищал не столько права пролетариев, сколько права Бога. Но через пятьдесят лет, в 1941 г., папа Пий XII, выступая на радио, говорит уже о естественных человеческих правах. «С этого момента, и особенно после Второго Ватиканского собора, <…> альянс между достоинством, человеческой жизнью и правами человека стал во многих отношениях путеводной звездой современной католической этики» (с. 31).

Санджованни подробно разбирает аргументацию, представленную двумя американскими авторами — католическими специалистами по биоэтике Патриком Ли и Робертом Джорджем в статье «Природа и основание человеческого достоинства» (2008)[5]. Эта аргументация вкратце такова. Присущая людям рациональность заставляет их искать неинструментальное благо — нечто, что не служит их частным интересам и желаниям, а является благом само по себе. Поскольку искать такое благо — значит уже быть в некоторой степени причастным ему, мы должны особенно ценить нашу рациональность, позволяющую нам приобщиться к процессу «благого» поиска. И ценить ее не только в нас, но и в других. А так как все люди (и только люди) способны искать самодостаточное благо, каждый отдельный человек заслуживает уважения как потенциальный «искатель», обладающий равным достоинством со всеми другими.

Как отмечает Санджованни, этот вывод уязвим, поскольку уязвимо утверждение равной способности к рациональному поиску. Должны ли мы, например, отказать в достоинстве людям с теми или иными психическими нарушениями? Ответ католических биоэтиков чисто томистский. Они привлекают «гилеморфическую» концепцию души как субстанциальной формы тела. Будучи «нашей сущностной природой», душа организует материально-телесные части в некое функционально-рациональное целое. При этом «материя» (конкретный генетический состав) может оказаться не слишком пригодной для развития потенциально заложенной рациональности. Но точно так же, как дом, построенный из некачественных материалов, продолжает оставаться домом, человек, «построенный» душой из некачественного генетического сырья, продолжает, пусть только в возможности, оставаться человеком. Душа как рациональная форма — это в прямом смысле место достоинства. А поскольку каждое человеческое существо имеет душу, оно также наделено и равным достоинством.

Такое «гилеморфическое» объяснение порождает серьезную проблему — проблему (если воспользоваться выражением Йоэля Регева) «удержания вместе разделенного». Действительно, если душа — это прежде всего форма тела, то отсутствие у плода генетической основы для развития мозга, а следовательно, и для развития когнитивных способностей должно всерьез беспокоить католических философов. Если же она понимается в качестве независимой от тела загадочной духовной сущности, то здесь мы покидаем почву рационального объяснения и оказываемся в области собственно религиозного Откровения. Но в любом случае, согласно Санджованни, доказать, что достоинство является всеобщей основой морального равенства, современной католической биоэтике не удается.

Наконец, последняя традиция, на которой останавливается Санджованни, это традиция кантианская. Правда, автор «Человечности без достоинства» спорит не столько с самим Кантом, сколько с современными кантианцами. И на этот спор, по его словам, он «потратил наибольшее количество времени» (с. 6). Нет смысла пересказывать здесь все нюансы весьма изощренной аргументации Санджованни. В качестве примера, иллюстрирующего его критику актуального кантианства, можно привести его анализ концепции Кристин Корсгаард[6]. Корсгаард полагает, что, будучи рациональными существами, способными к рефлексии и оценке, люди размышляют о целях своей деятельности и считают их достойными своих усилий. Но ценность не присуща вещам как таковым, она не существует без оценщика. Мы добиваемся каких-либо целей, поскольку сами и оценили их в качестве достойных. Если это утверждение верно, то выбирающая активность оценивающей рациональной способности и обеспечивает ценность всех целей нашей деятельности. Следовательно, сама эта конституирующая способность обладает безусловной ценностью и несоизмерима со всеми остальными. Выбор, осуществляемый нами, всегда свободен, поскольку основан исключительно на воле. Все оценщики равны в этой свободе, а значит, обладают и равным достоинством.

Санджованни соглашается с практическим и антиэссенциалистским подходом Корсгаард. Ценность — это не внутреннее, независимое от сети отношений свойство вещей, а результат нашего оценивания как «рефлексивного одобрения». Однако, отмечает он, существует разрыв между метаэтическим утверждением практической природы оценивания и собственно этическим высказыванием о ценности той или иной вещи. Одно не следует из другого. «Кода я кричу: “Тебе следует отругать детей!”, я выражаю гнев как свое рефлексивное одобрение устоявшегося порядка родительских норм. Но я не заявляю (и не предполагаю), что мой гнев или мое рефлексивное одобрение становятся непосредственным источником долженствования. <…> Одним словом, из утверждения “акт оценивания заключается в рефлексивном одобрении” мы не можем получить “следовательно, мы должны предполагать, что само рефлексивное одобрение является ценным” (с. 41).

Но если все попытки обосновать глубинное моральное равенство с помощью понятия достоинства не удовлетворяют требуемым условиям, то что же должно прийти им на смену? И не следует ли отказаться от самого представления о моральном равенстве?

Еще раз подчеркнем: согласно Санджованни, никакие трудности обоснования не должны заставить нас пожертвовать таким представлением. Причем речь идет не просто о слепой вере. Рациональные основания существуют, но их следует искать на других путях. Вместо того чтобы вслед за кантианскими или католическими философами морали искать позитивные естественные качества, в одинаковой степени присущие всем людям и дарующие всем нам равное достоинство, следует исходить из негативной концепции моральной общности, т.е. исследовать случаи нарушения нормы равенства и постараться продемонстрировать пагубность такого нарушения. Санджованни выделяет пять парадигматических типов «унижения» (или инфериоризации) других: дегуманизация (другой рассматривается в качестве неразумного животного, нуждающегося в контроле), инфантилизация (другой — это беспомощный ребенок, которому необходима опека), объективация (другой лишается какой-либо «внутренней» субъектности), инструментализация (другой низводится на уровень средства для достижения цели) и, наконец, стигматизация (другой маркируется в качестве «нечистого» и исключается из сообщества). Список же конкретных практик, выводящих другого из круга равных, является практически неисчерпаемым: патернализм, рабство, сегрегация, апартеид, сексуальное насилие, пытки, концентрационные лагеря и множество других форм дискриминации и ущемления.

Однако инфериоризация далеко не всегда представляет собой чистое зло. Когда мы спрашиваем прохожего, который час, мы, безусловно, пользуемся им как инструментом. Но ни о каком нарушении морального равенства речь в этом случае не идет. Инфериоризация становится злом, когда оказывается связана с тем, что Санджованни называет социальной жестокостью, т.е. с таким типом жестокого обращения, который уничтожает саму способность жертвы «развивать и поддерживать целостное чувство самости» (с. 76). Под «самостью» Санджованни понимает не метафизическую самотождественность субъекта в потоке времени, а сложный комплекс ценностей и убеждений, играющих важную роль в жизни того или иного человека. Эта развивающаяся самость включает в себя активный и пассивный аспекты: человек играет сразу две функциональные роли — он и творец самого себя, и собственное творение. Две эти модальности неразрывно связаны друг с другом. «Действуя, решая и преследуя поставленные цели, мы становимся теми, кто мы есть и кем мы можем стать; но, рефлектируя о том, кто мы есть и кем мы можем стать, мы начинаем действовать, решать и преследовать цели» (с. 79).

Важно подчеркнуть, что, согласно Санджованни, «самость» не обязательно должна быть главной героиней «гладкого», унифицированного персонального нарратива. Жизнь полна двусмысленностей и противоречий, и они вполне могут быть интегрированы в «самость» именно в качестве таковых, не подрывая при этом относительную целостность «я». Не менее значимо и то, какую роль играют другие в формировании этого чувства себя. Как замечает Санджованни, главной, быть может, заслугой стоиков было указание на присущую людям социабельность как на корень нашей моральности. Человек — общительное существо, постоянно репрезентирующее себя другим. Нельзя сказать, что такая репрезентация — это нечто менее истинное, чем то, что остается скрытым от чужих глаз. Представление о потайной «подлинной сущности», прячущейся за вводящей в заблуждение маской, давно пора оставить. Но сама возможность контролировать границу между публичным образом и «внутренним пространством» является определяющей в учреждении и поддержании человеческой индивидуальности.

Теперь становится более ясным и понятие социальной жестокости. Так, например, ужас пытки — не просто в той боли, которую она приносит. Боль здесь — орудие разрушения границы между внутренним и внешним: «Во время пытки наше тело <…> поворачивается против нас; наши внутренние страхи раскрываются, и мы как бы выкручиваемся наизнанку» (с. 83). Чувство себя исчезает, и его место занимает фигура мучителя. Практики социальной жестокости изолируют, отрезают нас от социального окружения, лишают той референтной группы, в рамках которой формировалось наше самосознание. Предельным воплощением жертвы такой жестокости становится для Санджованни лагерный «мусульманин» в описании Примо Леви[7].

Таким образом, негативная концепция морального равенства, разработанная в рецензируемой книге, не нуждается ни в понятии достоинства, ни в каком-либо другом трансцендентальном источнике. И оказывается, что представления о социальной жестокости, разрушающей у своей жертвы символические координаты ее бытия-в-мире, вполне достаточно для того, чтобы именно здесь искать этическое основание для международной системы прав человека. «Если мы однажды откажемся от поиска достоинства, то негативная концепция может послужить базовым принципом для размышления о том, какие нормы (или какие аспекты этих норм) должны рассматриваться в качестве опор закона, регулирующего фундаментальные права человека» (с. 254). В заключительной части исследования Санджованни подробно анализирует все преимущества такого применения своей идеи.

В недавно вышедшей книге «О предательстве», опираясь на концепцию «сущностно оспариваемых понятий» Уолтера Галли, израильский философ Авишай Маргалит напомнил нам, что существуют безусловно «хорошие слова» и безусловно «плохие»[8]. К первым, например, относится слово «демократия». Во время холодной войны концепт «демократия» считался одинаково ценным по обе стороны «железного занавеса», хотя значение этого термина трактовалось едва ли не противоположным образом. Напротив, слово «предатель» — образцовый пример «плохого» слова. Оно всегда относится только к противнику. Если исходить из этого различения, то слово «достоинство», вне всякого сомнения, окажется в первой категории. Либералы и консерваторы, революционеры и реакционеры, атеисты и представители различных религиозных конфессий — все заявляют свои права на «достоинство», хотя интерпретировать его могут по-разному. В этом контексте критическое рассмотрение самого этого понятия кажется свежим и по-хорошему провокативным теоретическим ходом, тем более что скрупулезно выстроенные рассуждения Санджованни выглядят чрезвычайно убедительно. Однако за бросающейся в глаза провокативностью стоит хорошо известный тип аргументации. В своей атаке на христианские и кантианские концепции достоинства Санджованни во многом вписывается в тот философский тренд, о котором Ричард Рорти писал еще в конце 1980-х гг.: «В последние десятилетия англо-американские философы морали обратили свою критику против Канта. <…> [Они] поставили под вопрос основное кантовское допущение, что моральный дискурс с необходимостью должен принять форму дедукции, исходящей из общих, предпочтительно “не эмпирических”, принципов»[9]. Санджованни не столько изобретатель нового «словаря», сколько виртуозный пользователь старого — во многом сформированного тем же Рорти. Действительно, основные положения «Человечности без достоинства» заставляют вспомнить попытку Рорти «удержать вместе» (без какого-либо упования на возможный синтез) приватную стратегию индивидуального самосозидания и либеральную надежду на расширение общественной солидарности. Именно Рорти принадлежит одна из самых радикальных версий «раз-божествления» и самости, и морали, не имеющих, с его точки зрения, ни трансцендентных, ни трансцендентальных оснований. И для Рорти именно «понижение значимости <…> жестокости» является самым важным признаком нравственного прогресса[10]. Причем те характеристики «социальной жестокости», которые называет Санджованни, чрезвычайно сходны с теми, которые называл Рорти почти тридцать лет тому назад, опираясь на исследование Элейн Скэрри «Тело в боли» (1985)[11]. Комментируя оруэлловский роман «1984», Рорти пишет: «Из доводов Скэрри следует, что самое плохое, что можно причинить человеку, — это не только заставить его корчиться в агонии, но использовать эту агонию таким образом, чтобы даже после того, как она закончится, личность не смогла бы себя реконституировать»[12].

Однако если Рорти постоянно подчеркивал историческую случайность любых словарей, то Санджованни скорее пытается затушевать ее. Как уже говорилось выше, его работа совершенно чужда соблазнам релятивизма[13]. Современное либеральное представление о моральном равенстве и правах человека становится здесь необсуждаемой нормой, нуждающейся лишь в более адекватном объяснении, чем объяснение через достоинство. Ответ уже есть, нужно лишь подобрать подходящее решение. В результате в книге чувствуется некоторое напряжение между содержанием аргументации и манерой аргументировать. С одной стороны, Санджованни в своей «негативной концепции» исходит из конкретных, исторически определенных социальных практик конституирования самости и ее унижения в актах социальной жестокости, с другой — защищая «негативную концепцию» в качестве концепции, он превращает книгу во вневременной «сборник задач» по моральным проблемам, невольно напоминающий католические учебники по биоэтике. Но в любом случае книга Санджованни является крайне интересной попыткой проблематизировать расхожие представления о достоинстве и может послужить хорошим поводом для новых дискуссий о моральных основаниях современных демократий.