Stroev A. La Russie et la France des Lumières. Monarques et philosophes, écrivains et espions. 
P.: Institut des études slaves, 2017. — 508 p.

«Россия и Франция в эпоху Просвещения» — тема давняя и до сих пор не исчерпанная. Новые открытия таятся не только в архивах разных стран, анонимных, забытых или подложных изданиях, но также в сопоставлении и неожиданном освещении известных текстов и фактов, в пересмотре устоявшихся стереотипов. «Подземелья истории» (с. 7) позволяют вывести на поверхность и то, что в будущем оказывается тесно связано с прошлым.

Новая книга Александра Строева отчасти продолжает его монографию на русском языке «Те, кто поправляет фортуну. Авантюристы Просвещения» (М.: НЛО, 1998). Мы встречаем ряд тех же любимых героев автора, обретающих новые функции благодаря неизвестным ранее материалам и иному ракурсу исследования. В то же время перед нами итог многолетней работы в области изучения той эпохи, которую олицетворяет портрет Екатерины II кисти В. Эриксена, воспроизведенный на обложке. Императрица, «лучшая российская правительница всех времен» (с. 7), предстает в книге в качестве центра, вокруг которого группируются другие российские и европейские монархи, философы, писатели, дипломаты. Взаимодействие России и Франции и — шире — Европы, ибо в это время вся культурная Европа говорит по-французски и во многом благодаря сочинениям на этом языке формируется общественное мнение, интересует автора с точки зрения «циркуляции идей» (с. 484), порожденных историческим, культурным, политическим и литературным контекстом. Идеологические конструкции, понятия и мифы достаточно далекого прошлого оказываются удивительно актуальными. Порой лишь мимоходом возникающие в книге отсылки от эпохи Просвещения к последующим векам весьма красноречивы.

Расположенная на другом конце Европы и вобравшая в себя немалую часть азиатского континента Россия была и остается загадкой для иностранных наблюдателей. Представления о полной контрастов и завораживающей северной державе, изложенные в разного рода текстах европейских писателей, были хорошо усвоены в ней самой и послужили созданию прочно укоренившейся российской мифологии. Два противоположных образа России, предложенные в записках и письмах путешественников, философских трактатах, романах, сказках, были обусловлены не столько сложившимися в XVI—XVII вв. преимущественно негативными стереотипами или так называемым «русским миражом» (термин, введенный в 1951 г. в научный оборот французским ученым А. Лортолари), сколько, что подчеркивает А. Строев, политической конъюнктурой, раскладом сил на европейской арене, дипломатическими играми.

Застывшая в мертвящем холоде страна варваров и медведей или стремительно продвинувшаяся по пути «цивилизации» и полная жизненных сил европейская держава? Военные победы России заставляют воображать ее экспансионистские планы и рисовать мрачную картину угрожающих набегов кочевников. Уже в 1750 г. прусский король и французский поэт Фридрих II обвинил «рой варваров» в намерении посеять смуту в «иной вселенной» (с. 415), т.е. в Америке. Укрывшийся в Ферне подальше от французских властей Вольтер, напротив, восхищается «Севером, откуда нам теперь лиется свет» («Послание императрице России», 1771), одновременно подыгрывая Екатерине, заинтересованной в его одобрении, и создавая площадку для философских утопий.

Но два контрастных образа России не остаются однозначными. Так, область, наиболее благоприятная для отрицательных коннотаций, Сибирь, под пером французских путешественников и писателей становится не только «ледяным адом» (с. 20), но и кладезем природных сокровищ и витальных сил, колыбелью человечества и жилищем не испорченных цивилизацией дикарей, «полем философских и литературных экспериментов» (с. 70). Для маркиза де Сада это место, свободное от нравственных императивов, где все позволено.

С другой стороны, Вольтер, славящий на примере России принцип толерантности, и другие французские философы (К.-Ф. Вольне, Ж.-С. Байи) не упускают случая призвать Екатерину к борьбе с мусульманским миром, к завоеванию не только древнего Константинополя, но и Египта, Сирии и Палестины, что подпитывает угрожающий Европе образ стремящейся к мировому господству России. В посланном императрице стихотворении, которое Вольтер приписал безвестному «молодому курляндцу», в то время как оно, что доказывает А. Строев, принадлежит самому фернейскому патриарху, провозглашается преимущество деспотизма по сравнению с республиканской свободой, и образцом такого благотворного деспотического правления является в этом произведении держава Екатерины.

Польский франкоязычный писатель и русский подданный Ян Потоцкий издает труды, благодаря которым формируется миф о миграции искусств из угасающей Европы в расцветающую Россию, о стране скифов и амазонок, ставшей праматерью всех культур. Именно Потоцкий окажется у истоков «поисков русской идентичности, которые приведут к появлению в начале XX в. стихотворений русских символистов, отождествляющих себя со скифами и монголами, а также в 1920-е и 1930-е годы исторических, лингвистических и этнологических исследований евразийцев» (с. 102).

Подобно Сибири, вымышляется и образ Китая, в который с трудом добираются немногие французские иезуиты и редкие русские миссии. Поднебесная предстает в виде образцовой страны философов и успешных земледельцев, в которой якобы реализуются теории французских физиократов. Конфуций изображается то материалистом, то истинным христианином в зависимости от необходимости пропагандировать те или иные идеи. Историк Н.-Г. Леклер посвящает великому князю Павлу Петровичу книгу об этом китайском философе, превратившемся под пером Леклера в проводника материалистических идей французских энциклопедистов. Подлинные факты и иллюзии, утопические конструкции и их крушение «двигают просветительскую мысль» (с. 135).

Французская революция вносит перемены в ментальную карту Европы. Для либерально настроенных наследников философов Просвещения Россия получает в 1790-е гг. статус кровожадного тирана, врага прогресса, тогда как сторонники Старого режима, для которых эта страна прежде была «бледной копией Франции и ее антиподом» (с. 137), оказавшись в эмиграции, станут, разумеется, не без надежды на щедроты Екатерины, утверждать человеколюбивый и гостеприимный характер властей новой земли обетованной.

Стереотип варварской страны будет окончательно преобразован в текстах Ж. де Сталь, рисующих погрязшую в революционном варварстве современную Францию и способствовавших созданию мифа об особой миссии России, спасительницы Европы, и о ее народе-богоносце, превосходящем все прочие своей первозданной энергией. Эти идеи лягут в основу официальной идеологической доктрины («православие, самодержавие, народность»). А друг Ж. де Сталь, французский посол в Петербурге П. де Барант, вернется в 1830-е гг. к старым стереотипам в своих не предназначенных для публикации заметках, связывая отсталость России с наличием рабства, т.е. крепостного права, иммобилизмом православной церкви, общим военным духом, царящим в том числе в учебных заведениях и подавляющим развитие культуры.

Средоточием разных мифов становится и образ Екатерины II, с прицелом на европейское общественное мнение творимый ею самой и русско-французскими поэтами А.П. Шуваловым, А.М. Белосельским-Белозерским (которых Вольтер приветствует не иначе, как потомков Орфея и Овидия) при содействии ряда французских писателей. Российская императрица воплощает «античную традицию и христианскую веру» (с. 160). Она — и Минерва Севера, и Спаситель, крестоносец, выступивший на борьбу с неверными. В отличие от чисто мужского правления, примером которого служит Петр I, Екатерина, продолжающая линию российских правительниц, амазонок на троне, совмещает женскую мягкость и мужскую твердость, очаровывает и страшит своим образом андрогина. А. Строев дает подробный анализ образа амазонки во французской литературе эпохи, где он претерпевает противоречивые метаморфозы и зачастую пугает «феминистскими претензиями» (с. 171). Можно заметить, что этот литературный феномен объясняется в первую очередь характерным для ХVIII в. страхом перед загадочной сексуальностью женщины, который был следствием того обстоятельства, что в медицинских трудах эпохи женский пол трактовался как сочетающий признаки обоих полов и даже предшествующий мужскому[1].

Приведенные в рецензируемой книге неизвестные архивные материалы показывают, что авантюрист шевалье д’Эон использует свой российский опыт и образы сильных российских женщин при создании собственного мифа. Добившийся от французских властей признания своей выдуманной женской идентичности и права носить женскую одежду, он в своих полемических и автобиографических текстах выступает в образе «высшего существа, воплощающего добродетели обоих полов» (с. 192), девы-воительницы, новой Жанны д’Арк, борющейся на этот раз за освобождение женщин. Его не лишенные вымысла сочинения о себе самом вряд ли могут быть определены термином «autofiction», поскольку это постмодернистское жанровое понятие подразумевает откровенный, обыгрываемый в автобиографическом тексте вымысел, а не такой, который выдается за правду, что имеет место в случае д’Эона.

Будучи на дипломатической службе в России в эпоху царствования Елизаветы Петровны, д’Эон, как выясняет А. Строев, поставляет в один из видных парижских журналов информацию о появлении в Петербурге в 1760 г. аналога французских салонов, бывших во всей Европе образцом для подражания. Автор книги подчеркивает тот факт, что это был первый литературный кружок, состоявший из русских аристократов и французских дипломатов, и раскрывает политическую подоплеку его создания в целях достижения во время Семилетней войны франко-русского альянса.

Политический подтекст будет характерен и для другого литературного салона, эрмитажного кружка Екатерины, в котором французскому посланнику Л.-Ф. де Сегюру, принимавшему участие во всех придворных увеселениях, удается добиться значительного улучшения русско-французских отношений. Созданное в рамках эрмитажных увеселений «общество невежд» (la société des ignorants) по замыслу Екатерины содержало в подтексте насмешку над Е.Р. Дашковой и возглавляемой ею Академией наук. Шутливая манера общения императрицы с ее окружением и корреспондентами соотносится в книге с теми обстоятельствами, что она была «немецкой принцессой» и «страстной любительницей ‘‘Тристрама Шенди’’» (с. 487) Л. Стерна, хотя более важным в этом отношении было ее воспитание под руководством французской гувернантки, поскольку именно французская галантная культура положила в основу общения умеренное веселье. Думается, что и Вольтеру не нужно было много времени, чтобы «понять правила игры» (там же), ибо он владел ими в совершенстве еще до начала переписки с императрицей.

Улучшение отношений России и Франции в 1780-е гг. увеличивает число благожелательных отзывов о Екатерине II и ее державе, о чем свидетельствует подробный анализ публикаций в «Духе журналов», периодическом издании, дававшем обзор европейской прессы и перепечатывавшем опубликованные в ней материалы. Императрица восхваляется на страницах «Духа журналов» как заботливая мать своих подданных и примерная воспитательница внуков, для которых она сочиняет литературные произведения. В то же время страна, которой она правит, остается в журнальных публикациях местом контрастов и скорее прокламируемых добрых намерений, нежели реальных добрых дел.

В отличие от Вольтера, предусмотрительно предпочитавшего общение с Екатериной на расстоянии, каковой тактики придерживалась и сама императрица, другие французские философы, авантюристы, писатели (Д. Дидро, Ф.-М. Гримм, принц Ш.-Ж. де Линь, Дж. Казанова, Д. Виван Денон, Ф. Сенак де Мейан) стремятся непосредственно к центру притяжения, обращаются к Екатерине напрямую или через посредство ее фаворитов. Дидро, питавший в свою бытность в Петербурге, где он вел с ней беседы, некоторые надежды на реформирование России, по возвращении во Францию поставляет безрадостную информацию о российском «рабстве», фигурирующую в труде Т. де Рейналя «История двух Индий». Гримм попадает в тон Екатерине, не любившей Ж.-Ж. Руссо, высмеивая «летающего философа», мечтающего о воздушных полетах. Принц де Линь, добиваясь союза России и Священной Римской империи, принимает участие в Русско-турецкой войне, а позднее публикует свои литературно обработанные письма к той, которую он называет «Catherine le Grand» («Екатерина Великий»). Императрице предлагаются многочисленные сочинения прожектеров, в том числе сохранившаяся в ее архиве записка Казановы о необходимости выращивать в Саратове шелковичных червей.

Виван Денон, будущий создатель музея Лувра, попадает в Россию в качестве секретаря французского посольства, выполняет разведывательную миссию (его интересуют фавориты императрицы, ее отношения с сыном Павлом и развитие Пугачевского восстания), переправляет добытую им секретную информацию через Дидро, который таким образом оказывается причастным к шпионской сети, и погружается в гущу придворной жизни с целью определения шансов на скорую смену власти. Для этого он находит информатора и агента влияния в лице графа А.К. Разумовского, приближенного к Павлу Петровичу и его первой супруге. Екатерина в курсе дипломатических интриг, но не подает вида. Эта детективная история восстанавливается в книге А. Строева с привлечением различных доселе неизвестных архивных свидетельств, вплоть до воспоминаний швейцарского врача семьи графа В. Орлова, хранящихся в архиве Лозанны.

Денон следит за Пугачевским восстанием, поскольку французские власти полагают возможным разжечь в ослабленной, но представляющей, по их мнению, угрозу стране внутреннюю войну еще большего масштаба. Ранее, во время Семилетней войны, Н.-Г. Леклер, не только историк, но и шпион, прибывает в Россию с намерением подвигнуть графа К.Г. Разумовского, гетмана украинских казаков, на создание независимого украинского государства.

Что касается писателя Г. Сенака де Мейана, то императрица сама приглашает его в Россию в разгар противостояния революционной Франции, намереваясь через него наладить взаимодействие с находящимися в эмиграции сторонниками восстановления монархии. В конечном итоге этот почитатель Тацита, то есть сомнительный приверженец авторитарных режимов, оказывается не у дел. А. Строев обнаружил новые материалы, позволяющие дополнить сведения о Сенаке де Мейане, в том числе выявить опубликованный им анонимно памфлет, направленный против генерала Ш.-Ф. Дюмурье и, как выясняется, посланный Екатерине, что и позволило установить автора, а также познакомиться с фрагментами российской истории, которую Сенак де Мейан намеревался написать. В этих опубликованных в книге А. Строева фрагментах интерес вызывает сравнение Ивана Грозного и Бориса Годунова с героями Тацита, в частности утверждение, что первый превзошел Нерона и Калигулу, а второй вовсе на них не походил. Сенак де Мейан сравнивает Бориса Годунова с идеальным, согласно Тациту, правителем, римским императором Титом и выражает сомнение в том, что Борис Годунов был причастен к убийству царевича Дмитрия. На основе в значительной мере неизданной переписки Сенака де Мейана с русскими корреспондентами А. Строев приходит к выводу, что они составляют часть его автобиографической прозы, предлагающей «чувствительный роман» в духе эпохи. Впрочем, «чувствительность» в случае писем Сенака к А. Разумовскому скорее объясняется утраченным после смерти Екатерины пенсионом и отчаянными попытками его вернуть.

Тональность на этот раз «готического романа» явственно проступает в последней части рецензируемой книги, в которой показана «война перьев», достигающая своего рода пароксизма после Французской революции. Неоднократно переиздаваемые поддельные завещания Фридриха II, Петра I и Екатерины II рисуют ужасы авторитарных государств и изощренную чудовищность методов их правителей. Вымышленные поучения, фигурирующие в этих завещаниях, предвосхищают, как отмечает автор книги, принципы тоталитаризма ХХ в. Опираясь на подобные тексты, а также на опыт якобинского террора, маркиз де Сад изображает в своих романах Россию, в которой цель достижения всеобщего счастья оборачивается обращением людей в животных, кровавой бойней и антропофагией. А. Строев проводит интересную параллель между этой антиутопией Сада и произведениями Достоевского «Зимние заметки о летних впечатлениях», «Бесы», «Преступление и наказание».

На этом фоне несколько неожиданно звучит заключительный вывод о том, что Франция благодаря революции «делает скачок вперед», тогда как Россия продолжает олицетворять «устаревшую модель» французского Старого режима, лежащую в основе ее дальнейшего «отставания» (с. 490).

Хотелось бы также узнать, кто первый из французских авторов высказал мысль о том, что «русские ценят страдание» (с. 24). Речь в данном случае идет о XVIII в., а сноска отсылает к цитате из книги Э.-М. Вогюэ 1886 г. Вряд ли правомерно связывать харатерный для Руссо самоанализ с традицией восточных подвижников (упоминаются Иоанн Лествичник и Исаак Сирин), поскольку Руссо находился в этом отношении под влиянием протестантского пиетизма, еще более углубившего индивидуальный самоотчет, который в протестантизме заменил церковную исповедь. Кроме того, отметим отсутствие в книге списка сокращений, что в ряде случаев делает понятными ссылки на источники только специалистам.

В приложениях к главам публикуются неизданные материалы (помимо упомянутых текстов Сенака де Мейана это письма Гримма, Ж.-С. Байи, Л.-Ф. де Сегюра, литературные наброски Екатерины II). Многочисленные, в том числе редкие, иллюстрации дополняют общую картину.

Книга А. Строева отличается исключительным богатством материала и умением его упорядочить и прояснить, распутав переплетение многочисленных нитей, она сочетает тщательность научного исследования и увлекательность детективного романа.