ИНТЕЛРОС > №151, 2018 > Россия Вольтера или маркиза де Сада?

Е.П. Гречаная
Россия Вольтера или маркиза де Сада?


05 августа 2018

 

Е.П. Гречаная

Stroev A. La Russie et la France des Lumières. Monarques et philosophes, écrivains et espions. 
P.: Institut des études slaves, 2017. — 508 p.


«Россия и Франция в эпоху Просвещения» — тема давняя и до сих пор не исчерпанная. Новые открытия таятся не только в архивах разных стран, анонимных, забытых или подложных изданиях, но также в сопоставлении и неожиданном освещении известных текстов и фактов, в пересмотре устоявшихся стереотипов. «Подземелья истории» (с. 7) позволяют вывести на поверхность и то, что в будущем оказывается тесно связано с прошлым.

Новая книга Александра Строева отчасти продолжает его монографию на русском языке «Те, кто поправляет фортуну. Авантюристы Просвещения» (М.: НЛО, 1998). Мы встречаем ряд тех же любимых героев автора, обретающих новые функции благодаря неизвестным ранее материалам и иному ракурсу исследования. В то же время перед нами итог многолетней работы в области изучения той эпохи, которую олицетворяет портрет Екатерины II кисти В. Эриксена, воспроизведенный на обложке. Императрица, «лучшая российская правительница всех времен» (с. 7), предстает в книге в качестве центра, вокруг которого группируются другие российские и европейские монархи, философы, писатели, дипломаты. Взаимодействие России и Франции и — шире — Европы, ибо в это время вся культурная Европа говорит по-французски и во многом благодаря сочинениям на этом языке формируется общественное мнение, интересует автора с точки зрения «циркуляции идей» (с. 484), порожденных историческим, культурным, политическим и литературным контекстом. Идеологические конструкции, понятия и мифы достаточно далекого прошлого оказываются удивительно актуальными. Порой лишь мимоходом возникающие в книге отсылки от эпохи Просвещения к последующим векам весьма красноречивы.

Расположенная на другом конце Европы и вобравшая в себя немалую часть азиатского континента Россия была и остается загадкой для иностранных наблюдателей. Представления о полной контрастов и завораживающей северной державе, изложенные в разного рода текстах европейских писателей, были хорошо усвоены в ней самой и послужили созданию прочно укоренившейся российской мифологии. Два противоположных образа России, предложенные в записках и письмах путешественников, философских трактатах, романах, сказках, были обусловлены не столько сложившимися в XVI—XVII вв. преимущественно негативными стереотипами или так называемым «русским миражом» (термин, введенный в 1951 г. в научный оборот французским ученым А. Лортолари), сколько, что подчеркивает А. Строев, политической конъюнктурой, раскладом сил на европейской арене, дипломатическими играми.

Застывшая в мертвящем холоде страна варваров и медведей или стремительно продвинувшаяся по пути «цивилизации» и полная жизненных сил европейская держава? Военные победы России заставляют воображать ее экспансионистские планы и рисовать мрачную картину угрожающих набегов кочевников. Уже в 1750 г. прусский король и французский поэт Фридрих II обвинил «рой варваров» в намерении посеять смуту в «иной вселенной» (с. 415), т.е. в Америке. Укрывшийся в Ферне подальше от французских властей Вольтер, напротив, восхищается «Севером, откуда нам теперь лиется свет» («Послание императрице России», 1771), одновременно подыгрывая Екатерине, заинтересованной в его одобрении, и создавая площадку для философских утопий.

Но два контрастных образа России не остаются однозначными. Так, область, наиболее благоприятная для отрицательных коннотаций, Сибирь, под пером французских путешественников и писателей становится не только «ледяным адом» (с. 20), но и кладезем природных сокровищ и витальных сил, колыбелью человечества и жилищем не испорченных цивилизацией дикарей, «полем философских и литературных экспериментов» (с. 70). Для маркиза де Сада это место, свободное от нравственных императивов, где все позволено.

С другой стороны, Вольтер, славящий на примере России принцип толерантности, и другие французские философы (К.-Ф. Вольне, Ж.-С. Байи) не упускают случая призвать Екатерину к борьбе с мусульманским миром, к завоеванию не только древнего Константинополя, но и Египта, Сирии и Палестины, что подпитывает угрожающий Европе образ стремящейся к мировому господству России. В посланном императрице стихотворении, которое Вольтер приписал безвестному «молодому курляндцу», в то время как оно, что доказывает А. Строев, принадлежит самому фернейскому патриарху, провозглашается преимущество деспотизма по сравнению с республиканской свободой, и образцом такого благотворного деспотического правления является в этом произведении держава Екатерины.

Польский франкоязычный писатель и русский подданный Ян Потоцкий издает труды, благодаря которым формируется миф о миграции искусств из угасающей Европы в расцветающую Россию, о стране скифов и амазонок, ставшей праматерью всех культур. Именно Потоцкий окажется у истоков «поисков русской идентичности, которые приведут к появлению в начале XX в. стихотворений русских символистов, отождествляющих себя со скифами и монголами, а также в 1920-е и 1930-е годы исторических, лингвистических и этнологических исследований евразийцев» (с. 102).

Подобно Сибири, вымышляется и образ Китая, в который с трудом добираются немногие французские иезуиты и редкие русские миссии. Поднебесная предстает в виде образцовой страны философов и успешных земледельцев, в которой якобы реализуются теории французских физиократов. Конфуций изображается то материалистом, то истинным христианином в зависимости от необходимости пропагандировать те или иные идеи. Историк Н.-Г. Леклер посвящает великому князю Павлу Петровичу книгу об этом китайском философе, превратившемся под пером Леклера в проводника материалистических идей французских энциклопедистов. Подлинные факты и иллюзии, утопические конструкции и их крушение «двигают просветительскую мысль» (с. 135).

Французская революция вносит перемены в ментальную карту Европы. Для либерально настроенных наследников философов Просвещения Россия получает в 1790-е гг. статус кровожадного тирана, врага прогресса, тогда как сторонники Старого режима, для которых эта страна прежде была «бледной копией Франции и ее антиподом» (с. 137), оказавшись в эмиграции, станут, разумеется, не без надежды на щедроты Екатерины, утверждать человеколюбивый и гостеприимный характер властей новой земли обетованной.

Стереотип варварской страны будет окончательно преобразован в текстах Ж. де Сталь, рисующих погрязшую в революционном варварстве современную Францию и способствовавших созданию мифа об особой миссии России, спасительницы Европы, и о ее народе-богоносце, превосходящем все прочие своей первозданной энергией. Эти идеи лягут в основу официальной идеологической доктрины («православие, самодержавие, народность»). А друг Ж. де Сталь, французский посол в Петербурге П. де Барант, вернется в 1830-е гг. к старым стереотипам в своих не предназначенных для публикации заметках, связывая отсталость России с наличием рабства, т.е. крепостного права, иммобилизмом православной церкви, общим военным духом, царящим в том числе в учебных заведениях и подавляющим развитие культуры.

Средоточием разных мифов становится и образ Екатерины II, с прицелом на европейское общественное мнение творимый ею самой и русско-французскими поэтами А.П. Шуваловым, А.М. Белосельским-Белозерским (которых Вольтер приветствует не иначе, как потомков Орфея и Овидия) при содействии ряда французских писателей. Российская императрица воплощает «античную традицию и христианскую веру» (с. 160). Она — и Минерва Севера, и Спаситель, крестоносец, выступивший на борьбу с неверными. В отличие от чисто мужского правления, примером которого служит Петр I, Екатерина, продолжающая линию российских правительниц, амазонок на троне, совмещает женскую мягкость и мужскую твердость, очаровывает и страшит своим образом андрогина. А. Строев дает подробный анализ образа амазонки во французской литературе эпохи, где он претерпевает противоречивые метаморфозы и зачастую пугает «феминистскими претензиями» (с. 171). Можно заметить, что этот литературный феномен объясняется в первую очередь характерным для ХVIII в. страхом перед загадочной сексуальностью женщины, который был следствием того обстоятельства, что в медицинских трудах эпохи женский пол трактовался как сочетающий признаки обоих полов и даже предшествующий мужскому[1].

Приведенные в рецензируемой книге неизвестные архивные материалы показывают, что авантюрист шевалье д’Эон использует свой российский опыт и образы сильных российских женщин при создании собственного мифа. Добившийся от французских властей признания своей выдуманной женской идентичности и права носить женскую одежду, он в своих полемических и автобиографических текстах выступает в образе «высшего существа, воплощающего добродетели обоих полов» (с. 192), девы-воительницы, новой Жанны д’Арк, борющейся на этот раз за освобождение женщин. Его не лишенные вымысла сочинения о себе самом вряд ли могут быть определены термином «autofiction», поскольку это постмодернистское жанровое понятие подразумевает откровенный, обыгрываемый в автобиографическом тексте вымысел, а не такой, который выдается за правду, что имеет место в случае д’Эона.

Будучи на дипломатической службе в России в эпоху царствования Елизаветы Петровны, д’Эон, как выясняет А. Строев, поставляет в один из видных парижских журналов информацию о появлении в Петербурге в 1760 г. аналога французских салонов, бывших во всей Европе образцом для подражания. Автор книги подчеркивает тот факт, что это был первый литературный кружок, состоявший из русских аристократов и французских дипломатов, и раскрывает политическую подоплеку его создания в целях достижения во время Семилетней войны франко-русского альянса.

Политический подтекст будет характерен и для другого литературного салона, эрмитажного кружка Екатерины, в котором французскому посланнику Л.-Ф. де Сегюру, принимавшему участие во всех придворных увеселениях, удается добиться значительного улучшения русско-французских отношений. Созданное в рамках эрмитажных увеселений «общество невежд» (la société des ignorants) по замыслу Екатерины содержало в подтексте насмешку над Е.Р. Дашковой и возглавляемой ею Академией наук. Шутливая манера общения императрицы с ее окружением и корреспондентами соотносится в книге с теми обстоятельствами, что она была «немецкой принцессой» и «страстной любительницей ‘‘Тристрама Шенди’’» (с. 487) Л. Стерна, хотя более важным в этом отношении было ее воспитание под руководством французской гувернантки, поскольку именно французская галантная культура положила в основу общения умеренное веселье. Думается, что и Вольтеру не нужно было много времени, чтобы «понять правила игры» (там же), ибо он владел ими в совершенстве еще до начала переписки с императрицей.

Улучшение отношений России и Франции в 1780-е гг. увеличивает число благожелательных отзывов о Екатерине II и ее державе, о чем свидетельствует подробный анализ публикаций в «Духе журналов», периодическом издании, дававшем обзор европейской прессы и перепечатывавшем опубликованные в ней материалы. Императрица восхваляется на страницах «Духа журналов» как заботливая мать своих подданных и примерная воспитательница внуков, для которых она сочиняет литературные произведения. В то же время страна, которой она правит, остается в журнальных публикациях местом контрастов и скорее прокламируемых добрых намерений, нежели реальных добрых дел.

В отличие от Вольтера, предусмотрительно предпочитавшего общение с Екатериной на расстоянии, каковой тактики придерживалась и сама императрица, другие французские философы, авантюристы, писатели (Д. Дидро, Ф.-М. Гримм, принц Ш.-Ж. де Линь, Дж. Казанова, Д. Виван Денон, Ф. Сенак де Мейан) стремятся непосредственно к центру притяжения, обращаются к Екатерине напрямую или через посредство ее фаворитов. Дидро, питавший в свою бытность в Петербурге, где он вел с ней беседы, некоторые надежды на реформирование России, по возвращении во Францию поставляет безрадостную информацию о российском «рабстве», фигурирующую в труде Т. де Рейналя «История двух Индий». Гримм попадает в тон Екатерине, не любившей Ж.-Ж. Руссо, высмеивая «летающего философа», мечтающего о воздушных полетах. Принц де Линь, добиваясь союза России и Священной Римской империи, принимает участие в Русско-турецкой войне, а позднее публикует свои литературно обработанные письма к той, которую он называет «Catherine le Grand» («Екатерина Великий»). Императрице предлагаются многочисленные сочинения прожектеров, в том числе сохранившаяся в ее архиве записка Казановы о необходимости выращивать в Саратове шелковичных червей.

Виван Денон, будущий создатель музея Лувра, попадает в Россию в качестве секретаря французского посольства, выполняет разведывательную миссию (его интересуют фавориты императрицы, ее отношения с сыном Павлом и развитие Пугачевского восстания), переправляет добытую им секретную информацию через Дидро, который таким образом оказывается причастным к шпионской сети, и погружается в гущу придворной жизни с целью определения шансов на скорую смену власти. Для этого он находит информатора и агента влияния в лице графа А.К. Разумовского, приближенного к Павлу Петровичу и его первой супруге. Екатерина в курсе дипломатических интриг, но не подает вида. Эта детективная история восстанавливается в книге А. Строева с привлечением различных доселе неизвестных архивных свидетельств, вплоть до воспоминаний швейцарского врача семьи графа В. Орлова, хранящихся в архиве Лозанны.

Денон следит за Пугачевским восстанием, поскольку французские власти полагают возможным разжечь в ослабленной, но представляющей, по их мнению, угрозу стране внутреннюю войну еще большего масштаба. Ранее, во время Семилетней войны, Н.-Г. Леклер, не только историк, но и шпион, прибывает в Россию с намерением подвигнуть графа К.Г. Разумовского, гетмана украинских казаков, на создание независимого украинского государства.

Что касается писателя Г. Сенака де Мейана, то императрица сама приглашает его в Россию в разгар противостояния революционной Франции, намереваясь через него наладить взаимодействие с находящимися в эмиграции сторонниками восстановления монархии. В конечном итоге этот почитатель Тацита, то есть сомнительный приверженец авторитарных режимов, оказывается не у дел. А. Строев обнаружил новые материалы, позволяющие дополнить сведения о Сенаке де Мейане, в том числе выявить опубликованный им анонимно памфлет, направленный против генерала Ш.-Ф. Дюмурье и, как выясняется, посланный Екатерине, что и позволило установить автора, а также познакомиться с фрагментами российской истории, которую Сенак де Мейан намеревался написать. В этих опубликованных в книге А. Строева фрагментах интерес вызывает сравнение Ивана Грозного и Бориса Годунова с героями Тацита, в частности утверждение, что первый превзошел Нерона и Калигулу, а второй вовсе на них не походил. Сенак де Мейан сравнивает Бориса Годунова с идеальным, согласно Тациту, правителем, римским императором Титом и выражает сомнение в том, что Борис Годунов был причастен к убийству царевича Дмитрия. На основе в значительной мере неизданной переписки Сенака де Мейана с русскими корреспондентами А. Строев приходит к выводу, что они составляют часть его автобиографической прозы, предлагающей «чувствительный роман» в духе эпохи. Впрочем, «чувствительность» в случае писем Сенака к А. Разумовскому скорее объясняется утраченным после смерти Екатерины пенсионом и отчаянными попытками его вернуть.

Тональность на этот раз «готического романа» явственно проступает в последней части рецензируемой книги, в которой показана «война перьев», достигающая своего рода пароксизма после Французской революции. Неоднократно переиздаваемые поддельные завещания Фридриха II, Петра I и Екатерины II рисуют ужасы авторитарных государств и изощренную чудовищность методов их правителей. Вымышленные поучения, фигурирующие в этих завещаниях, предвосхищают, как отмечает автор книги, принципы тоталитаризма ХХ в. Опираясь на подобные тексты, а также на опыт якобинского террора, маркиз де Сад изображает в своих романах Россию, в которой цель достижения всеобщего счастья оборачивается обращением людей в животных, кровавой бойней и антропофагией. А. Строев проводит интересную параллель между этой антиутопией Сада и произведениями Достоевского «Зимние заметки о летних впечатлениях», «Бесы», «Преступление и наказание».

На этом фоне несколько неожиданно звучит заключительный вывод о том, что Франция благодаря революции «делает скачок вперед», тогда как Россия продолжает олицетворять «устаревшую модель» французского Старого режима, лежащую в основе ее дальнейшего «отставания» (с. 490).

Хотелось бы также узнать, кто первый из французских авторов высказал мысль о том, что «русские ценят страдание» (с. 24). Речь в данном случае идет о XVIII в., а сноска отсылает к цитате из книги Э.-М. Вогюэ 1886 г. Вряд ли правомерно связывать харатерный для Руссо самоанализ с традицией восточных подвижников (упоминаются Иоанн Лествичник и Исаак Сирин), поскольку Руссо находился в этом отношении под влиянием протестантского пиетизма, еще более углубившего индивидуальный самоотчет, который в протестантизме заменил церковную исповедь. Кроме того, отметим отсутствие в книге списка сокращений, что в ряде случаев делает понятными ссылки на источники только специалистам.

В приложениях к главам публикуются неизданные материалы (помимо упомянутых текстов Сенака де Мейана это письма Гримма, Ж.-С. Байи, Л.-Ф. де Сегюра, литературные наброски Екатерины II). Многочисленные, в том числе редкие, иллюстрации дополняют общую картину.

Книга А. Строева отличается исключительным богатством материала и умением его упорядочить и прояснить, распутав переплетение многочисленных нитей, она сочетает тщательность научного исследования и увлекательность детективного романа.




[1] См.: Duby G., Perrot M. Histoire des femmes en Occident. XVIe—XVIIIe siècle. P., 2002. P. 379.


Вернуться назад