Alexander Agapov. “Sir, Why Do You Eat Your Wifes?”: On the Use of Quotation in Venedikt Erofeev’s Works

6 февраля 1988 года Венедикт Ерофеев заканчивает «Мою маленькую лениниану» — новую вещь, к которой он приступил днем ранее по просьбе Александра Бондарева, желавшего получить от писателя какой-нибудь текст для публикации в «Континенте»[1]. «Лениниана» представляет собой коллаж, собранный из цитат из писем Владимира Ленина и снабженный минимальным авторским комментарием. Но роль автора здесь — не в комментариях, сопровождающих выписки, а в первую очередь в организации материала: правильном подборе цитат, умении вовремя поставить точку. Вот он приводит в качестве одного из двух «вполне пристойных и дамских эпиграфов» слова Надежды Крупской: «Все же мне жалко, что я не мужчина, а то бы я в десять раз больше шлялась» [Ерофеев 1997: 167]. Это точная цитата из совместного письма Ленина и Крупской Марии Ульяновой, речь в нем идет о прогулках в окрестностях Шушенского, но, будучи изъятой из контекста, фраза меняет смысл и приобретает непристойный оттенок. В другом случае, ничего не меняя в исходном тексте, а только сокращая цитату, писатель добивается того, что Ленин становится похож на одного из ерофеевских персонажей и начинает говорить во вполне узнаваемом ерофеевском стиле: «Газетам дадим директиву завтра же начать на сотню ладов и изо всех сил их высмеивать и травить не реже одного раза в неделю в течение двух месяцев» [Там же: 176]. Написанная за два дня, в спешке и под давлением издателя, «Лениниана» оказалась последним законченным сочинением Ерофеева — случайное обстоятельство, в котором трудно удержаться и не увидеть определенный символизм. Здесь метод Ерофеева — конструирование собственного текста из частей чужого — достиг предела, но таким же образом организованы и другие сочинения писателя, включая его opus magnum — «Москву — Петушки». При этом цитата у Ерофеева попадает в текст не из первоначального источника, а из его записных книжек, куда писатель заносил выписки из прочитанных книг. Это обстоятельство позволяет заново взглянуть на метод Ерофеева в целом и на ту функцию, которую в его сочинениях выполняет цитирование чужого текста[2].

Если другие произведения Ерофеева изучены мало, то о «Москве — Петушках» (далее МП) существуют едва ли не сотни работ, и, конечно, наличие в книге огромного цитатного пласта не раз становилось предметом пристального внимания. При этом цитирование чаще всего понималось как ключ к смыслу произведения, требующий дешифровки, как указание на соответствующий подтекст, узнавание которого читателем предполагалось автором и было одним из условий полноценного понимания текста. Красноречивым примером такого подхода может быть то, как разные исследователи пытались разгадать личности убийц Венички. Марк Липовецкий, подводя предварительный итог этим поискам, отмечает, что без ответа на твинпиксовский вопрос «Кто убил Веничку Ерофеева?» не обходится ни одна интерпретация МП, при этом «от разгадки этого убийства зависит понимание как всей поэмы, так и стоящего за ней философского эксперимента» [Липовецкий 2008: 304]. Он же перечисляет уже существующие версии. Указание на число убийц вместе с восклицанием Венички «Где, в каких газетах я видел эти рожи?»[3] и замечанием героя, что «рожи» были с «налетом чего-то классического», может пониматься как отсылка к четверке классиков марксизма, то есть Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Та же самая «классическая» четверка, если ее рассматривать в евангельском контексте, понимается как четверка римских легионеров, распинающих Христа. В личностях убийц Венички также видят отсылку к четырем всадникам апокалипсиса или четырем животным, сидящим у престола Бога в Откровении Иоанна Богослова, убийцы интерпретируются как «воплощение агрессивной социальности» или даже как ангелы во главе с умершим сыном Венички, который и убивает героя. Липовецкий предлагает и собственную интерпретацию: в описании убийц соединены черты серафимов из книги пророка Исайи и животных (Липовецкий предпочитает называть их древнееврейским словом «hayyot»), сопутствующих Богу у Иезекииля. С помощью этой интерпретации ученый объясняет, например, почему убийцы Венички, по его словам, «совсем не умеют бегать» — из-за того, что ноги hayyot лишены суставов, и почему убийцы поднимаются по лестнице, держа обувь в руках, — hayyot передвигаются с помощью колес, ободья которых «полны глаз», а «колеса» на молодежном сленге 60—70-х годов означало «обувь».

На этом примере хорошо видна избыточность и произвольность интерпретаций МП, построенных на попытках угадать авторский замысел через обращение к подтексту. Текст Ерофеева действительно переполнен цитатами, и его цитатная природа продолжает ощущаться и в тех случаях, когда источник цитаты, а значит, и подтекст, создаваемый ее употреблением, остается неясным. Ситуация, когда «все может быть цитатой, а может ею и не быть» [Богомолов 2004: 464], приводит к тому, что текст остается все время открытым для новых и новых интерпретаций, при этом сохраняя энигматичность, провоцирующую новый виток догадок и предположений. Текст дразнит исследователя, обещая разгадку, но, может быть, и обманывает его — может быть, никакой разгадки вовсе и нет.

К пониманию МП, близкому нашему, подошел Юрий Левин, когда писал о цитировании как конструктивном принципе построения текста у Ерофеева: «Цитаты у Вен. Ерофеева служат не просто расширению смыслового пространства вещи — на них строится вся вещь: если изъять их из повести, она просто перестанет существовать» [Левин 1992: 486]. На большом количестве примеров Левин демонстрирует, как с помощью «упоминательной клавиатуры» Ерофеев строит свой текст, используя цитату, отсылку и тому подобное, а также выделяет ряд функций, которые выполняют цитаты в МП. Но, не имея возможности ознакомиться с записными книжками писателя, Левин рассматривает только ту часть текста, цитатная природа которой очевидна: отсылки к Евангелию, хрестоматийным текстам русской и мировой литературы (например, «Преступлению и наказанию» или «Гамлету»), штампам официального советского языка и т.д. Вероятно, поэтому Левин, как и другие исследователи, видит в ерофеевском способе цитирования в первую очередь соединение «высокого» и «низкого» регистров, когда с помощью отсылок к высокой культуре описывается то, что в норме такими средствами описываться не должно, например процесс опохмеления или рецепты алкогольных смесей. Вероятно, по этой же причине в качестве источника ерофеевского метода исследователь называет практику бытового общения, которое нередко представляло собой «языковую игру, построенную на иронической цитации и стилизации, базой которых служил курс литературы, от “Слова о полку Игореве”, через Пушкина и Гоголя, до Маяковского» [Там же: 498].

Уточнить выводы Левина позволяют записные книжки 1960-х годов, которые Ерофеев использовал при написании книги[4]. Первое, что обращает на себя внимание при их чтении, это количество записей, с минимальными изменениями или вовсе без них переходящих в МП. Александр Поливанов, статья которого как раз посвящена выявлению таких записей и попытке их классифицировать, говорит, что их около восьмидесяти; мы, не пытаясь, впрочем, посчитать точно, полагаем, что гораздо больше. Поливанов в целом понимает природу цитирования в МП в рамках, заданных предыдущими исследователями, поэтому, как и Левин, обращает внимание на самые очевидные случаи. Так, исследователь называет первой записью, начиная с которой «в записных книжках систематически встречаются отрывки, которые потом появятся в “Москве — Петушках”» [Поливанов 2010: 187], следующий фрагмент из записной книжки 1966 года: «Гоголь, наведываясь к Панаевым, убедительно просил ставить ему на обедах особый, розовый бокал» [Ерофеев 2005: 351]. Очевидно, что Ерофеев позже использовал эту запись в МП, в слегка измененном виде вставив ее в монолог Черноусого о том, что «все ценные люди России… пили как свиньи», — герой Ерофеева утверждает, что из розового бокала Гоголь мог пить только водку. Но страницей раньше мы встречаем запись, на которую Поливанов внимания не обратил: «Всякую микстуру, даже самую пустяковую, называть декоктом» [Там же: 349]. Ее источник, как это следует из контекста соседних выписок, — роман Дмитрия Мережковского «14 декабря», в нем Кюхельбекер после декабрьского восстания отпаивает своего соратника Валерьяна Голицына «чаем, пуншем и еще каким-то декоктом собственного изобретения» [Мережковский 1990: 122]. Вероятно, именно отсюда слово «декокт» перешло в первую главу МП: «…выпил для начала стакан зубровки, потому что по опыту знаю, что в качестве утреннего декокта люди ничего лучшего еще не придумали». Еще несколькими страницами ранее находим источник известной характеристики денатурата в главе о коктейлях («будучи только объектом вдохновения, сам этого вдохновения начисто лишен»): «Румер: “Бог — объект вдохновения, но сам он его не ведает”» [Ерофеев 2005: 341].

Ерофеев использует слова одного из персонажей Томаса Манна о Боге[5], чтобы охарактеризовать свойства денатурата. Такое использование как будто укладывается в понимание функции цитаты Левиным, когда автор «для описания данной ситуации берет цитаты, относящиеся к совершенно другим ситуациям», что и «создает атмосферу пародийности, присущую МП» [Левин 1992: 496], а для Марка Липовецкого этот пример, наверное, мог бы стать еще одним доказательством того, как писатель «демонстративно и вызывающе замещает водкой трансценденцию» [Липовецкий 2008: 295]. Но на самом деле функция цитаты здесь иная. Для Ерофеева не важен ни источник цитаты, ни ее первоначальный контекст: он просто использует ее как строительный материал. Собственно, она лишена своего контекста, существует отдельно и сама по себе уже в записной книжке, откуда и взята Ерофеевым: вполне возможно, что, когда писатель через несколько лет после чтения Манна решил использовать ее в МП, контекста он уже и не помнил. Поэтому несовпадение ситуаций, в которых эта фраза оказывается у Ерофеева и у Манна, говорит не о том, что он использует ее в пародийном ключе, а о том, что изначальная ситуация для него не имеет значения. К тому же цитата в случае ее пародийного использования должна легко узнаваться. Так, Левин в качестве одного из примеров иронической цитации приводит слова Венички, описывающие процесс опохмеления («а потом переходил — от созерцания к абстракциям; другими словами: вдумчиво опохмелялся»), очевидно, имея в виду, что автор обыгрывает цитату из Ленина: «От живого созерцания к абстрактному мышлению и от него к практике — таков диалектический путь познания истины» (цит. по: [Левин 1996: 52]). Безусловно, исследователь предполагает, что читатель должен легко опознавать эту цитату — так и работает ироническое цитирование. Но в случае с цитатой из Манна такого узнавания вряд ли можно ожидать.

Это наблюдение заставляет задуматься о том, а создают ли дополнительный смысл, указывают ли на тот или иной подтекст и другие случаи цитирования, когда автор ссылается на всем известные тексты. В качестве примера рассмотрим фрагмент, в котором, по-видимому, на равных правах цитируются два стихотворения, одно хрестоматийное, другое — известное гораздо меньше:

Нет, это не Петушки! Если Он навсегда покинул мою землю, но видит каждого из нас, — Он в эту сторону ни разу и не взглянул. А если Он никогда земли моей не покидал, если всю ее исходил босой и в рабском виде, — Он это место обогнул и прошел стороной…

Говоря об этом отрывке, все комментаторы отмечают школьную цитату из Тютчева («Удрученный ношей крестной, / всю тебя, земля родная, / в рабском виде Царь Небесный / исходил благословляя»), но никак не комментируют «земли моей не покидал» и отчетливо слышимый в этой фразе ямб. Действительно, требуется беспримерная эрудиция или невероятная удача, чтобы узнать в этом фрагменте цитату из стихотворения Владимира Соловьева, которую Ерофеев выписывает в записную книжку 1969—1970 годов: «“Наш Бог земли своей не покидал”. Вл. Соловьев» [Ерофеев 2005: 629].

Очевидно, что цитата из стихотворения Соловьева не рассчитана на узнавание читателем, поэтому логичным будет предположение, что и другую цитату, из Тютчева, читателю нет нужды опознавать. В этом примере использование обеих цитат оправдано тематически — и у Ерофеева, и у Тютчева, и у Соловьева речь идет о Христе, но чаще писатель употребляет цитату без всякой связи с контекстом, в котором она находилась изначально, как это происходит, например, с выпиской из Манна. Цитата у Ерофеева — это действительно «элемент словаря» [Левин 1992: 492], но «словарем» оказывается записная книжка, куда он собирает понравившиеся ему слова или фразы примерно так же, как ботаник собирает гербарий.

Ерофеев вставляет цитаты невпопад, а их источник может быть практически любым, единственное условие, сохраняющееся почти всегда, — цитата сначала выписывается в записную книжку, а затем уже используется в тексте, поэтому часто только записные книжки могут подсказать, откуда писатель берет ту или иную фразу. Например, попутчица Венички, рассказывая о сбежавшем от нее комсорге Евтюшкине, говорит: «Зачем уехал? К кому уехал? Мое недоумение разделяла вся Европа». Можно предположить, что в этой фразе обыгрывается газетное клише: в советской прессе было принято писать о радости, скорби или гордости, которые вместе с Советским Союзом разделяют другие народы или даже «все прогрессивное человечество» — почему бы «всей Европе» не разделять недоумения Веничкиной попутчицы, тем более известно, что Ерофеев в МП часто пародирует официальный советский язык? На самом деле, как следует из той же записной книжки 1966 года, источник этой фразы совсем другой: это чуть измененная цитата из романа Анатоля Франса «Аметистовый перстень»:

Почему французы упрямо не желают признать бесспорной юридической ошибки, которую им так легко исправить без ущерба для кого бы то ни было? Я тщетно стараюсь найти причину их упорства. Все мои соотечественники, вся Европа, весь мир разделяют мое недоумение [Франс 1958: 410].

Даже без знания источника понятно, что попутчица Венички что-то цитирует, и цитирует не к месту, что и вызывает смех: читатель чувствует чужеродный текст, хотя и не знает точно, что именно здесь цитируется. При этом самое очевидное предположение — что цитируется газетный штамп, на самом деле оказывается неверным. Ерофеев берет фразу, никак не связанную с МП (у Франса речь идет о деле Дрейфуса, это вопрос, заданный в постскриптуме письма одного персонажа другому), узнать которую без обращения к записным книжкам невозможно, а ее кажущаяся стилистическая близость к газетному штампу вообще может быть непреднамеренной случайностью. Иными словами, данный случай цитирования — это также не пример пародийного использования, каким его счел бы Левин, а пример того, как Ерофеев вообще обращается с цитатами, в принципе аналогичный тому, в котором Ерофеев цитирует Томаса Манна.

Поскольку цитата у Ерофеева выполняет чисто конструктивную функцию, следует с большой осторожностью подходить к попыткам увидеть за ней нечто большее: указание на подтекст, скрытый смысл и прочее. Например, в уже упомянутом описании процесса опохмеления, в котором, как правило, видят пародийное переиначивание ленинской цитаты, ничего подобного, может быть, и нет, просто потому, что Ерофеев использует другой источник. У Ерофеева — «переходил от созерцания к абстракциям», у Ленина — «от живого созерцания к абстрактному мышлению». Сходства на самом деле не так уж и много. За Ленина говорит предположение, что цитата была ходовая (поэтому велика вероятность, что Ерофеев ее знал) и что, как традиционно считается, в МП постоянно пародируется условный «советский канон», куда входят и статьи Ленина, и газета «Правда», и школьная программа от Пушкина до Николая Островского. Но, как мы видим, Томаса Манна и Анатоля Франса Ерофеев цитирует не реже, чем Ленина, а афористическая точность фразы заставляет искать такого же точного соответствия в источнике. И такой источник находится — это отрывок из письма Гёте Шиллеру, который приводит Николай Вильмонт в своей вступительной статье к первому тому собрания сочинений Шиллера:

Таким образом, перед вами возникает новая работа, ибо точно так же, как вы переходили от созерцания к абстракции, вы должны теперь превратить обратно понятия в интуицию, преобразить в мысли в чувства, ибо гений может творить, лишь обратившись к чувству [Вильмонт 1955: 51].

К сожалению, мы не смогли найти в записных книжках ни этой цитаты, ни признаков знакомства Ерофеева со статьей Вильмонта. Но Шиллер, безусловно, входил в круг интересов Ерофеева — он, например, читал его биографию, написанную Лией Лозинской, откуда, кстати, взял историю о том, что Шиллер писал, опустивши ноги в ледяную воду, которая потом перешла в рассказ Черноусого в МП. Судя по записным книжкам, Ерофеев всегда внимательно читал вступительные статьи, послесловия и прочие сопроводительные материалы, поэтому можно предположить, что если он вообще читал Шиллера в конце 1950-х — 1960-х годах, то должен был читать и статью Вильмонта. В любом случае, даже если мы ошибаемся, источник этой фразы следует искать не в статье Ленина, а в каком-то другом тексте, где она употреблялась бы в том же или близком виде.

При этом было бы ошибкой предполагать, что Ерофеев, подобно чеховскому Тригорину, выискивал в книгах и в жизни материал для будущих произведений, занося в записные книжки понравившиеся фразы и ситуации. В записной книжке 1969—1970 годов, которую Ерофеев, вероятно, заполнял уже одновременно с написанием МП, встречаются наброски, относящиеся к будущей книге, в более поздних блокнотах можно найти записи, которые писатель делал, уже держа в голове замысел пьесы, позже превратившуюся в «Вальпургиеву ночь». Но это скорее исключение. Когда Ерофеев в 1970-е годы читал письма Ленина, он, очевидно, не собирался их как-то использовать в дальнейшем — «Лениниана» появилась случайно, просто потому, что Бондарев заглянул в записные книжки, увидел там выписки из Ленина и попросил Ерофеева сделать из этого текст. Похожим образом обстоит дело и с цитатами из «Опавших листьев» в ерофеевском эссе о Розанове. То же самое справедливо и для МП. Когда Ерофеев писал свой opus magnum, он пользовался выписками, уже сделанными им ранее, но это заметки читателя, а не писателя. Соответственно, и цитаты, и источники, из которых он их брал, и сам принцип отбора имеют отношение не к писательской стратегии, а к привычным для Ерофеева практикам чтения. Записные книжки представляют собой ценнейший источник сведений о том, что и как читал Ерофеев, и в этом отношении остаются, к сожалению, совершенно не изученными. Ерофеев-читатель — тема для отдельной статьи (и, вероятно, не одной), здесь мы отметим только самые важные вещи, касающиеся в первую очередь того, как чтение Ерофеева повлияло на его тексты.

Ерофеев много читал на протяжении всей жизни, причем довольно бессистемно: в записных книжках соседствуют сборник речей Калинина и статьи Аверинцева, «Путь русского офицера» Деникина и Махабхарата, роман Стефана Цвейга «Путь Магеллана» и учебник по истории Древнего мира. Одна из записных книжек 1960-х годов открывается многостраничными выписками из сборника пословиц и поговорок народов Востока, а в другой Ерофеев делает выписки из отрывного календаря: о том, например, что Александр Македонский был изобретателем мороженого, и прочие любопытные, но бесполезные сведения. Уже по этим примерам видно, откуда взялось в МП то смешение стилистических пластов, языковых регистров и цитат различного происхождения, на которое сразу обратили внимание исследователи: оно полностью соответствует тому смешению, которое мы можем наблюдать в записных книжках, очевидно, являющихся его источником. Ерофеев, по мольеровскому выражению, берет свое там, где его находит. Это может быть ПСС Ленина, как в случае с «Ленинианой», а может быть Евангелие или, например, Томас Манн. Минимальная единица, с которой он работает, это отдельная фраза или даже слово, взятые сами по себе, изолированные от других и лишенные контекста. Именно они составляют основное содержание записных книжек, куда Ерофеев выписывал понравившиеся ему фразы, вычитанные в книгах или газетах, услышанные по радио или в разговорах с друзьями и случайными знакомыми. Мы уже видели на примере МП, что Ерофеев может цитировать все, что угодно, но это потому, что читать, по крайней мере теоретически, Ерофеев тоже может все, что угодно. Разнообразие источников цитат в МП — не следствие писательской стратегии Ерофеева, а скорее результат его читательской всеядности.

До сих пор представления о круге чтения Ерофеева строились, как правило, на предполагаемых отсылках к тем или иным авторам в МП или на опубликованных фрагментах записных книжек и часто носили гадательный характер. Изданные целиком, записные книжки 1960-х годов помогают уточнить те или иные предположения и выяснить, что действительно читал Ерофеев, а что, может быть, наоборот, не читал. Например, Борис Гаспаров и Ирина Паперно выделяли, среди прочего, два русских романа, «отсылки к которым проходят через весь… текст [МП]» [Гаспаров, Паперно 1981: 391]. Это «Мастер и Маргарита» и «Преступление и наказание». Известно отношение Ерофеева к первому и то, с каким недовольством относился писатель к попыткам сопоставить МП и роман Булгакова: «Дурак Гаспаров. Да я не читал “Мастера”, я дальше 15-й страницы не мог прочесть!» [Муравьев 1991: 93]. Но читал ли Ерофеев «Преступление и наказание»? Тот же Муравьев вспоминает: «…массу простых вещей он [Ерофеев] не читал, например, не уверен, что он перечитывал когда-нибудь “Анну Каренину”» [Там же: 90]. Роман Достоевского не входил в школьную программу до конца 1960-х годов, то есть в школе Ерофеев его вряд ли читал. По вузовской программе, вероятно, тоже нет — из всех институтов писателя отчисляли не позднее второго курса, до изучения Достоевского он добраться не успевал. Получается, что Ерофеев мог прочитать «Преступление и наказание» только самостоятельно, просто для себя. Это выглядит вполне вероятным, но в записных книжках 1960-х годов об этом нет никаких упоминаний. Конечно, это не значит наверняка, что Ерофеев его не читал, — в конце концов, не все записные книжки сохранились, — но заставляет, по крайней мере, поставить этот факт под сомнение, равно как и наличие следов «Преступления и наказания» в МП.

Николай Богомолов противопоставляет свое видение МП идее о том, что книга Ерофеева представляет собой «постмодернизм советского разлива, который жонглирует цитатами как готовыми формулами, складывающимися в занимательный коллаж» [Богомолов 2004: 443]. По мнению исследователя, в отличие от литературы постмодернизма, в МП, «при всей ее внешней эпатажности, в глубине лежит глубоко традиционное для всей русской литературы представление о системе ценностей не просто художественного, но и этического порядка» [Там же: 477]. Мы уже видели, что ерофеевский способ письма, действительно близкий к методу коллажа, на самом деле имеет другую, не постмодернистскую природу. Записные книжки Ерофеева позволяют уточнить и тезис Богомолова о «системе ценностей».

На самом деле, даже те авторы, которые рассматривают МП в контексте постмодернизма, все время оговаривают, что постмодернизм Ерофеева «ненастоящий». Так, Марк Липовецкий, с которым спорит Богомолов, в уже цитируемых «Паралогиях» пишет, имея в виду в том числе МП, что в позднесоветской неофициальной культуре «грандиозный карнавал», в который «были вовлечены осколки соцреализма и советской официальной идеологии», не обязательно предполагал «разочарование в “трансцендентальном означаемом” и отказ от его поисков» [Липовецкий 2008: 287]. Записные книжки 1960-х годов со всей очевидностью демонстрируют, что Ерофеев в то время испытывал заметное влияние зарубежных авторов — Томаса Манна, Генриха Бёлля и ряда других, книги которых как раз в это время активно переводились. С другой стороны, на него сильно повлиял Ницше, воспринятый, по крайней мере отчасти, через того же Томаса Манна, и, до какой-то степени, философия экзистенциализма. Мировоззрение Ерофеева, более или менее сложившееся, вероятно, уже к началу 1960-х, — тема для будущих исследований, но предварительно можно заключить, что для Ерофеева была характерна в целом антимодернистская позиция в том виде, в каком она излагается, например, Борисом Хлебниковым в отношении Бёлля[6]. Думается, что в этих рамках, заданных в том числе вышеперечисленными авторами, Ерофеев воспринимал и христианское учение. Это мировоззрение, разумеется, проявилось и в МП — не в виде непосредственно цитат и отсылок к тем или иным авторам, а как идеологический след, неизбежно остающийся в любом тексте. Ерофеев воспринимал христианство не изолированно, а в достаточно широком культурном контексте, и в первую очередь в контексте современной ему зарубежной литературы. В конце концов, если возвращаться к теме цитат, даже фраза «Встань и иди» в МП, которой Гаспаров и Паперно уделяют особое внимание и даже выносят в заглавие своей работы, вероятно, позаимствована Ерофеевым не напрямую из Библии, а из названия романа Эрве Базена, который Ерофеев читал в 1966 году.

Ерофеев делал подробные выписки из едва ли не любого прочитанного им текста, и интересно также понять источники такого способа чтения. Сама практика выписывания цитат практически не менялась со временем, но можно заметить, что в ранних записных книжках, относящихся к началу 1960-х годов, чаще встречаются выписки, по своей структуре близкие к конспекту. В них Ерофеев не ограничивается короткими цитатами, но прибегает также к пересказу прочитанного, а сами цитаты нередко группируются тематически. Например, большая часть выписок в записной книжке 1961 года, первой из сохранившихся (если не считать записную книжку 1959—1960 годов, состоящую только из нескольких страниц дневника), так или иначе касается темы христианства. Одновременно в записных книжках содержится много записей справочного характера: длинные списки дат и имен, выписки из словарей и энциклопедий. Не забудем и о том, что Ерофеев, как правило, внимательно читал предисловия к книгам, а для изучения какого-либо вопроса предпочитал читать большие обзорные работы. Так, например, сведения о состоянии современного богословия он черпает из книги Иосифа Крывелева «Современное богословие и наука», а информацию о более раннем периоде — из «Сущности христианства» и «Лекций о сущности религии» Фейербаха[7]. В записных книжках видно, как стремление к самообразованию в соединении с избирательностью чтения, характерные для самоучки, сочетаются у Ерофеева с привычками прилежного ученика. То, что в литературных текстах выглядит как постмодернистский метод, выросло из навыков чтения, которые писатель, вероятно, усвоил еще в школе. Возможно, из послевоенной школы идет и своеобразное начетничество, когда самое важное — подобрать правильные цитаты для подтверждения заранее известной идеи, и пренебрежение к контексту, которые Ерофеев позже перенес на литературу, находящуюся далеко за пределами школьной программы.

Судя по записным книжкам, любой прочитанный текст Ерофеев воспринимал в первую очередь утилитарно, как набор чем-то полезных или просто любопытных цитат: при чтении он просто раздирает его на отдельные фразы. Часто Ерофеев выписывает даже не слова, принадлежащие самому автору читаемой книги, но приводимые им цитаты. Так Ерофеев поступает, например, с Фейербахом и Крывелевым — видно, что эти авторы сами по себе его мало интересуют, а нужны только как источник цитат из Блаженного Августина или папы Пия XII. То же самое он делает с книгой Викентия Вересаева «Живая жизнь», выписками из которой открывается записная книжка 1961 года, — он просто выписывает оттуда цитаты из Достоевского, в том числе, кстати, из «Преступления и наказания», которое писатель, возможно, целиком и не читал, как не читал, видимо, Блаженного Августина. Но так же Ерофеев читает и эссе «Философия Ницше в свете нашего опыта» явно любимого им Томаса Манна, выписывая одну за другой цитаты из Ницше, таким же образом он читает и статью уже упоминаемого нами Николая Вильмонта, помещенную в конце десятого тома собрания сочинений Манна, — от нее, например, остается афоризм: «Наполеон. Обращение к народу должно быть кратким и неясным» [Ерофеев 2005: 27].

Любопытно, что Вильмонт использует приписываемый Наполеону афоризм («Пишите [конституцию] кратко и неясно») как вспомогательный пример к своему рассказу о статье Манна «Бильзе и я», то есть ровно в той функции, которую среди прочих выделял Левин, когда говорил о функции цитаты у Ерофеева:

Когда-то Наполеон заявил «dans le cercle des ces admirateurs» (в кругу своих обожателей), что обращения к народу должны быть «кратки и неясны». Едва ли молодой Томас Манн следовал его наставлению, но его краткий манифест и в самом деле далеко не ясен, далеко не свободен от теоретических противоречий [Вильмонт 1961: 644—645].

Получается, что Ерофеев заимствует у Вильмонта не только понравившийся ему афоризм, но, в известной степени, и способ его использования. Это далеко не единственный пример. Вот Ерофеев читает мемуары Анатолия Мариенгофа и выписывает оттуда: «Дарвин у вождя каннибалов: “Сэр, почему вы кушаете своих жен?”» [Ерофеев 2005: 313]. Здесь даже трудно сказать наверняка, понравилась ли Ерофееву сама цитата или история целиком, совершенно ерофеевская, напоминающая знаменитый спор Венички, Декабриста и Черноусого, который Левин приводит в пример как «грандиозную серию exempla» [Левин 1992: 494]. У Мариенгофа приятели шутят над его влюбленностью, один, чья голова была «умна чужими мыслями» [Мариенгоф 1965: 109], вспоминает древних мудрецов и три средства от безумной любви — время, голод и веревку; другой, заявляя, что женщин, разрушающих мужскую дружбу, надо душить, приводит в пример анекдот про Дарвина: соль его в том, что другой каннибал, желая смягчить впечатление и продемонстрировать гуманность, уточняет, что перед тем как поджарить, жен сначала душат. Как и цитата из Вильмонта, эта фраза не попала в МП, но позже все-таки была использована Ерофеевым в его эссе о Розанове.

У Ерофеева было много учителей, у каждого из которых он что-то брал: удачную фразу, прием, интонацию. И Розанов был среди них далеко не последним, его влияние в МП гораздо важнее, чем влияние, например, того же Достоевского. Об этом Ерофеев прямо говорит в своем эссе. Левин приводит оттуда цитату:

…все влитое в меня с отроческих лет плескалось внутри меня, как помои, переполняло чрево и душу и просилось вон — оставалось прибечь к самому проверенному из средств: изблевать все это посредством двух пальцев. Одним из этих пальцев стал Новый Завет, другим — российская поэзия… [Ерофеев 1997: 160],

— но почему-то не продолжает ее, а между тем дальше Ерофеев говорит, что после «двух пальцев» русской поэзии и Нового Завета он «был расслаблен и бледен», а «укрепляющим» средством (а совсем не «временной заменой», как, приводя ту же цитату, пишет Богомолов [Богомолов 2004: 444]) стал для него Розанов, эффект от чтения которого он, используя излюбленный прием, сравнивает с выстрелом Гаврилы Принципа:

До него было скопление причин, но оно так и осталось бы скоплением причин. С него, собственно, не началось ничего, все только разрешилось, но без него, убийцы эрцгерцога, собственно, и ничего бы не началось [Ерофеев 1997: 161].

Собственно, весь сюжет эссе — это беллетризованный пересказ читательской биографии Ерофеева. Вначале он чувствует себя «богооставленным» и в качестве средства от тоски перебирает в голове разнородные цитаты, иногда явно выдуманные: из Ренана, Аристотеля, Николая Островского, Миклухо-Маклая, Шопенгауэра. Он идет к своему приятелю, фармацевту Павлику[8], чтобы попросить яду, продолжая при этом говорить цитатами. Павлик отказывает ему в яде, но вставляет в бесконечный поток афоризмов цитату из Розанова, которая оказывается для героя спасительной.

Конечно, в действительности все было не так драматично. В записных книжках первое упоминание о Розанове — цитата из «Уединенного» — относится к 1965 году, но, кажется, эту цитату Ерофеев берет из статьи Горького о Блоке (любопытно, что Горький использует все тот же прием «иллюстрации», начиная свою статью с нанизывания друг на друга цитат из Розанова, Толстого, Писемского и других), а «Опавшие листья» Ерофеев читает уже в следующем, 1966 году, и выписки из них, пусть и очень подробные, ничем принципиально не отличаются от других: из того же Мережковского Ерофеев выписывал не меньше. Но эффект от чтения Розанова действительно трудно переоценить, и главное, что оно повлияло не столько на мировоззрение, встроившись в уже готовую в целом «систему ценностей», сколько на авторский стиль письма, окончательно сформировавшийся как раз в результате этого чтения: когда Ерофеев пишет «без него… ничего бы не началось», под «началось» он имеет в виду, конечно, МП, слава которых ко времени написания эссе уже вышла за пределы дружеского круга Ерофеева.

После МП Ерофеев написал совсем немного, при жизни были опубликованы только три его вещи: эссе о Розанове, «Вальпургиева ночь» и «Лениниана». «Лениниана» была написана за два дня по просьбе Александра Бондарева, эссе о Розанове — за не сильно больший срок для участницы самиздатского альманаха «Вече» Светланы Мельниковой в качестве благодарности за предоставление временного жилья. История написания «Вальпургиевой ночи» несколько сложнее, но и она была написана отчасти вынужденно, под давлением всеобщих ожиданий: Ерофеев, после успеха МП обнаруживший себя писателем, затем мучительно пытался подтвердить этот статус. Так или иначе, все эти тексты писались тем же способом, каким, вероятно, Ерофеев писал свою самую знаменитую вещь: по тем или иным причинам, чаще всего — внелитературным или даже попросту случайным, столкнувшись с необходимостью написать некий текст, Ерофеев обкладывался записными книжками и искал там подходящие выписки. Цитаты менялись, каждый раз, как в калейдоскопе, складываясь в новый узор, более или менее удачный, но метод всегда оставался прежним, и он был изобретен писателем в конце 1960-х годов для безделки, призванной позабавить друзей[9].

Библиография / References

[Богомолов 2004] — Богомолов Н.А. «Москва—Петушки»: историко-литературный и актуальный контекст // От Пушкина до Кибирова: Статьи о русской литературе, преимущественно о поэзии. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 444—477.

(Bogomolov N.A. «Moskva—Petushki»: istoriko-literaturnyy i aktual’nyy kontekst // Ot Pushkina do Kibirova: Stat’i o russkoy literature, preimushchestvenno o poezii. Moscow, 2004. P. 444—477.)

[Богомолов 2006] — Богомолов Н.А. Венедикт Ерофеев и его комментатор // НЛО. 2006. № 82. С. 445—448.

(Bogomolov N.A. Venedikt Erofeev i ego kommentator // NLO. 2006. № 82. P. 445—448.)

[Бондарев 2013] — Бондарев А. И немедленно выпил // http://booknik.ru/yesterday/all/i-nemedlenno-vypil0/?yclid=6272426887886670137 (дата обращения: 08.06.2018).

(Bondarev A. I nemedlenno vypil // http://booknik.ru/yesterday/all/i-nemedlenno-vypil0/?yclid=6272426887886670137 (accessed: 08.06.2018).)

[Вильмонт 1955] — Вильмонт Н.Н. Фридрих Шиллер // Шиллер Ф. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 1. М.: Гослитиздат, 1955. С. 5—76.

(Vil’mont N.N. Fridrikh Shiller // Shiller F. Sobranie sochineniy: In 7 vols. Vol. 1. Moscow, 1955. P. 5—76.)

[Вильмонт 1961] — Вильмонт Н.Н. Художник как критик // Манн Т. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 10. М.: Гослитиздат, 1961. С. 621—658.

(Vil’mont N.N. Khudozhnik kak kritik // Mann T. Sobranie sochineniy: In 10 vols. Vol. 10. Moscow, 1961. P. 621—658.)

[Гаспаров, Паперно 1981] — Гаспаров Б.М., Паперно И.А. «Встань и иди» // Slavica Hierosolymitana. 1981. Vol. V—VI. С. 387—400.

(Gasparov B.M., Paperno I.A. «Vstan’ i idi» // Slavica Hierosolymitana. 1981. Vol. V—VI. P. 387—400.)

[Ерофеев 1997] — Ерофеев В.В. Оставьте мою душу в покое: (Почти все). М.: Х.Г.С., 1997.

(Erofeev V.V. Ostav’te moyu dushu v pokoe: (Pochti vse). Moscow, 1997.)

[Ерофеев 2005] — Ерофеев В.В. Записные книжки: первая публ. полн. текста. М.: Захаров. 2005.

(Erofeev V.V. Zapisnye knizhki: pervaya publ. poln. teksta. Moscow, 2005.)

[Левин 1992] — Левин Ю. Семиосфера Венички Ерофеева // Сборник статей к 70-летию проф. Ю.М. Лотмана. Тарту, 1992. С. 484—500.

(Levin Yu. Semiosfera Venichki Erofeeva // Sbornik statey k 70-letiyu prof. Yu.M. Lotmana. Tartu, 1992. P. 484—500.)

[Левин 1996] — Левин Ю. Комментарий к поэме «Москва—Петушки» Венедикта Ерофеева. Грац, 1996.

(Levin Yu. Kommentariy k poeme «Moskva—Petushki» Venedikta Erofeeva. Graz, 1996.)

[Липовецкий 2008] — Липовецкий М.Н. Паралогии: трансформации (пост)модернистского дискурса в русской культуре 1920—2000-х годов. М.: Новое литературное обозрение, 2008.

(Lipovetskiy M.N. Paralogii: transformatsii (post)modernistskogo diskursa v russkoy kul’ture 1920—2000-kh godov. Moscow, 2008.)

[Мариенгоф 1965] — Мариенгоф А. Роман с друзьями // Октябрь. 1965. № 10. С. 83—126.

(Mariengof A. Roman s druz’yami // Oktyabr’. 1965. № 10. P. 83—126.)

[Мережковский 1990] — Мережковский Д.С. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. М.: Правда, 1990.

(Merezhkovskiy D.S. Sobranie sochineniy: In 4 vols. Vol. 4. Moscow, 1990.)

[Муравьев 1991] — Муравьев В.В. [Воспоминания о Венедикте Ерофееве] // Театр. 1991. № 9. С. 90—95.

(Murav’ev V.V. [Vospominaniya o Venedikte Erofeeve] // Teatr. 1991. № 9. P. 90—95.)

[Поливанов 2010] — Поливанов А.С. Записные книжки В.В. Ерофеева как один из источников поэмы «Москва—Петушки» // Вестник РГГУ. 2010. № 2. С. 185—204.

(Polivanov A.S. Zapisnye knizhki V.V. Erofeeva kak odin iz istochnikov poemy «Moskva—Petushki» // Vestnik RGGU. 2010. № 2. P. 185—204.)

[Хлебников 2018] — Хлебников Б. «Мы — плохие читатели» [Интервью сайту Colta. ru] // https://www.colta.ru/articles/boell/17307 (дата обращения: 31.05.2018).

(Khlebnikov B. «My — plokhie chitateli» [Interv’yu saytu Colta.ru] // https://www.colta.ru/articles/boell/17307 (accessed: 31.05.2018).)

[Франс 1958] — Франс А. Аметистовый перстень // Франс А. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 4. М.: Гослитиздат, 1958.

(France A. L’Anneau d’améthyste. Moscow, 1958. — In Russ.)

[Pawlikowski 1990] — Pawlikowski P. From Moscow to Pietushki: A Journey with Benedict Yerofeyev // https://www.youtube.com/watch?v=afWyBJZ37ZU (accessed: 31.05.2018).