Пироговская М. Миазмы, симптомы, улики: запахи между медициной и моралью в русской культуре.
Изд-во Европейского ун-та в СПб., 2018. — 392 с. — 1000 экз.

Монографическое исследование Марии Пироговской принадлежит к актуальной дисциплине — истории и антропологии чувств, при этом чувства понимаются как продукт социума, а сам по себе чувствительный (эмоциональный) опыт рассматривается как нечто конвенциональное, имеющее непосредственное отношение к социальной истории. В отличие от недавней резонансной монографии Андрея Зорина «Появление героя»[1], посвященной истории русской эмоциональной культуры, эта работа сосредотачивается в большей степени на телесной сенсорике, собственно, на обонянии, иными словами, она оказывается ближе к естественно-научным практикам, — к истории медицины, прежде всего. Этим она, к слову, отличается и от большинства отечественных работ о запахах (О.Б. Вайнштейн, О.Б. Кушлиной, К.М. Веригина), которые были, скорее, эссеистичны, зачастую — импрессионистичны, обращались, главным образом, к «запахам в культуре», не к «миазмам», но к «благоуханиям» и т.д. Отметим, однако, подготовленный О.Б. Вайнштейн двухтомный сборник «Ароматы и запахи в культуре»[2], вместивший некоторые главы из базовых западных работ по «антропологии запахов», которые составили методологическую и теоретическую основу этой монографии.

В обстоятельном предисловии Мария Пироговская формулирует предмет своей работы: роль запахов в социальном воображении определенной исторической эпохи, изменения чувствительности к запахам, интерпретация запахов и собственно трансформации ольфакторного кода в России второй половины XIX в. Исследовательница ссылается на своих предшественников Констанс Классен, Дэвида Хоувза и Энтони Синнота — авторов коллективной монографии «Аромат: культурная история запаха»[3], на историков школы «Анналов», занимавшихся исторической психологией, в частности на Люсьена Февра и Алена Корбена, наконец, на Маршалла Маклюэна и на его классическую книгу «Галактика Гутенберга» (1962)[4], где вводится понятие «великого водораздела» (great divide). Таким «водоразделом», по Маклюэну, стало изобретение книгопечатания — именно с этого момента основным органом чувств при постижении мира и усвоении информации стало зрение. Согласно стадиальной схеме Маклюэна развитость чувственного восприятия уменьшалась по мере развития технологий (отчасти это «рифмуется» с понятием «ольфакторного молчания», которое Классен, Хоувз и Синнот ввели для описания гигиенического императива чистоты и дезодорированности, утвердившегося в западной культуре с конца XIX в.).

Отдельным и важным объектом исследования Пироговской стали границы между публичным и частным пространством, но прежде всего, повторим, в основе этой работы определенные аспекты истории медицины и санитарно-гигиенических практик. Медикализация как таковая, т.е. истолкование явлений повседневной жизни в медицинском ключе, — ключевое понятие в структуре исследования, и соположение здоровья телесного и здоровья общественного не просто риторический прием, но, по сути, основной двигатель научного сюжета.

Первая глава посвящена «теории миазмов», доминировавшей в медицине XVIII—XIX вв., которая объясняла распространение эпидемий и разного рода нездоровье действием вредных испарений и дурных запахов (миазмов). К «теории миазмов» примыкала «контагиозная» теория, предполагавшая заражение через контакт с больным и, помимо всего прочего, «воздушные пути» распространения болезней. Соответствующие профилактические практики, диктовавшие в одном случае социально-гигиенические меры, в другом — изоляцию (карантин), находились, в свою очередь, в тесной связи с социально-политическими идеями эпохи. Непосредственные оздоровительные меры — проветривание и окуривание — точно так же были связаны с «воздушными путями». В последних разделах этой главы прослеживается превращение «санитарно-гигиенического дискурса» в «гигиеническую утопию» и предмет публичных дискуссий об общественном здоровье. Причем в качестве специфической черты российской санитарно-гигиенической риторики отмечается «отождествление чистоты и цивилизованности с европейским образом жизни, а грязи, отсталости и варварства — с азиатским» (с. 111). Хотя, по нашему мнению, эта тема, при всей популярности ее в российском обществе 1860—1870-х, равно как и понятие «прогресс», о котором также упоминает в этой связи исследовательница, явились веком раньше и были частью общеевропейской просветительской риторики. Неслучайно чуть далее в этом же разделе мы читаем о том, что «в западноевропейских медицинских сочинениях эпидемии регулярно рассматривались как следствие азиатского образа жизни» (с. 116). Добавим также, что отсутствие натуралистических описаний запахов в столичных текстах и, наоборот, присутствие их (подчас избыточное) в текстах провинциальных свидетельствуют не о «самоцензуре авторов» (с. 104), но о топологии столичного и провинциального текста («грязь» и нечистоты, соответственно, миазмы, являлись неотъемлемым признаком описаний русской провинции).

Вторая глава по тематике — медицинская, но по способу описания материала — по большей части лингвистическая. Ее предмет — становление ольфакторного словаря и традиция органолептических описаний, а материал составляют разного рода фармакологические справочники, травники и зельники, специальные, общеобразовательные и популярные сочинения по медицине и ботанике. При этом Пироговская отмечает тенденцию к диффузии, «размыванию» специфической и терминологической лексики, к литературному освоению ольфакторного репертуара, чему в конце XVIII в. способствовали сентименталистские жанры и коды поведения, увлечение пейзажными парками и ботаническими прогулками. Затем в «антисентименталистской» «неистовой словесности» и физиологических очерках словарь этот медикализируется, медицинские теории и практики, используемые для литературного конструирования «правды жизни», так или иначе проникают в «сферу повседневного» (с. 152). Наконец, во второй половине XIX в. «объективное» научное знание, прежде всего гигиеническое, приходит в учебники по домоводству и поваренные книги. К концу века научный подход к быту становится массовым, «научный контроль доброкачественности продуктов» и «навыки бытового органолептического анализа» осваиваются в потребительских практиках.

В связи с медикализацией литературных описаний имело бы смысл упомянуть также и о получившей распространение в словесности 1830—1840-хгг. идее видеть в писателе лекаря, врача-диагноста или наблюдателя-естественника. (Ср. предисловие Бальзака к «Человеческой комедии», где он проводит параллель между романистом и Бюффоном, предисловие Лермонтова к «Герою нашего времени» — «Будет и того, что болезнь указана». Ю.М. Лотман вспоминал в этой связи и предисловие Баратынского к «Цыганке», где едва ли не впервые в русской литературе прозвучал призыв «видеть в ней [литературе] науку, подобную другим наукам, искать в ней сведений…»[5].)

Вслед за становлением «ольфакторного словаря» во второй главе подробно описывается и анализируется «эпидемиотическая публицистика» конца XIX в. (главным образом та, где речь идет о «ветлянской чуме»). Именно она, полагает исследовательница, во многом способствовала переключению «профессионального медицинского регистра в популярный социальный» (с. 216). Запахи (дурные запахи) в такой риторике сигнализируют об опасности и выступают в качестве симптомов болезни, в том числе (и прежде всего) — социальной. Заканчивается глава обстоятельным обзором европейских и российских гигиенических выставок, где заметное место отводится новому — бактериологическому подходу, и «в сфере повседневного опыта образованного горожанина» появляется «новый, прежде не существовавший актор — микробы и бактерии» (с. 250). Распространение в конце XIX в. бактериологической теории, сменившей «теорию миазмов», сопровождалось, соответственно, «победой дезинфекции над дезодорацией».

Третья, и последняя, глава посвящена социализации телесных запахов, их обсуждению, оценке и фактическому «нормированию» — установлению иерархической шкалы, увязывающей социальный статус и чувствительность (обоняние). М. Пироговская показывает, как престижной нормой становится все та же дезодорация, «декларируемое отсутствие телесных запахов», и как в популярных физиологических очерках происходит «ольфакторная классификация социума», «осмысление социальной иерархии в чувственных категориях». В таком «нормативном» контексте проанализирована санитарно-гигиеническая риторика, имеющая отношение к чувствительной «инаковости» — к «запаху другого» и «запаху женщины». В первом случае, на наш взгляд, все же имеет смысл говорить не столько о «медикализации», сколько о консерватизме и архаическом этнографизме подобного рода ольфакторной дискриминации. Что же касается гендерной детализации и трансформации «женских запахов», то сама по себе дискредитация сильных ароматов совпадает с общей «гигиенической» тенденцией, но тем интереснее колебания моды и исторические траектории отдельно взятых запахов, в частности описанная здесь изменчивая «социальная репутация» жасмина.

«Ольфакторное антиповедение», которому посвящен последний раздел, точно так же следует из дурной репутации сильных — сладких, животных и экзотических ароматов. Пироговская убедительно показывает, что именно так следует понимать шокирующее «благоухание» декадентов. Но что важно, на место характерных для физиологического очерка запахов-симптомов приходят запахи-артефакты, запахи — эстетические жесты. В культуре fin de siècle парфюмерия начинает восприниматься как специфический вид искусства, сродни музыке и абстрактной живописи. Названия духов и сложных ароматов входят в поэтический лексикон Серебряного века, противостояния запахов разной природы становятся сюжетным двигателем прозы (Пироговская остроумно демонстрирует это на примере «Мелкого беса» Сологуба).

В Заключении конспективно прослежена вся эта сложная ольфакторная траектория и сформулирована роль обоняния в «культурном конструировании или воссоздании границ между социальными группами» (с. 336). Работа заканчивается обширным библиографическим списком (более полусотни страниц) и указателями — именным и предметным.

Нам остается лишь добавить, что совершенно напрасно автор этой книги в предисловии скромно оговаривает отсутствие в ней «последовательно разворачивающегося сюжета». Именно в силу последовательности методологических и теоретических установок этот сюжет — социальная история запахов — выглядит стройно и убедительно. При том, что Мария Пироговская сознательно не сглаживает противоречия материала и не «выпрямляет» его в угоду эффектной концепции. Наконец, отметим собственно художественное достоинство монографии: обширное и достаточно специальное исследование, расположенное на стыке естественно-научного и гуманитарного знания, написано легко, красиво и увлекательно, а кроме всего прочего, остроумно и изобретательно проиллюстрировано.