Grigory Benevich. Poetry of the Hybrid Warfare: On Igor Bulatovsky’s Poem “What the Throat Will Say…”and Other Poems

1

Рискуя прослыть спойлером, лишающим читателей удовольствия самостоятельного открытия, все же поделюсь поразившим меня — стихотворение, открывающее сборник И. Булатовского «Смерть смотреть» (2016)[1], написано в контексте и до некоторой степени инспирировано дерзкой военно-политической операцией Игоря Стрелкова и его небольшого отряда, начатой в Слáвянске в апреле 2014 года. Это тем более любопытно, что И. Булатовский был среди подписантов известного письма (от 1 декабря 2013 года) российских писателей в поддержку Евромайдана [Открытое письмо 2013] и заподозрить его в политических симпатиях к Стрелкову трудно. Другой вопрос, который меня занимает в связи с этой историей более всего, — о соотношении поэзии и политики, крайней формой которой является война. Каким образом поэт может реагировать на исторические события, так чтобы не перестать быть поэтом, не превращаться в публициста или журналиста и, вместе с тем, не оставаться в стороне от того, что волнует многих, в том числе и его самого как гражданина. Стихотворение Игоря Булатовского, о котором первым пойдет речь, мне кажется в этом отношении показательным. Это пример замечательного поэтического произведения, главное достоинство которого (как и должно быть в настоящей поэзии) в сказывании слова как такового (ср.: [Шубинский 2013]). Что же касается внешних обстоятельств, того, из чего выросли эти стихи, то тут интересно понять, каким образом это внешнее «упраздняется» вплоть до почти полной своей незаметности, так что читатель — так было и со мной при первых чтениях этого стихотворения — способен ощутить его поэтическую силу, не подозревая о его политическом контексте. Вот эта вещь целиком:

Что скажет горло, — кровь, не повторяй:

что скажешь ты — неповторимо,

и горло — только круглый Разгуляй,

где ты все бродишь, бродишь мимо

каких-то негорящих фонарей,

с которых коконами страха

свисает свет, и кружатся быстрей,

быстрей чешуйки-крылья праха

вокруг него, повешенного здесь,

где столько раз горело Слово

о маленьком полку, решившем выпить весь

великий Дон — до дна сухого,

до жажды, запекающей живьем

язык, тимпан и щекот славий,

и вновь наполнить жадный водоем

тем, что нужней беде и славе,

чтоб сёла веселя и города

назад, из европейской нощи,

проехать снова или никогда

по Боричеву — к Пирогощей.

[Булатовский 2016: 5]

Стихотворение написано весной 2014 года[2] и по времени появления совпадает с началом «гибридной войны» с Украиной, то есть с походом Стрелкова со товарищи на Донбасс. Упоминание в тексте «Слова о [маленьком] полку» (древнерусское «полк» из «похода» превращается в подразделение), хотя имя Игорь не появляется, как и совпадение по времени, не оставляет сомнений — именно операция Игоря Стрелкова послужила внешним толчком (возможно, не единственным) к его написанию[3]. Отзвук имени «Слáвянск» можно расслышать в таких словах, как «славий» и «слава».

Но начинается стихотворение со строчек, непосредственного отношения к той операции не имеющих, хотя в них и говорится о крови, но «кровь» эта не пролитая кем-то, а своя собственная, при том соседствующая с «горлом». Литературный контекст, я полагаю, — хрестоматийное пастернаковское: «...Что строчки с кровью — убивают, / Нахлынут горлом и убьют!», а второй возможный — мандельштамовское: «Кровь-строительница хлещет / Горлом из земных вещей». Но все же первичен имплицитный диалог (полемика?) с Пастернаком. Именно первые строчки стихотворения с их пастернаковским контекстом задают тему сказывания слова как основную для стихотворения[4]. В более сокровенной форме она останется главной, как мы увидим, до самого конца. Тут же через «не повторяй» и «неповторимо» задается тема подлинности, неповторимости, уникальности (того, что скажет кровь?). Тема (не)повторимости тоже сквозная для стихотворения, где в конце как будто бы идет речь о повторении пути князя Игоря: «проехать снова… по Боричеву — к Пирогощей». Но это такое «снова», которое все равно, что «никогда»: «проехать снова или никогда».

К этой странности мы еще вернемся, пока же отметим, что тема подлинности, точнее, подлинника подспудно задается в первой строфе и через упоминание Разгуляя: «и горло — только круглый Разгуляй». Разгуляй — это площадь в Москве (названа, видимо, в честь бывшего здесь кабака), где в усадьбе графа А.И. Мусина-Пушкина, в пожар 1812 года погиб подлинник «Слова о полку Игореве». Таким образом, именно упоминание Разгуляя вводит в стихотворение тему «Слова о полку», появляющуюся эксплицитно только в третьей строфе. Пока, впрочем, все эти наблюдения, интересные сами по себе, непонятно как стыкуются друг с другом.

Легче будет найти связь всего со всем, если мы вспомним имя самого поэта — Игорь. И, хотя слово «Игорь» нигде не встречается в стихотворении, оно в качестве имени автора надписано над ним (или на обложке книги) и, таким образом, может считаться если не частью текста, то его преддверием[5]. Как бы то ни было, Игорей, имеющих отношение к самой вещи, — три. Это князь Игорь, герой «Слова о полку», оставшийся за текстом Игорь Стрелков и сам Игорь Булатовский, чья фамилия, к слову сказать, несет отпечаток закаленной для войны стали. Только война поэта не против плоти и крови и даже не ради сохранения культуры, как можно было бы подумать по отсылке к истории со сгоревшим во время войны «Словом о полку». Тут все тоже не так просто, ведь сказано: «где столько раз горело Слово…», а подлинник «Слова о полку», если он вообще существовал, сгорел один раз в 1812 году, значит, речь идет не только, а может быть, и не столько об этом однажды случившемся пожаре…

Трудно однозначно сказать о характере влияния исторического контекста на происходящее в стихотворении. Ясно, однако, что душевное смятение, страх[6] (перед надвигающейся войной? гибелью, которой она угрожает культуре?) в нем в конечном счете сменяются катарсисом. Такое впечатление, что поэт достигает его, когда в походе князя Игоря и даже Игоря Стрелкова находит тени и образы для сказывающегося слова, «Слова о полку Игореве», где Игорь — тот, в ком происходит это сказывание. То есть в стихотворении имеет место весьма специфическое использование культурно-исторических, текстовых (в виде прямых или косвенных цитат) и историко-политических контекстов для порождения новых смыслов, что подчинено общей задаче — сказывания слова и свидетельства о нем[7].

Именно в этом горизонте, я думаю, следует воспринимать последнюю строку стихотворения: «по Боричеву — к Пирогощей». Здесь, вкупе с первой строкой этой же строфы («Чтоб сёла веселя и города») — почти дословная цитата из заключительной части «Слова о полку»: «Игорь едеть по Боричеву къ Святеи Богородици Пирогощеи. Страны рады, гради весели» [Слово: 372—373][8]. В «Слове…» эти строчки соответствуют возвращению Игоря из половецкого плена — домой, в Киев, символом же дома, его святыни, выступает Богородичный храм (Успенский храм Богородицы Пирогощей). У Булатовского этот образ поднимается до символа или архетипа возвращения («назад»). Но что это за возвращение, откуда оно и куда?

Здесь очередная неожиданность: «Назад из европейской нощи». «Европейская ночь» — название последнего, эмигрантского сборника стихов Владислава Ходасевича (1927), и это при том, что в статье об И. Булатовском из Википедии (и на сайте «Новая карта русской литературы») сказано: «Поэтика Булатовского восходит к некоторым поздним стихам Владислава Ходасевича»[9]. Не берусь судить, насколько эта характеристика справедлива относительно его более ранних произведений (вряд ли эти строки в Википедии появились против воли поэта); в читаемом нами стихотворении, как и в целом в сборнике «Смерть смотреть», сильного влияния Ходасевича я не нахожу. А вот появление «Европы» в слове «европейская нощь» неожиданным образом перекликается с единственным «европейским», что было тогда на слуху в связи с событиями на Украине, — Евромайданом, в поддержку которого Булатовский подписывал коллективное письмо. Не берусь опять же судить о внешнем поводе или внешнем денотате этих строчек — причем тут Ходасевич и почему лирический герой Булатовского должен вернуться из «европейской нощи», но чем бы ни объяснялись эти слова, по внутреннему смыслу, а именно его мы и воспринимаем в поэзии, речь идет о возвращение из «похода», связанного с выходом в историко-политическую и культурно-историческую реальность.

«Проехать снова или никогда…» Очевидно то, что речь о возвращении не в каком-то времени и месте (скажем, Киеве 2014 года), которое бы повторяло возвращение князя Игоря из половецкого плена, но о возвращении к себе самому, в свой внутренний град[10], к своей «материнской святыне» (здесь существенно обращение к истоку русской поэзии и сокровищнице русского (да и украинского) языка — «Слову о полку Игореве»), из похода, в котором усвоена и освоена та внешняя реальность, которая, если бы она не была усвоена, пленила бы поэта, а так — стала «боевым трофеем», его «Словом о полку».

Не дерзая на полный разбор стихотворения, раскрытие всех его тайн (мне это не по силам, да и нужно ли это?), скажу еще лишь о нескольких узнаваемых «цитатах» из «Слова о полку». Вот первая: «…решившем выпить весь / великий Дон — до дна сухого». Здесь явная отсылка к знаменитому: «любо испити шеломомъ Дону!» [Слово: 30, 191] — или: «Донъ шеломы выльяти» [Слово: 227] (то есть Дон шлемами вычерпать). В строчках Булатовского мне мерещатся, наряду с этими параллелями из «Слова…», и другие — из «Шума времени» О. Мандельштама: «…входишь в настоящее, в современность, как в русло высохшей реки», «Вспоминать — идти одному обратно по руслу высохшей реки!» [Мандельштам 1990: 45]. Обращаясь к злободневной современности, поэт вычерпывает до дна, досуха воду внешних военно-политических впечатлений, чтобы наполнить свою реку, свой «Дон» иной водой — поэтической речи: «и вновь наполнить жадный водоем / тем, что нужней беде и славе». Беде и славе, конечно, нужней всего песнь, «Слово», без которого они канут в Лету полного забвения.

«Щекот славий» из той же четвертой строфы стихотворения, что и слова про Дон, конечно, тоже из «Слова о полку»: «щекотъ славiи успе» [Слово: 65] (щекот соловиный затих). Но у Булатовского этот щекот соловьиный как раз не затихает, и мы догадываемся, что речь не просто о певчей птице, а о символе-эмблеме поэта — соловье, он есть и в «Слове о полку»: «О Бояне, соловiю стараго времени! А бы ты сiя пълкы ущекоталъ, скачя, славiю, по мыслену древу» [Слово: 31—32]. «Ущекотал», то есть воспел по-своему, по-соловьиному, с трелью и щекотом. И здесь я бы хотел оставить, более не допытываясь до его тайн, читаемое нами стихотворение и кратко сказать о некоторых других вызванных гибридной войной стихах сборника.

2

В своей рецензии на книгу стихов «Смерть смотреть» Полина Барскова, как ни странно, вообще не обмолвилась об этой ее стороне, более того, она даже декларирует бессмысленность соотнесения поэзии Булатовского с «жизнью»: «Если вглядеться в сюжеты этой поэзии, попытаться проследить ее событийность, не выйдет ничего путного» [Барскова 2017]. Конечно, к военной (или антивоенной) тематике этот сборник не сводится, он куда богаче, что видно и по самому его экзистенциально-метафизическому названию. Тем не менее пропустить эти вызванные войной стихи было бы неправильно. Не все они сразу узнаются в качестве таковых, но ведь и идущая война — гибридная, то есть ведущаяся многими, не вполне очевидными средствами. Так и поэт, живущий во время этой войны, отзывается на нее самыми разными и не вполне очевидными поэтическими способами-«маневрами», суть которых в том, чтобы, с одной стороны, открыв себя сильнейшему эмоциональному воздействию, которое эта война оказывает на всякого небесчувственного и небессовестного человека (такому и открываться не нужно, достаточно не закрываться), с другой — не скатиться к обыкновенной публицистике и журнализму, то есть не оказаться «пойманным миром» с его страстями уже этим путем.

Булатовскому, мне кажется, в большинстве случаев это прекрасно удается, к средствам при этом он может прибегать самым разным. Вот стихотворение «Гофман и немного Голдинга» [Булатовский 2016: 8—9], написанное и впервые опубликованное в том же, 2014 году [Булатовский 2014]. В подоплеке российско-украинского конфликта, «сюжетообразующего» для этого стихотворения, сомневаться не приходится. Но, как и первое стихотворение сборника («Что скажет горло…»), это (разыгранное «на языке» сказки Гофмана и романа Голдинга) — прекрасно воспринимается и без знания того внешнего повода, по которому оно возникло. Тем не менее, когда все же мысль об этом поводе внезапно осеняет читателя, стихотворение как магический кристалл, когда на него направляют свет, начинает играть еще большей палитрой красок. Судите сами:

Повелитель блох говорит Повелителю мух:

«Нас больше, в нас крепче народный дух».

<….>

Повелитель мух говорит Повелителю блох:

«Мой народец тоже совсем не плох

и совсем не мал, а что касается духа масс,

если придется, то мы и в этом сделаем вас».

[Булатовский 2016: 8—9]

При этом стихотворение далеко от некоей рифмованной политической сатиры, хотя элемент если не сатиры, то горькой иронии в нем есть. Если же воспринимать его целиком, то легко заметить, что мы имеем дело с текстом, возвышающимся до глубокого мифопоэтического постижения событий, запечатленных печатью вселенского кровопийства (последнее слово в нем принадлежит Принцу пиявок: «а я, с вашего позволения, удалюсь переваривать кровь»), во власти которого находятся все враждующие друг с другом народы. Такое мифопоэтическое претворение и постижение происходящего позволяет поэту подняться над односторонним политически ангажированным восприятием его, что в конечном счете обеспечивает стихотворению место в культуре.

Иной «маневр» в отношении той же самой войны, точнее — любой войны, совершает Булатовской в следующем (оно идет сразу после «Гофман и немного Голдинга») стихотворении:

Отечество детей, дитячество отцов,

един заплаканный детинец,

где мамки цацкают капризных мертвецов

и в пухлый кулачок суют гостинец,

а те всё не умрут, всё скачут по полам

своей березовой лошадкой,

пока вдоль красных стен, разрублен пополам,

до самого седла, их тятя тенью шаткой

на грустной комони трясется день и ночь,

подковками выстукивая время,

пытаясь втолковать себе и растолочь,

зачем вступил он в золотое стремя.

[Булатовский 2016: 10]

Это блестящее стихотворение того же, 2014 года не требует особого комментария. Разве что можно упомянуть о том, что «комонь» (конь) — из общего для русского и украинского древнерусского и часто встречается в «Слове о полку», как и выражение «золотое стремя» — тоже оттуда («Тъгда въступи Игорь князь въ златъ стремень / и поеха по чистому полю» [Слово: 51—52]). Нельзя не порадоваться и тому, как поэт вводит в свой текст редкие слова (комонь, дитячество) и сдвигает значения известных (отечество, детинец), обогащая их новыми смыслами, лишая патриотической надутости и идеологической однозначности. При этом меч его обоюдоострого слова направлен не против какой-то одной стороны конфликта, но выявляет само, жалкое в своей смертности, состояние человека, утратившего смысл своего существования и тщетно ищущего его в военных походах, отличающихся от детской игры «в войну» разве что смертельностью.

В следующем стихотворении Булатовский исправляет патриотическое клише по поводу войн, но, как человек укорененный в культуре, он берет это клише не из газет, а у самого Горация:

Птице за небо, рыбе за море,

темному зверю за темный лес

все-таки слаще и краше мори,

чем человеку — про патриа, эст.

[Булатовский 2016: 11]

И не особо просвещенный читатель при желании легко может найти, откуда здесь чуть измененная цитата: «Dulce et decorum est pro patria mori (Сладко и красиво умереть за родину)» (Horac. Od. III.2.13). Развертывание исправляющего Горация тезиса Булатовского можно найти в сборнике в следующих двух строфах стихотворения, где поэтическими средствами доказывается, что человек (в отличие от обитателей лесов и морей) — макрокосм, а не органическая часть своей среды обитания. Наша же задача лишь пунктирно обозначить многоразличные отклики поэта на гибридную войну.

Вот еще одно стихотворение этого ряда. Привожу для начала лишь первую и последнюю строфу:

С бесконечностью на петлицах

нам не страшно померанц.

На зарывшихся в землю лицах —

лихорадочный померанец.

<…>

Вот закончится бомбоёжка[11],

оторвешь лицо от земли:

в глазу — кашка, на брови — блошка,

на лбу вечности кругали.

[Булатовский 2016: 21]

Сказать, что это антивоенные стихи, — значит ничего не сказать. Здесь — «апофеоз войны», увиденный глазами не пафосного Верещагина, а, скорее, обэриутов. На обэриутский след указывает и герой опущенных строф — паучок-инвалид, да и то, как в них увиден мир из бруствера окопа: «Потерпи-ка еще немножко / до скончания времен. / Шевелится паучья ножка / с канканадою в унисон. // Паучочек на гандикапе / из оставшихся семи / убегает в траву сатрапий, / всесожженную людьми». Канканада — гибрид канкана и канонады — это здорово! А человека, калечащего и приносящего в жертву своим безумствам природу, уже нет сил жалеть.

Следующий вызванный войной стих — как бы перевод знаменитого стихотворения У.Х. Одена «The Ogre», написанного в 1968 году в ответ на подавление Пражской весны. Но это «перевод», который, исходя из опыта 2014 года, оспаривает главный тезис Одена – что Гигант-Огр способен только покорять военной силой, но ему неподвластна речь («The Ogre cannot master speech»). Огры Булатовского отнюдь не бессловесны, но накладывают свою печать на слова, порабощают, опошляют и рекрутируют язык:

Из У.Х. Одена

The Ogre does...

Огры делают бобо,

так бобо, что нам слабо,

но бобее во сто крат,

если огры говорят

и ярмо их и клеймо

превращаются в бонмо,

а клейменные слова

подвизаются в ать-два.

[Булатовский 2016: 22]

Впрочем, за поэтом остается последнее слово — острее других испытывающий боль за язык («бобее во сто крат»), он может сказать обо всем этом, вступиться за слова и освободить их от порабощения Ограми, что он и делает, в частности находя неожиданные, нетронутые ими ресурсы языка в детском лепете («бобо»)[12], сленге («слабо»), неологизмах («бобее»), а в некоторых стихах даже в «ненормативной лексике» (пример — ниже), коль скоро нормативная опошлена и рекрутирована.

Способы, какими Булатовский обращается к военно-политической тематике, как мы могли убедиться, чрезвычайно разнообразны. Среди прочих, он мобилизует для этой цели некую смесь обэриутского стишка (см. «Перестрелка разноптичек», с. 25) с народной песней («Во саду ли в огороде», там же), приправляя все это искалеченной войной и политикой поговоркой («В огороде — страшный дядька, в Киеве брызнула бузина», там же). В целом, «песенка» Булатовского на (анти)военную тему звучит жутковато:

Во саду ли, в огороде —

смерть везде красным-красна

при честнóм при всём народе,

лишь бы кончилась война.

С такой интонацией, под такой мотивчик не похоже, чтобы эта война скоро кончилась, чтобы поэт верил в это…

Но подобного рода «песенка»[13], на мой взгляд, — не самая сильная сторона поэзии И. Булатовского. Куда сильнее у него получается, я бы сказал, мифопоэтическое постижение духа зла, как, например, в этом стихотворении, написанном в том же, 2014 году:

Безрукий бог, лишившийся обеих

на маленькой удаленькой войне,

чуть вспомнишь о сторуких челубеях,

тобой потопленных в говне, —

и слезы тусклые, похожие на семя,

втираешь в круглокожие культи,

но их так чисто выскоблило время,

что новым хейрам не взойти.

И ты, слепой от этого соитья,

тем, что осталось, вусмерть битый час

по глинистой земле кровопролитья

переставляешь глинобитных нас.

[Булатовский 2016: 29]

Если в этих стихах и есть какая-то требующая анализа интертекстуальность, то как-то не хочется ее «вскрывать», настолько сильны и горьки эти стихи сами по себе. Разве что стоит заметить, что мамаевы «челубеи» для современного уха звучат как убийцы «челов» (людей) (чел-убеи) и что последняя строфа вызывает в памяти образ терракотовой (глиняной) армии императора Цинь Шихуанди и одновременно библейского, сотворенного из земли (глины) Адама, которым является каждый из нас. Это не просто экспрессионистические антивоенные стихи, утрирующие до жути ужас войны, но поэтическое постижение самого самовоспроизводящегося вечного двигателя кровопролития, когда дух (бог) прежней «безрукой победы» отправляет на смерть новые «глиняные армии».

Наконец, мы подошли к стихотворению, которое может служить редким примером уместного, на мой взгляд, использования ненормативной лексики в высокой русской поэзии. В самом деле, есть нечто более ценное, чем сохранение норм приличия, — человеческая жизнь, душа, и когда им грозит гибель, когда нужно уберечь потенциального призывника или добровольца от патриотического бреда, возбуждающего в нем «законную гордость» и призывающего-вербующего на войну, уместно использовать самые сильные и (как мы увидим) точные по смыслу слова:

И воздух какой-то, которого нет,

и свет, различающий слабо

на белом клочке мелко набранный бред,

и серая славка, кричащая: «Слава!»;

и небо, что входит под острым углом

к тебе в закадычное горло

широким, в разводах зеленки, стеклом,

главу обрубая на «поднятой гордо»;

и тело, прижатое к телу огнем,

и тело, вошедшее в тело

штыком ли, ху.м ли и павшее в нем

за новую смерть и за правое дело, —

все это — последний осенний призыв,

но слушать не надо, не надо,

вон дождик, и тот закосил и притих

над мокнущим в луже пацификом сада.

[Булатовский 2016: 33]

Это стихотворение достойно продолжает гуманистическую традицию ленинградской-петербургской поэзии последнего полувека, и тут мне на память приходят, прежде всего, стихи С. Стратановского и В. Кривулина, с последним Булатовского сближает и особое умение раскрыть многосмысленность разговорной и специальной лексики, как здесь это происходит со словами «закадычное», «призыв», «закосил», «пацифик». Но этим достоинства этой вещи не ограничиваются. Она замечательна не только как проникновенная — от сердца к сердцу обращенная — мольба не поддаваться на патриотические призывы идти в армию, на войну; в той самой строфе, где используется ненормативная лексика, схвачена и вскрыта сама суть войны, содержится знание (гнозис) ее природы. Если приглядеться к штыковой атаке, к самому грубому и тесному контакту с противником, когда один слипается с другим, война есть неудавшееся соитие и подмена подлинного единства одного человека с другим. Так что стихотворение Булатовского — гуманистическое не только по причине его антивоенной направленности, но и по острому ощущению этого единства, от противного являемого и оскорбляемого войной. Ненормативная лексика точно передает эту оскорбительность.

Обратимся, наконец, к последнему, по моим наблюдениям, стихотворению И. Булатовского из вызванных гибридной войной и вошедших в сборник «Смерть смотреть». Оно совсем простое по форме, но, кажется, единственное из этого (анти)военного ряда, в котором возникает религиозная тематика и соответствующая лексика.

Яйки, млеко, свет хлорозный,

неприличный божий свет,

этот, голенький, бесхозный,

а другого света нет.

И на этом стыдном свете

только есть, что смех и грех,

только млеко, яйки эти

и войнушка против всех.

[Булатовский 2016: 53]

Здесь больше, чем характеристика современной российской внешней политики, обернувшейся противостоянием всему «цивилизованному миру». «Войнушка против всех» отсылает к известному выражению Томаса Гоббса: «Война всех против всех (Bellum omnium contra omnes)» — понятие социальной философии, описывающее естественное состояние общества до заключения «общественного договора» и образования государства. Так поэт подспудно ставит диагноз тому состоянию, в котором мы (каждый по отдельности) оказались или находимся. «Войнушка» вместо «война» не смягчает ситуации, а указывает на ее унизительную и унижающую жалкость, вздорность и ничтожность. Это даже не война, а войнушка — такая ее характеристика перекликается со встречавшимися в других стихах: «маленькой, удаленькой войне», «Слово / о малом полку» и образом войны как продолжающейся (но теперь уже насмерть) детской игры (в стихотворении «Отечество детей, дитячество отцов»). Но речь у Булатовского идет уже не просто о войне с Украиной, а о состоянии общества как такового, каждого из нас, читающего эти стихи.

Но причем тут «яйки и млеко»? Гугл подсказывает (не знаю, подходит ли это к данному тексту), что «курка, млеко, яйки — требования фрицев из анекдота: «Зима русская. Два фрица идут по деревне. Подходят к дому и орут: “Бабка!!! Млеко, яйки давай!!” Вышла бабка из хаты, да как дала фрицам по яйкам. Никакое млеко им было больше не нужно». Анекдот не особо смешной, но, возможно, «яйки, млеко» (кстати, это яйца и молоко по-польски, и, возможно, так их называют в некоторых деревнях Западной Украины) — из него или же, что более вероятно, прямо из советских фильмов про фрицев. Впрочем, был такой эпизод в недавних военных действиях вокруг Слáвянска, когда, издеваясь над голодными украинскими солдатами и представляя их наподобие голодных фрицев, их противники предлагали им менять военную технику на «яйки и млеко»[14]. Как бы то ни было, общий смысл употребления этого выражения в стихотворении Булатовского ясен — оно передает жалкое состояние голодного оккупанта в глазах местного населения. Но в контексте «войнушки против всех» таким голодным и жалким оккупантом оказывается каждый, кто в этой войне принимает участие.

Но пойдем дальше. «Свет хлорозный»; «хлороз» — одна из форм малокровия (анемии), характеризующаяся недостаточным содержанием в организме железа. Здесь это указание на немощь, ущербность — тот же эмоциональный ряд, что и слово «войнушка», когда на настоящую войну сил нет. Состояние немощи, непристоя (в стихотворении — «неприличия») — вот, что характеризует «божий свет», каким его видит поэт. «Божий свет» здесь, скорее всего, вместо «белого света», и появление этого прилагательного — «божий» вводит в стихотворение религиозное измерение. Вторым таким словом является «грех» (из второй строфы). Так это с виду простенькое восьмистишие внезапно оказывается поэтическим выявлением состояния общества и человека, в котором «божий свет» сводится к простейшим человеческим потребностям (яйки, млеко) голодного и жалкого человека, оказавшегося на войнушке всех против всех. И это не просто о русско-украинской гибридной войне, это о нас, о всех!

«И другого света нет» — строчка, понятная в религиозном контексте. «Божий свет», он вот такой, а не какой-то другой, фаворский, горний. Нет никакого «того света», есть только этот свет, хлорозный (жалкий и немощный) и бесхозный, то есть хоть он и «божий», но Хозяином он брошен на самого себя, и в качестве такового он представляет собой вот такое жалкое зрелище. Здесь мы встречаемся с тем парадоксом, который характерен для всякого последовательно проводимого атеизма, — косвенно, от противного, он свидетельствует если не о Боге, то об отсутствии Бога, тоске по Нему, ибо откуда же могло возникнуть представление, что может быть как-то иначе, не постыдно, не непристойно, не немощно? Откуда взялось это представление о стыде и грехе? Наконец, если «другого света нет», то что позволило увидеть этот «свет хлорозный» в том его неприглядным состоянии, в каком его увидел поэт? Если можно обличить «смех и грех», значит не всё смех и грех? Есть что-то непостыдное и безгрешное, если не святое? Так простенькое с виду «антивоенное» стихотворение И. Булатовского, пусть и от противного, оказалось свидетельством того, о чем поэт, возможно, говорить и не собирался.

Здесь можно подвести черту, заметив напоследок, что стихи, вызванные гибридной войной на Украине, занимают важное место в сборнике «Смерть смотреть», я насчитал их добрый десяток. А учитывая, что среди них первое стихотворение сборника (в поэтическом отношении я считаю его самым замечательным, что и пытался показать), можно сказать, что эта тема занимает в книге чрезвычайно важное место. Ни одно из десяти упомянутых стихотворений, несмотря на выявленную связь каждого из них с событиями «гибридной войны», не превращается в публицистику или поэтический репортаж на злобу дня. В каком бы жанре и стиле поэт ни отвечал на вызов войны, он всегда остается прежде всего поэтом. Это не противоречит, как мы могли убедиться, тому, что его стихи не только хороши чисто эстетически, но и глубоки содержательно. Это настоящая поэзия «смысловика» и в этом отношении наследника — в большинстве прочитанных нами стихов — О. Мандельштама и В. Кривулина.

Библиография / References

[Барскова 2017] — Барскова П. Изнанка земли (Рец. на кн.: Булатовский И. Смерть смотреть: Книга стихов. Ozolnieki, 2016) // НЛО. 2017. № 3 (http://magazines.russ.ru/nlo/2017/3/iznanka-zemli.html).

(Barskova P. Iznanka zemli (Rec. na kn.: Bulatovskij I. Smert’ smotret’: Kniga stihov. Ozolnieki, 2016) // NLO. 2017. № 3 (http://magazines. russ.ru/nlo/2017/3/iznanka-zemli.html).)

[Булатовский 2014] — Булатовский И. Стихи // Новый Берег. 2014. № 46 (http://magazines.russ.ru/bereg/2014/46/10b.html).

(Bulatovskij I. Stihi // Novyj Bereg. 2014. № 46 (http:// magazines.russ.ru/bereg/2014/46/10b.html).)

[Булатовский 2016] — Булатовский И. Смерть смотреть: Книга стихов. Ozolnieki, 2016.

(Bulatovskij I. Smert’ smotret’: Kniga stihov. Ozolnieki, 2016.)

[Булатовский 2019] — Булатовский И. Северная ходьба. Три книги. М., 2019.

(Bulatovskij I. Severnaya hod’ba. Tri knigi. Moscow, 2019.)

[Мандельштам 1990] — Мандельштам О. Шум времени // Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1990. С. 6—49.

(Mandel’shtam O. Shum vremeni // Mandel’shtam O. Sochineniya: In 2 vols. Vol. 2. M., 1990. P. 6—49.)

[Открытое письмо 2013] — Открытое письмо: Российские писатели – Евромайдану // Colta.ru. 2013. 1 декабря (https://www.colta.ru/news/1364-rossiyskie-pisateli-evromaydanu).

(Otkrytoe pis’mo: Rossijskie pisateli — Evromajdanu // Colta.ru. 2013. December 1 (https://www.colta.ru/news/1364-rossiyskie-pisateli-evromaydanu).)

[Слово] — Слово о полку Игореве [реконструкция древнерусского текста] // http://www. wco.ru/biblio/books/slovo_o_polku/H01-T.htm.

(Slovo o polku Igoreve [rekonstrukciya drevnerusskogo teksta] // http://www.wco.ru/biblio/books/slovo_o_polku/H01-T.htm.)

[Шубинский 2013] — Шубинский В. Слова и не-слова // Colta.ru. 2013. 12 марта (http:// archives.colta.ru/docs/16118).

(Shubinskij V. Slova i ne-slova // Colta.ru. 2013. March 12 (http://archives.colta.ru/docs/16118).)