Vladimir G. Bogomyakov. Archaeology Poetry: from the Wolf-Villain to the Wolf-Companion

В одном из эпизодов документального фильма «Алфавит», представляющего собой запись нескольких интервью К. Парне с Ж. Делёзом, философ признается, что не любит собак за их лай, который называет глупейшим звуком, позором животного царства. Он говорит, что мог бы, скорее, ненадолго стать волком, воющим на луну, но ни в коем случае не тем, кто лает. В выборе между волком и собакой симпатии Делёза явным образом отданы волку. По его мнению, превратившись в «лающее существо», собака утратила нечто важное, аутентичное, утратила «волчье». Волк — настоящее животное, собака — животное очеловеченное, приспособленное человеком для своих нужд. Они похожи только на первый взгляд, на самом же деле, как отметил еще Платон в диалоге «Софист», между ними пропасть. По мнению Платона, волк походит на собаку, то есть самое дикое существо подобно самому кроткому. Но человеку осмотрительному надо соблюдать осторожность в отношении подобия, так как это самый скользкий род [Платон 1993: 294]. В мысли Платона есть некая недосказанность: в волке, в диком существе, видимо, было что-то очень близкое человеку, раз он решил приблизить его к себе и воспитать из него существо кроткое — собаку (хотя справедливости ради следует отметить, что это определение по отношению к собаке далеко не всегда соответствует реальности). Возможно, именно эта амбивалентность волка и обеспечивает ему устойчивое внимание со стороны поэтов.

Предмет этого исследования — отрефлексированный русской поэзией широкий спектр сложившихся в культуре представлений о волках (от мифологических до философских) — выводит нас на более широкий объект: исторические трансформации и перспективы взаимоотношения человека и животных в целом. Эта тема сегодня привлекает внимание как теоретиков, так и практиков animal studies, сторонников радикального изменения отношения к животным, представителей движения за права животных и проч.

Исследование образа волка в интеллектуальной истории человечества в контексте поэзии представляется продуктивным, прежде всего, потому, что именно поэзия наилучшим образом выражает самосознание своего времени. Корпус поэзии — это ценный архив моделей интерпретации и поэтических дискурсов, истории смыслообразования. С течением времени в поэзии аккумулируется человеческий и поэтический опыт, происходит формирование различных общественных установлений. Она претендует на то, чтобы слышать неслышимое и видеть невидимое. Отображая в поэтических образах случайное и сиюминутное, демонстрируя многообразие значений, которыми обладают события и явления окружающего мира, поэзия нередко оказывается гораздо более точной и результативной, чем научные и философские концептуализации наших представлений о чем бы то ни было, в том числе и о системе взаимоотношений человек — животное.

Метод, задействованный в этом исследовании, близок «археологии знания» М. Фуко, у него же заимствован ряд важных с методологической точки зрения концептов. Предпринятая нами «археология поэзии» позволяет выявить ряд значений, которые обретает образ волка в русской поэзии. Особое внимание Фуко уделяет категории «исключение»: в «Истории безумия в классическую эпоху» он пишет о том, что на определенном этапе душевнобольные приравниваются к животным и исключаются из общества (из которого уже исключены животные). В этом контексте поэзия позволяет проследить то, как происходит исключение волков из человеческого космоса. «Молчание» — еще одна важная для Фуко категория. Волк как лишенное дара речи, молчащее существо способен только выть. Но у Фуко молчание есть «нечто, существующее и действующее наряду с тем, что произносится, — вместе с ним и во взаимодействии с ним в рамках общей стратегии поведения. Четкую грань между тем, что говорится, и тем, что не говорится, провести невозможно» [Фуко 1996: 27]. В этом отношении потенциал молчания волка является чрезвычайно емким: его интерпретации помогают раскрытию истины не только о волке, но и о человеке. Наконец, еще одна важная фукианская категория — «объективация» — в контексте нашего исследования интерпретируется двояко. Во-первых, как основание для «структурирования» объекта: объективация той или иной идеи задает широкий спектр образов волка — это может быть умирающий за нас жертвенный волк, или скудомирный волк М. Хайдеггера, или волк-философ (есть же у Кафки собака-философ, почему бы и волку не философствовать?). Во-вторых, объективация может пониматься как низведение волка до простого объекта, лишенного малейшего внутреннего достоинства.

Русская поэзия настолько плотно заселена волками, что метафорически ее можно было бы назвать «волчьей поэзией». «Волчьи смыслы» появляются в разных слоях поэтического языка. При этом означающее и означаемое всегда находятся в состоянии крайней семантической неоднозначности. Мы проанализировали около трехсот стихотворений ста авторов XVIII — начала XXI веков, либо посвятивших свои произведения волкам, либо ограничившихся концептуальным для данного стихотворения упоминанием о них. Оказалось, что «поэтические волки» чрезвычайно разнообразны; что у каждого времени, у каждого поэта свои волки и они совсем не похожи друг на друга. При этом каждый из обнаруженных нами в русской поэзии видов волков не только отражает существующие в культуре представления о роли животного и о специфике его взаимоотношений с человеком, но в некоторых случаях и предвосхищает их.

Анализируя историю и эволюцию представлений человека о животном, Ж. Симондон выделяет три этапа в развитии этой проблемы. Античная философия, несмотря на убежденность в том, что между животным и человеком существует преемственность (допускающая возможность сравнения одного с другим), со временем фиксирует принципиальное различие между ними, состоящее в том, что у животного нет разума и свободы выбора: его деятельность обусловлена инстинктами, а значит, природа человека и животного различна. На этом основании человек начинает выстраивать иерархии между собой и животным. Именно античность подготовила грядущее дихотомическое противопоставление человека и животного. Картезианский дуализм интерпретирует животное как нечто отдельное, отличное от человека, как не-человека. Наконец, философия XIX–XX веков формирует концепцию, согласно которой «содержание, которое вкладывается в понятие животной реальности, само по себе позволяет охарактеризовать человека... То есть понимание человеческой действительности возникает именно через обобщение представлений о животном» [Симондон 2016: 93].

Словно в продолжение этой мысли Д. Агамбен скажет: «чтобы быть человечным, человек должен познавать себя как не-человека» [Агамбен 2012: 39]. Описанная Агамбеном «антропологическая машина» гуманизма, на разных этапах истории определяющая взаимоотношения между человеком и животным, функционирует посредством исключения и включения. Но если «древняя модель» гуманизирует животное, то «антропологическая машина» эпохи модерна анимализирует человека [Агамбен 2012: 49–50].

Наиболее ранние по времени возникновения произведения русской поэзии, упоминающие волка, относятся к XVIII веку. Волк здесь выступает преимущественно в качестве аллегории — не как реальный волк, а как иллюстрация какого-либо понятия, категории, черты характера. Примеры такого аллегорического Волка широко представлены в баснях. Так, в басне «Волк и Ягненок» И. Баркова Волк выступает воплощением наглости и произвола. Сюжет басни прост: Волк и Ягненок приходят попить к ручью; несмотря на то что Волк встал выше по течению, он обвиняет Ягненка в том, что тот мутит воду. Ягненок оправдывается, но Волк, не слушая разумных доводов, бросается на него и съедает. Мораль: «Всяк может разуметь, чрез оную баснь ясно, / Как приобыкшие невинных подавлять / Умеют ложные причины составлять». Фигура аллегорического волка пунктиром проходит через всю историю русской поэзии, включая XX век. В стихотворении Б. Заходера «Сомнительный комплимент» Волк, говорящий Овце фальшивые комплименты, аллегоричен так же, как и многочисленные поэтические волки XVIII века.

Не в меньшей степени распространен в отечественной поэзии и волк символический. Одной из зон символики в культуре является геральдика: образ волка здесь весьма противоречив; диапазон значений располагается между крайне отрицательным и крайне положительным полюсами. Так, волк символизирует, с одной стороны, злость, прожорливость, но, с другой — бдительность и острый ум. Несмотря на то что в русской литературе жанр геральдической поэзии практически отсутствует, тем не менее волки, символизирующие подобные отрицательные качества, в поэтических произведениях представлены довольно широко. У П.С. Бобрищева-Пушкина в басне «Волк и две лисицы» лисы, укравшие петуха, никак не могут его разделить. Они приходят к волку-судье, чтобы тот разрешил их спор, но становятся жертвами судебного произвола: «И только что пришли, перед судьею стали, /Он тотчас закричал, чтоб петуха подали. / Лишь взял и тотчас съел, /А кумушкам в ответ идти назад велел». Волк-судья здесь символизирует алчность и несправедливость. В басне же И. Хемницера «Волчье рассуждение» волк не только символизирует звериную жестокость, но и уподобляется в этом качестве помещику-крепостнику. Он учит пастуха, как правильно обходиться с овцами; увидев, что пастух стрижет овец, он удивляется, почему тот не сдирает с них сразу кожу. Волк говорит: «Я, например, так я всю кожу с них сдираю / И то ж в иных дворах господских примечаю, — / Зачем бы и ему не так же поступать?» Мудрый Слон (неожиданный в русской поэзии) возражает алчному Волку: «Ты судишь так, как волк; а пастухово мненье — / Овец своих не убивать. / С тебя, да и с господ иных примеры брать — / Не будет наконец, с кого и шерсть снимать». В русской поэзии XVIII века волк может предстать и в качестве совсем уж неожиданного символа — символа трусости. Так, И. Дмитриев в басне «Лев и Волк» пишет: «Волк, полуночный тать, / Схватил козленочка. „Не смей его терзать, — / Воскликнул Лев, — пусти!“ И Волк ему послушен. / Подлец всегда свиреп; герой великодушен». Еще более удивительным является образ волка-недотепы или волка-дурачка. В басне Г.Р. Державина «Лев и Волк» Волк жалуется Льву, что его не сделали кавалером: даже Осел ходит с лентой, а он, Волк, «стал немилости примером», в то время как почести получают простые слуги и шуты. На это Лев ему отвечает: «Ведь ты не токмо не служил, / Но даже никогда умно и не шутил».

В то же время в русской поэзии волк нередко символизирует и положительные качества. Возможно, подобные смысловые значения обусловлены славянской мифологией и фольклором. Славянская символика связывает волка с загробным миром, и в этом хтоническом качестве он демонстрирует незаурядный ум, необходимый ему для свершения тех или иных действий (например, для того, чтобы перенести героя в иное царство). Но в целом, басенные волки представляют собой, в основном, героев отрицательных, а волк предстает здесь как «недочеловек».

Различные философские концепции также находят косвенное отражение в образах «поэтических» волков. Аллегорические и символические волки в русской поэзии соседствуют с волками «миметическими» и «картезианскими». Образ «миметического» волка в какой-то степени инспирирован трудом Аристотеля «История животных». По словам философа, «животные не только похожи на людей, но и на свой манер подражают людям. Ласточка, строящая гнездо, подражает человеку, строящему дом» [Аристотель 1996: 352]. Аристотель интерпретирует поведение животных как неумелое подражание действиям людей. Подобным образом ведет себя волк в басне М.В. Ломоносова «Лишь только дневной шум замолк...». Волк наряжается пастухом, подходит к стаду и видит, что «Жучко спит, обняв пастушку, Фирс храпит». Тут бы Волку и броситься быстрее на овец, но он, вспомнив, как поступал пастух, решает назвать овец по именам. Но только он разинул пасть, как раздался волчий вой. Пастух и верный Жучко просыпаются и убивают незадачливого хищника.

Вплоть до наступления эпохи Нового времени человек жил в мире, который, по его представлению, разумно создал Господь; мир этот понятен, и в нем каждый — и человек, и зверь — имеет свое предназначение. И. Дмитриев в басне «Летучая рыба» описывает разговор загрустившей Рыбы со своей бабушкой. Обращаясь к ней, Рыба жалуется: «Ах, бабушка! Куда от злобы мне уйти? / Гонение и смерть повсюду на пути! / Лишь только я летать, орлы клюют носами; / Нырну в глубь моря, там встречаема волками!» На что бабушка, будучи хранительницей житейской мудрости, отвечает: «Кому не суждено орлом быть или волком, / Тому один совет, чтоб избежать беды: / Держись всегда своей тропинки тихомолком, / Плывя близ воздуха, летая близ воды». Люди и животные вместе населяют этот продуманный и мудро организованный мир, но у каждого своя тропинка, по которой он ходит, и перескакивать с тропинки на тропинку не получится, а если кто и попробует так поступить, то и ему не удастся нарушить сложившийся порядок вещей.

Становление рациональности в Новое время приводит к исключению животных из человеческого космоса, прежде всего, по причине отсутствия у них разума. Картезианский дуализм лишает волка не только субъектности, но и какого бы то ни было достоинства. Специфической характеристикой «картезианского» волка является отсутствие способности не только мыслить, но и чувствовать. Эти волки утрачивают право на то, чтобы быть вообще сколько-нибудь значимыми существами. У В.К. Тредиаковского в стихотворении «Строфы похвальные поселянскому житию» необходимыми элементами идиллии является созерцание драк псов и волков и травля медведя псами. Если бы Тредиаковского спросили, не жалко ли ему всех этих животных, то он вряд ли понял бы, о чем идет речь. И у А. Кантемира в стихотворении «Песнь утешения на песнь пастуха» герой был горазд «волков бити из пищали» просто ради забавы. Так, Кантемир сообщает читателю, что тот метко стреляет по мишеням: волк здесь не более, чем объект. Не исключено, что вслед за Декартом Кантемир сомневается в том, что животное способно чувствовать боль. О. Тимофеева справедливо замечает: «Категории жизни и смерти не вполне релевантны в отношении картезианских животных» [Тимофеева 2017: 70]. Природа в целом в это время понимается в качестве безличного феномена, управляемого естественными законами, как простой объект изучения и использования.

Радикально отличается от картезианского волка, лишенного как души, так и разума, волк романтический, способный противостоять обывательскому материализму и примитивному эмпиризму. Впрочем, романтические волки столь же далеки от реальных волков, как и волки аллегорические. Таких романтических волков мы встречаем в произведениях Е. Баратынского, В. Жуковского, где они выступают, с одной стороны, как необходимая часть одухотворенной природы, а с другой стороны, как спутники мятежной души поэта. К герою стихотворения Е. Баратынского «Бесенок» «на сером волке, сивке-бурке» приезжает «ласковый бесенок» для того, чтобы помочь ему покинуть «владенья грустной были». Волк здесь — антипод обыденности, посланец иных миров.

Еще один образ русской поэзии — волк исправленный, преображенный. Идея преображенного животного своим основанием имеет христианское понимание мира как «антропосферы» и все связанные с этим пониманием богословские выводы и мистические интуиции. Несмотря на то что единой христианской концепции взаимоотношений человека с животным миром не существует и в лучшем случае здесь можно говорить лишь о некой проблеме, приобретающей форму внутри христианского учения [Шато 2016: 33], в святоотеческой литературе говорится о том, что только через человека космос может воспринять благодать. Возделывая Эдемский сад, нарекая имена животным, человек должен был восстановить в себе всю совокупность тварного бытия и привести природный мир к Богу. Однако после грехопадения человек падает ниже мира и ниже природы. Чтобы природа не раздавила своего павшего владыку, Господь «покоряет тварь суете». «Тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих», — говорит апостол Павел (Рим. 8, 18–22).

Близкой представляется нам точка зрения Д. Андреева, изложенная им в работе «Роза мира». Д. Андреев предвидит возникновение зоогогики — системы воспитания и обучения животных, общение с которыми через дружбу и любовь может ослабить в них хищное начало и возвысить их до разумного бытия. Разумеется, у Андреева речь идет не о воспитании из волков новых собак, а о том, что и собаки, и волки станут некими новыми существами, подобными человеку. По всей видимости, в основании зоогогики лежит архаичная идея о том, что зло вырастает из животных инстинктов, тогда как добро зиждется на человеческой морали. Работы К. Лоренца и других этологов убедительно показали, что персональную дружбу мы находим только у животных с высокоразвитой внутривидовой агрессией, что волк — одно из самых агрессивных животных, но в то же время это и один из самых преданных друзей [Лоренц 1994: 110].

«Исправленный» волк — это волк перевоспитанный, утративший звериный нрав. Так, в стихотворении «Волк Феи» К. Бальмонт описывает встречу Поэта с Феей, у которой он неожиданно видит Волка — кроткого, мирного, «лилейного и лирного». Прежде он был злым, но потом исправился, состоит при Фее, на балах подвывает и поет и кормится травой. Возможно, этот сюжет представляет собой пародию на легенду о святом Франциске Ассизском, которому удалось обратить «брата волка», сделав его из злого и кровожадного добрым. Но Поэта не радует этот «исправленный волк»; он хотел бы встретить в дремучем лесу волка настоящего, злющего, чтобы порох дождался праздника и щелкнул ружейный курок.

Во времена общественных потрясений и сломов, войн и революций, как квинтэссенция положительной ипостаси иного в стихах появляется бог-волк, возрождающий память о германо-скандинавском Фенрире, древнеегипетском Упауте и других волкоподобных богах. Незадолго до революции в «Сказке о Козе» И. Бунин писал: «Расцветают, горят на железном морозе несытые / Волчьи, божьи глаза». В эти же тяжелые и смутные времена А. Радлова в стихотворении «Ангел песнопенья» пишет: «Бездорожный волк бежит по черному снегу яростным талым мартом, / Прямо в глаза мне глядят грозные глаза Божьи».

С приходом капитализма количество животных вокруг человека резко снижается. Их помещают в уродливые зоопарки и зоосады, где, как пишет В. Хлебников в поэме «Зверинец», «в зверях погибают какие-то прекрасные возможности, как вписанное в часослов Слово о полку Игореве во время пожара Москвы». Здесь есть и волки, которые «выражают готовность и преданность скошенными внимательно глазами». Природа и общество предстают как царство несвободы и эксплуатации. Осознание этого приводит к радикальному революционному гуманизму с мечтой о тотальном переустройстве общества и природы [Тимофеева 2017: 174]; о том, что «коммунистическое естествознание сделает, вероятно, из флоры и фауны земли более близких родственников человеку» [Платонов 1990: 302]. И здесь вспоминаются и «Торжество земледелия» Н. Заболоцкого, и биокосмизм Святогора и проч.

Вплоть до XX века русская поэзия описывала волка как Другого, как существо, отдельное от человека, инаковое по отношению к нему, исключенное из мира человека. В лучшем случае волк воспринимался в качестве ущербного недочеловека. Но затем ситуация меняется: в поэзии возникает тема отождествления поэта с волком, а вслед за тем появляется и идея равенства человека и волка, включенности волка в человеческий космос. В этом смысле поэзия, как это нередко случается с искусством, предвосхитила будущее, предугадав, в частности, такое ключевое положение постгуманизма, как отказ от иерархии во взаимоотношениях человека со всевозможными не-человеками, в том числе и с животными. И действительно, сегодня критическая постгуманитаристика активно обсуждает конец господства антропоса, а статус антропоцентризма неуклонно снижается.

В царстве несвободы, эксплуатации и отсутствия божественной справедливости человек узнаёт себя в животном, как в зеркале, и через это обретает свою человечность. В. Блаженный в стихотворении «А я давно живу в том бесноватом граде...», где живут лихие горожане, те, что «крестятся ножами», видит себя волком. Это последний гонимый волк на территории цивилизованного государства; он прячет в лапы усталую голову, и уже неясно, спит он или мертв. У Л. Аронзона — та же идея отождествления поэта с волком: «По ночам, когда высока луна — / во мне оживает волк, смотрит на нее, неподвижную, / и воет, встав передними лапами мне на ребра».

Волк героический — еще один вид «поэтического» волка, равного человеку. Это трагическая фигура: он свободолюбив, бесстрашен, идет наперекор судьбе; совершает мужественные поступки. Примером такого рода является текст В. Высоцкого «Охота на волков», в котором Волк становится чем-то большим, нежели часть «аллегорической фауны». Он обретает субъектность, способность выбрать свою судьбу. Главное в тексте — это невероятный, героический, спасительный прыжок Волка, вылетающего за флажки. Героическая жизненная позиция представлена и в сборнике Таежного Волка «Волчья масть»: «В леса дикие рыхло двигаю ногами, / а за шкуру свою я нимало не дрожу; / натуру мою не сломали они рогами, / за волчий закон любого гада уложу» [Таежный Волк]. Вопреки сложившейся точке зрения, согласно которой человек становится человеком, преодолевая в себе животное, вытесняя его из себя, в данном случае ситуация прямо противоположная: человеческий статус обретается путем возрождения в человеке животного начала. Правда, существует опасение, что здесь происходит не подлинное возвращение животного, а его имитация с целью дистанцирования от массы слабых и негероических существ.

В первой половине XX века философская антропология интерпретирует человека как уникальное существо, властелина вселенной и хозяина природы, дух которого проникает в последние основания бытия. Но практически одновременно с этим возникают такие удивительные поэтические интуиции: «Я за то и люблю затеи / Грозовых военных забав, / Что людская кровь не святее / Изумрудного сока трав». В стихотворении «Детство» Н. Гумилева речь идет об идее единства человека и космоса, гармоничности и целостности природы, о достоинстве мельчайших живых существ. Эта парадигма, которую можно условно определить как экологическую, имеет несколько модификаций, каждой из которых соответствует свой образ волка.

Прежде всего, следует сказать о волке ноосферном, с которым человек пытается разумно взаимодействовать, развивая свое экологическое сознание в рамках биофильного поворота в общественной мысли. С появлением экологии и этологии, а еще ранее, с возникновением учения о биосфере и ноосфере, со становлением так называемого рационального природопользования, волки начинают рассматриваться в качестве необходимого элемента системы «общество — природа». В частности, общество осознаёт, что волк, будучи идеальным природным «селекционером», способствует поддержанию на оптимальном уровне популяций животных, на которых он охотится. В наши дни важным шагом в развитии рационального природопользования становится возникновение так называемого интернета животных, который следует за интернетом вещей и завершает виртуализацию мира. Как пишет Александр Пшера: «Парадигма транспарентности отныне соотносится не только с природными, но и с общественными процессами. Прозрачный зверь выступает теперь рядом с прозрачным человеком» [Пшера 2017: 20–21].

Ноосферные волки — это полноправные партнеры людей. Они имеют душу, разум; им присущи альтруизм и способность к самопожертвованию. У таких волков человек многому может научиться. В этой парадигме волки более не рассматриваются в качестве примитивных существ, символизирующих зло. Это существа, живущие рядом с нами, в равной степени с нами имеющие право на жизнь: их бездумное уничтожение или сведение к простому ресурсу человеческой жизнедеятельности недопустимо. Опыт таких исследователей, как Я. Бадридзе, показал, что диалог с волками возможен и необходим.

Изменение отношения к волкам в обществе (по крайней мере, в его части) отражает и корпус любительских стихотворений, размещенных их авторами в интернете. Здесь мы не найдем стихов, восхваляющих отстрел волков ради молодецкой забавы, но, напротив, обнаружим много трогательных и сентиментальных стихов про волчицу, волчат, волчью стаю и проч. Да и в русской поэзии XX века мы все чаще встречаем волка мудрого, красивого и свободолюбивого — волка-друга. «Добрый волк и друг-китоврас» — пишет Н. Клюев в стихотворении «Узорные шаровары». С. Бобров, обращаясь к другу, поэту И. Игнатьеву («Памяти И.И. Игнатьева»), называет его «построитель, волк». В. Бетаки в одном из своих программных стихотворений, «Посвящается Киплингу», делает вывод: «Вот вам черта 21 века: зверь не шарахается от человека!» Подобное отношение к животным как существам, равным человеку, в поэзии XVIII–XIX веков непредставимо.

Второй образ волка, обусловленный экологической парадигмой, также связан с биофильным поворотом в общественной мысли, а кроме того, с движениями Нью Эйдж, интересом к тотемизму, оккультными и мистическими практиками и т.д. Это волк холистический. Э.В. де Кастру в «Каннибальских метафизиках» пишет о так называемой панамазонской концепции, согласно которой живые и мертвые; люди, звери и другие «лесные существа»; антропоморфные и животнообразные мифические персонажи есть не более чем различные интенсивные и продолжительные вибрации или модуляции некоего базового анимистического поля [Кастру 2017]. Эта концепция вычитывается, например, в стихотворении А. Тарковского «Песня под пулями»: «Я волхв, ты волк, мы где-то рядом / В текучем словаре земли». Конечно, возможны и поверхностные интерпретации этого текста, обращающие внимание читателя прежде всего на то, что волхвы носили шубы мехом наружу и потому волхвами и прозывались («волохатый» — косматый, мохнатый). Но здесь, как нам кажется, принципиально важным оказывается именно феномен оборотничества, вервольфа, волколака или ликантропа. В «текучем словаре земли» человек — это уже не венец творения, а некое космическое промежуточное звено, «мост через бездну», связующий простейшие микроорганизмы и объекты дальнего космоса, мир зримый и незримый, прошлое и будущее [Карпенко 2017: 155].

Наконец, третий образ «экологического» волка — человековолк (или волкочеловек). Интерпретируя миниатюру из Амвросианской рукописи, на которой праведники изображены не с человеческими, а со звериными лицами, Д. Агамбен предполагает, что в конце истории «отношения между человеком и животными примут новую форму и что сам человек примирится со своей животной природой» [Агамбен 2012: 11]. У Александра Кожева в его странном неогегельянском сценарии свободное и отрицающее себя человеческое существование заканчивается жизнью мудрого животного, пребывающего в вечном настоящем универсального гомогенного государства. И этим мудрым животным может оказаться и человеческий лев, и человеческий медведь, и, конечно, человеческий волк.

Но что при этом произойдет с настоящими животными? Возможный ответ на этот вопрос мы находим в поэме Н. Заболоцкого «Безумный волк». Герой поэмы первоначально полностью соответствовал своей звериной сути, но потом вдруг стал задумываться над загадками природы. Он делает удивительные открытия и вслед за тем предпринимает попытки преобразовать природу: «Я открыл множество законов. / Если растенье посадить в банку / И в трубочку железную подуть — / Животным воздухом наполнится растенье, / Появятся на нем головка, ручки, ножки, / А листики отсохнут навсегда. / Благодаря моей душевной силе / Я из растенья воспитал собачку — / Она теперь, как матушка, поет. / Из одной березы / Задумал сделать я верблюда, / Да воздуху в груди, как видно, не хватило: / Головка выросла, а туловища нет. / Загадки страшные природы / Повсюду в воздухе висят. / Бывало, их, того гляди, поймаешь, / Весь напружинишься, глаза нальются кровью, / Шерсть дыбом встанет, напрягутся жилы, / Но миг пройдет — и снова как дурак». Безумный волк произносит слова, которые вторят державинской оде «Бог», что свидетельствует о том, что главный герой уже достиг человеческого уровня безумия: «Ничтожный зверь, червяк в звериной шкуре, / Лесной босяк в дурацком колпаке, / Я — царь земли! Я — гладиатор духа! / Я — Гарпагон, подъятый в небеса!» Волк, подобно Икару, поднимается высоко вверх, но падает и разбивается о камни. Тем не менее подвиг Безумного Волка подводит черту под старой природой; начинается природа новая, в которой есть волки-ученые, волки-изобретатели, волки-музыканты и проч. и они равны человеку.

Выявленные образы волка, разумеется, далеко не исчерпывают всего многообразия отечественной «волчьей поэзии». В приведенной схеме, учитывающей исторические трансформации взаимоотношений людей и животных, ясно видны зазоры, ждущие заполнения. Тем не менее исследование стихотворений о волках свидетельствует о том, что, наряду с моментами понятными, лежащими на поверхности, существуют тайны, на протяжении веков связывающие Человека и Животное, в данном случае Волка. Эти тайны, несомненно, связаны со всем нашим миром, в котором переплелись люди и звери, живое и неживое, то, что было, и то, что будет.

Библиография / References

[Агамбен 2012] — Агамбен Дж. Открытое: человек и животное / Пер. с итал. и нем. Б.М. Скуратова. М.: РГГУ, 2012.

(Agamben G. L’aperto. L’uomo e l’animale. Moscow, 2012. — In Russ.)

[Аристотель 1996] — Аристотель. История животных / Пер. с древнегреч. В.П. Карпова. М.: РГГУ, 1996.

(Aristotle. History of animals. Moscow, 1996. — In Russ.)

[Карпенко 2017] — Карпенко А. Воин и поэт Арсений Тарковский // Южное сияние. 2017. № 4 (24). С. 153–158.

(Karpenko A. Voin i poet Arseniy Tarkovskiy // Yuzhnoye siyaniye. 2017. № 4 (24). 153–158.)

[Кастру 2017] — Кастру Э.В. Каннибальские метафизики. Рубежи постструктурной антропологии / Пер. с англ. Д. Кралечкина. М.: Ад Маргинем Пресс, 2017.

(Castro E.V. Cannibal Metaphysics: For a Post-Structural Anthropology. Moscow, 2017. — In Russ.)

[Лоренц 1994] — Лоренц К. Агрессия (так называемое «зло») / Пер. с нем. Г. Швейника. М.: Издательская группа «Прогресс», «Универс», 1994.

(Lorenz K. Agression (das sogenannte Böse). Moscow, 1994. — In Russ.)

[Платон 1993] — Платон. Софист / Пер. с древнегреч. С. Ананьина // Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. М.: Мысль, 1993.

(Plato. Sophist. Moscow, 1993. — In Russ.)

[Платонов 1990] — Платонов А. Ювенильное море // Платонов А. На заре туманной юности: повести и рассказы. М.: Сов. Россия, 1990.

(Platonov A. Yuvenilnoye more // Platonov A. Na zare tumannoy yunosti: povesti i rasskazy. Moscow, 1990.)

[Пшера 2017] — Пшера А. Интернет животных. Новый диалог между человеком и природой / Пер. с нем. М. Зоркой. М.: Ад Маргинем Пресс, 2017.

(Pschera A. Animal Internet. A New Dialogue between Human and Nature. Moscow, 2017. — In Russ.)

[Симондон 2016] — Симондон Ж. Два урока о животном и человеке / Пер. с франц. М. Лепиловой. М.: ООО «Издательство Грюндриссе», 2016.

(Simondon G. Deux lecons sur l’animal et l’homme. Moscow, 2016. — In Russ.)

[Таежный Волк] — Таежный Волк. «Волчья масть. Блатные стихи» [Электронный ресурс] // URL: https://iknigi.net/avtor-taezhnyy-volk/139791-volchya-mast-blatnye-stihi-taezhnyy-volk/read/page-1.h... (дата обращения 30.04.2019). 

[Тимофеева 2017] — Тимофеева О. История животных. М.: Новое литературное обозрение, 2017.

(Timofeyeva O. Istoriya zhivotnykh. Moscow, 2017.)

[Фуко 1996] — Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М.: Касталь, 1996.

(Foucault M. La volonte de Savoir. Moscow, 1996. — In Russ.)

[Шато 2016] — Шато Ж.-И. Введение // Симондон Ж. Два урока о животном и человеке. М.: ООО «Издательство Грюндриссе», 2016. С. 27–49.

(Chateau J.-Y. Introduction // Simondon G. Deux lecons sur l’animal et l’homme. Moscow, 2016. — In Russ.)