Material Culture in Russia and the USSR: Things, Values, Identities / Ed. G.H. Roberts.

L.; N.Y.: Bloomsbury Academic, 2017. — XVI, 258 p.

В середине апреля 2019 г. в СМИ появилась информация об угрозе выселения с территории московского парка «Кузьминки» Музея индустриальной культуры[1]. В коллекции этого частного музея, объем которой точно неизвестен и, по разным данным, насчитывает от двадцати до сорока тысяч объектов хранения, — предметы советского времени: от вещей повседневного пользования до бытовой техники, производственного оборудования и транспортных средств[2]. Отсутствие выстроенной экспозиции, экскурсий, описаний к экспонатам и других ожидаемых компонентов музейной среды провоцирует в дискуссиях профессионалов сравнение музея с чуланом или кладовкой, где хранятся давно ненужные вещи, которые жалко выкинуть. Скептики и вовсе утверждают, что такой стихийно пополняемый «музей» неотличим от свалки[3].

Опыт Музея индустриальной культуры можно рассматривать не только в контексте обсуждения принципов музейной работы, но и в отношении проблемы историзации советской материальной культуры, превращения ее в факт прошлого. Многие предметы и пространства «советской цивилизации» продолжают присутствовать и в постсоветской повседневности. Необходимую дистанцию для аналитического осмысления материального наследия советской эпохи может обеспечить социальное и гуманитарное знание, в рамках которого был сформулирован ряд важных вопросов: каковы особенности русской и советской материальной культуры? В чем ее отличие от западной? Какие ценности она воплощает? Какую роль материальная культура играет в конструировании советской и постсоветской идентичностей? Как изучать предметный мир советского? Что можно рассказать о советской эпохе с помощью ее артефактов? Как выстраивать этот рассказ?

Сборник статей «Материальная культура в России и СССР: вещи, ценности, идентичности» обнаруживает вовлеченность в обсуждение этих вопросов представителей различных дисциплин: историков, антропологов, славистов. Это издание является итогом международной конференции, организованной в мае 2013 г. Британско-французской ассоциацией изучения русской культуры. И хотя постановка проблем, сформировавшая повестку конференции, не ограничивала участников ни хронологически, ни тематически, сборник получился преимущественно «о советском». В восьми статьях из одиннадцати авторы анализируют различные аспекты советской материальности, две статьи связаны с сюжетами из истории царской России, и только одна работа написана на основе полевых исследований, сделанных в городской и сельской среде современной России[4].

Отметим, что составитель сборника Грэм Робертс никак не комментирует во Введении этот явный количественный перевес советских тем. Более того, послесловие Алайды Лемон закрепляет впечатление о наличии неотрефлексированной потребности в развитии дискуссии именно о советской материальной культуре. Вместо подведения итогов работы над сборником, выявления неочевидных связей между рассмотренными кейсами и указания на перспективы дальнейших исследований Лемон с ностальгией вспоминает свои студенческие поездки в Советский Союз и делает хоть и любопытные, но довольно отвлеченные наблюдения о сходном отношении к вещам в Америке и СССР времен холодной войны. Таким образом, читателю остается только догадываться, почему как специально написанные для сборника, так и подготовленные по результатам конференции «Материальная культура в России и СССР: от Петра до Путина» статьи посвящены главным образом материальным мирам сталинской ссылки и хрущевских пятиэтажек, а также парадоксам товарного снабжения брежневской поры.

Одной из задач конференции и сборника было содействие диалогу между славистикой и исследованиями материальной культуры (с. 4). Робертс подчеркивает во Введении, что, несмотря на внимание к отдельным аспектам материального мира, сама «материальность» оказывается в работах о советской и российской культуре как бы «не в фокусе». При этом в традиции исследований материальной культуры существуют оригинальные подходы к анализу отношений между людьми и вещами, которые могли бы быть полезны для обновления методологического арсенала исследователей-славистов[5]. Проблема, однако, возникает при попытке выработать общее для представителей различных дисциплин понимание, что такое «материальная культура». Робертс пробует сформулировать рабочее определение этого понятия как ориентир для дальнейшего чтения.

Отталкиваясь от размышлений теоретика исследований материальной культуры Иэна Вудворда и концептуально дополняя их идеями, получившими развитие в работах Виктора Бучли, Дэниела Миллера и Ирвинга Гофмана, Робертс предлагает понимать материальную культуру как чувственно воспринимаемую «материю», неразрывно связанную сеть вещей (больших и малых, осязаемых и неосязаемых, материальных и нематериальных), создающую контекст (смысловую рамку, фрейм), в котором человек проживает свою повседневную жизнь и без которого эта жизнь была бы буквально невозможной (с. 4)[6]. В перспективе дискуссии, которую открывает сборник, важно рассмотрение объектов материальной культуры как инструментов формирования и поддержания идентичности, a также в контексте практик потребления и в отношении со сферой желаемого и воображаемого.

Сборник разделен на три неравные по объему и концептуальной завершенности части. Четыре статьи первой части объединяет внимание авторов к тому, как вещи помогают идентифицировать своих владельцев как членов определенного сообщества и как, в свою очередь, люди категоризируют предметы, которые им принадлежат. Не вызывает сомнений в соответствии заданной рамке статья Эмилии Кустовой, в которой на материале интервью с бывшими депортированными из Литвы, Эстонии и Польши рассматривается материальный мир спецпереселенцев[7]. Предметы традиционной материальной культуры помогали ссыльным поддерживать символическую связь с родиной, сохранять этнонациональную идентичность, а в глазах местных жителей маркировали их как «других». В статье Ольги Бойцовой приведены примеры, когда сообщение о желаемой идентичности может быть передано с помощью фотографий в домашнем интерьере: исследовательница делает акцент на различиях в «грамматике вещей», т.е. в практике сочетания и расположения предметов, в городских и сельских жилищах в современной России. Изменения представлений о норме в обустройстве жилых помещений исследует Анна Алексеева. Ее интересует вопрос, в какой степени повседневные практики советских граждан по оформлению и использованию жилых пространств соответствовали «экспертным» рекомендациям — текстам, публикуемым в популярных советских журналах. Открывающая сборник статья Ивана Р. Соколовского стоит особняком и не самым очевидным образом дополняет заданную тематическую рамку. Историк не просто исследует, но и с помощью создания 3D-моделей реконструирует внешний вид деревянных жилищ в царской России, обращая внимание на изменения конструкции окон в домах XVII—XVIII вв. Выводы, к которым он приходит, не кажутся неожиданными: чем богаче жильцы, тем больше размер и количество окон в доме.

Вторую часть сборника составляют статьи, авторы которых обращаются к вопросам участия государства и значения идеологии в регулировании потребительского поведения граждан. Две статьи посвящены исследованию новаторских подходов к рекламе и ее функций. Салли Вест анализирует рекламную кампанию знаменитого коньячного производства Шустовых начала 1910-х гг., а Марджори Хилтон описывает особенности советской рекламы 1920-х гг. Сопоставление этих исследований позволяет установить, что и в позднеимперской России, и в раннесоветский период реклама не просто информировала о товарах, но и служила формированию норм потребительского поведения, просвещению и даже воспитанию покупателей. Поощрение определенных моделей потребления как инструмент государственного попечения о покупателе рассматривает в своем обстоятельном исследовании Эми Рэндалл. Она сравнивает принятые официальной властью решения в отношении регулирования потребления в СССР, нацистской Германии, Китае и США в 1930-е гг.

Завершают этот сбалансированный и наиболее концептуально связный раздел статьи Натальи Чернышовой и Сергея Жука о «гибридных» товарах — продуктах капиталистического мира в среде позднего социализма. Чернышова разбирается в причинах одержимости советских людей желанием иметь в гардеробе «западные» джинсы и устанавливает, как разные экономические и идеологические контексты влияли на символическое значение этого предмета одежды. Жук реконструирует историю возникновения предпринимательства среди молодежи промышленных городов Восточной Украины в 1970—1980-е гг. и описывает систему отношений между участниками «дискомафии». Такое название закрепилось за организаторами дискотек и агентами сетей продажи и обмена пластинок с западной музыкой.

Третья часть не удалась как завершенное целое, хотя составитель сборника и приписывает ей важную функцию «коды». Ее составляют всего две статьи. Людмила Мазур и Олег Горбачев на материале репрезентаций материальной культуры советской деревни в художественных фильмах 1950—1980-х гг. анализируют, как под воздействием урбанизации и индустриализации менялся быт сельских жителей. Выводы, сделанные историками на основе работы с аудиовизуальными источниками, дополняют данные статистики. Сочетание различных видов исторических свидетельств служит авторам как для выявления общих тенденций, так и для указания на важные нюансы, которые иначе могли бы остаться незамеченными. Славистка Джулия Джиганте исследует воображаемый мир советского в литературе. Она обращает внимание на пространства и вещи-ключи, которые открывают «двери в прошлое» в прозе Людмилы Улицкой и помогают воссоздать атмосферу советского времени, способствуя возникновению ностальгии «рефлексирующего» типа[8].

Таким образом, диапазон рассматриваемых в книге вопросов и подходов, предложенных для их решения, достаточно широк. С одной стороны, это безусловное преимущество сборника как типа издания: читатель получает возможность познакомиться с современным состоянием исследований и текущими дискуссиями в разных областях знания. Изучение библиографических списков в статьях дает представление о работах, в которых формулируются ключевые понятия и идеи, необходимые для возникновения междисциплинарного языка описания феноменов материальной культуры. С другой стороны, судьба многих сборников — быть книгой для выборочного чтения: в зависимости от своих интересов и целей читатель по ключевым словам выбирает одну-две статьи и этим ограничивается. Без сквозного прочтения многие аспекты авторских подходов к исследованиям материальной культуры, а также «общие места», создающие основания для сближения между исследовательскими позициями и дисциплинами, могут остаться незамеченными, так как проявляют себя только при сопоставлении текстов.

Например, один из повторяющихся, но не зафиксированных в качестве значимой исследовательской проблемы мотивов — несоответствие реальных повседневных практик взаимодействия с материальными объектами воображаемому миру советских вещей. Образцовая советская повседневность существовала, например, на страницах журналов, в экспертных текстах об обустройстве быта, эволюцию содержания которых исследует А. Алексеева; или конструировалась в советских кинофильмах, пересматривая которые Л. Мазур и О. Горбачев выявляют идеализированный образ советской деревни. В действительности же организация повседневной жизни могла значительно отличаться от идеологически одобряемых образцов. Так, постепенное распространение в сельских поселениях городских стандартов коммунального комфорта, чему способствовали электрификация и газификация, не привело к сокращению миграции из деревень и сел в города. Ставшая более доступной в годы позднего социализма бытовая техника часто оказывалась бесполезна за пределами города и использовалась не по назначению: так, Мазур и Горбачев приводят свидетельства, что стиральные машинки использовались в деревнях для изготовления масла.

Другое сближение, которое важно отметить, — внимание исследователей не столько к самим вещам и материальности как таковой, сколько к системе социальный отношений, связей или даже сетей, которые формировались вокруг отношений обмена определенными товарами. Здесь очевидную комплементарную пару составляют статьи «Великая советская мечта: джинсы в эпоху Брежнева и после» Н. Чернышовой и «“Дискомафия” и “комсомольский капитализм” в советской Украине времен позднего социализма» С. Жука. Отвечая на вопрос, как джинсы (предмет одежды, ассоциировавшийся с западной культурой, предельно несоветский объект) стали в современной России символом советского прошлого, Чернышова уточняет черты социального портрета участников неформальных сетей торговли джинсами. По наблюдениям Жука, социальные связи, сформировавшиеся в 1980-е гг. среди городской молодежи, занимавшейся продажей зарубежной музыки и фильмов на видеокассетах, организацией дискотек и видеосалонов, сыграли важную роль в становлении политической и экономической элиты в постсоветской Украине. На примере биографий известных украинских политиков автор показывает, как социальный капитал, которым обладали участники «дискомафии», и понимание ими структур неформальной экономики стали основой их продвижения в политической карьере и бизнесе. Значение сетей обмена предметами и навыками — важный аспект работы Э. Кустовой. Исследовательница отмечает, что обмен материальными благами и услугами между местными жителями и ссыльными переселенцами из прибалтийских республик способствовал дестигматизации последних и нормализации их жизни. Их ремесленные, сельскохозяйственные, кулинарные навыки оказались востребованы в деревнях, материальный мир коренного населения которых нередко был беднее, чем повседневность переселенцев.

Следующая сквозная тема, заслуживающая быть замеченной, — оформление нормативных представлений о роли женщины в домохозяйствах и закрепление за женщиной такой обязанности, как поддержание «порядка вещей». Э. Рэндалл и А. Алексеева отмечают общую для разных исторических периодов и государственных идеологий тенденцию делегировать женщине ответственность за организацию жизни семьи и совершение покупок. Так, Рэндалл пишет о появлении в 1930-е гг. новой публичной женской роли — роли женщины-покупательницы, осознающей себя как активную участницу процессов распределения и контроля качества товаров. Экспертные рекомендации по созданию комфортного и уютного дома, которые разбирает Алексеева, также адресованы преимущественно женщинам. Несмотря на появление новых пространств женского влияния и свободы действия, эти изменения можно рассматривать как попытку конструирования одобряемой и контролируемой феминности. Л. Мазур и О. Горбачев обращают внимание на следствия этой политики, когда от советской женщины ожидалось как выполнение домашних обязанностей («служение» семье), так и трудоустройство («на благо общества»).

К сожалению, составителю не удалось во Введении концептуально объединить статьи и предложить читателю разные траектории знакомства с ними. В самих статьях Г. Робертс добавляет перекрестные ссылки между ними, однако без следующего шага — рефлексии по поводу этих связей — целостность сборника оказывается под сомнением. Целостность — но не ценность. Авторы статей предлагают посмотреть на привычные, повседневные и поэтому не всегда заметные исследователям вещи с новых ракурсов, определить их значение в формировании социальных и культурных практик, разрушить укоренившиеся стереотипы[9]. Они находят способы говорить о российской и советской материальной культуре «без обязательного выставления ее дикой, мрачной, бесполезной или имеющей только лишь ностальгический смысл»[10]. Сборник, несомненно, заслуживает прочтения и будет полезен исследователям российской и советской культуры для «тренировки глаза» — умения видеть не вещи сами по себе, а природу вещей: понимать, чем вызвано их появление, по каким законам они существуют, что сообщают о своем владельце и что происходит с вещами, когда они становятся частью нашей памяти о прошлом.