Vladimir Alpatov. Fellowship of Sciences: On Vyacheslav Ivanov

После кончины Вячеслава Всеволодовича Иванова (далее В.В.) хочется вспомнить этого человека и подвести некоторый итог. Я никогда не был с ним близок, но все-таки знал его на протяжении пятидесяти четырех лет.

Иванов в какой-то степени был моим крестным отцом в науке, потому что в 1963 году, когда я кончил школу и неудачно попытался поступить на физфак МГУ, возникла идея пойти на отделение структурной и прикладной лингвистики того же университета. Моя мать, историк, была связана по работе с Институтом славяноведения, где работал Иванов, и ей посоветовали обратиться к нему. Мы с ней отправились в тот институт, и В.В. рассказал об отделении и оценил его очень высоко. Я послушался и поступил туда, о чем потом никогда не жалел. Однако в дальнейшем я общался с ним мало: в университет его уже не допускали, а в Академии наук мы работали в разных институтах. Я все же довольно часто видел и слышал его на различных конференциях и семинарах, он был рецензентом составленного мной сборника переводов «Языкознание в Японии», а уже во второй половине 80-х годов я давал ему рукопись своей книги о Н.Я. Марре и учел его замечания. Но с 1991 года жизнь нас окончательно развела, поскольку мы оказались в разных политических лагерях; к тому же он с тех пор в основном жил в США и приезжал в Москву не так часто. Иногда я все-таки бывал на его докладах и выступлениях; помню в 2004 году его яркий доклад о языковой ситуации в США. В последний раз я видел его за год до кончины, когда он выступал в Институте языкознания, где я тогда еще был директором.

Но постараюсь дальше поменьше говорить о себе и сосредоточиться на Иванове. Конечно, нельзя не признать всей значительности этой фигуры. После его смерти я попросил общую с ним знакомую охарактеризовать покойного, и она ответила в духе очерка Горького о Ленине: «глыба», «матерый человечище». И я с ней согласен. Иногда его называют гением. Гений или не гений, но очень талантливый и разносторонний человек со своими плюсами и минусами.

Не буду обсуждать его занятия политикой, в том числе в качестве народного депутата; думаю, что это была не лучшая сторона его деятельности. Как говорится, бог ему судья. Но в науке его значение было безусловным, хотя не всегда, на мой взгляд, его позиция была бесспорной.

Мне уже в 1990-е годы пришлось с ним полемизировать в печати по поводу изданной в 1928 году книги «Марксизм и философия языка» (ее автором был обозначен В.Н. Волошинов, но часто, в том числе самим В.В., книга приписывалась его более известному другу М.М. Бахтину). Иванов не мог допустить, чтобы Бахтин, которого он знал и любил, был когда-либо хоть в какой-то степени марксистом (в то время, когда они общались, Бахтин уже возненавидел марксизм, но в 1920-е годы., по всем данным, было иначе). Отсюда идея о том, что у Бахтина было под видом марксизма «карнавальное переворачивание» глубинной ненависти от имени подставного автора — Волошинова. Но нет никаких данных о том, что книгу писал Бахтин, а не Волошинов, кроме сбивчивых и противоречивых рассказов Михаила Михайловича в конце жизни (хотя какие-то озвученные в ней идеи могли быть подсказаны Бахтиным). У Волошинова, человека с очень несчастной судьбой, еще и посмертно отобрали все, что он написал. При этом главное, что книга посвящена именно философии языка, а марксизм там существенного места не занимает; просто в духе времени надо было указывать марксизм в качестве отправной точки.

Другое, с чем не всегда можно было согласиться, — некритическое отношение к тому, что лежало в русле его интересов. Когда у нас еще были личные контакты, я без успеха пытался ему доказать полную ненаучность ставшей в Японии бестселлером книги отоларинголога Цунода «Мозг японцев» (Иванов узнал о ней из журнала «Курьер ЮНЕСКО», который давал далеко не полную информацию).

Приведу ее характеристику из своей монографии «Япония: язык и культура»:

Книга «Мозг японцев» внешне выглядит как описание экспериментального исследования, содержит много таблиц, графиков, формул, описаний опытов. Всё это должно было вызывать и действительно вызывало почтение у читателей — неспециалистов. Но ее успеху способствовало то, что выводы книги всем понятны и весьма приятны для широкого японского читателя, а наличие формул и графиков вызывало ощущение того, что эти приятные выводы строго научно доказаны.

Автор книги описывает свои опыты по восприятию гласных и согласных звуков левым и правым ухом испытуемыми разных национальностей… Из разного восприятия гласных звуков разными ушами он делает вывод о том, что эти звуки по-разному воспринимаются у людей различных национальностей разными полушариями мозга. Далее идут уже чисто умозрительные выводы, последний из которых следующий: японцы наряду с полинезийцами обладают уникальным устройством мозга.

Из строения японского мозга автор выводит особенности японской культуры… Японцам доступны голоса природы, японская музыка, они слиты с природой и не одиноки в ней, будучи способны, например, ассоциировать писк насекомых со временем года. А иные люди, особенно западные, одиноки в природе и противопоставлены ей, логичны, практичны, преуспевают в технике и физике. Японцы обладают развитой интуицией, а европейцы всё подчиняют логике…

Поскольку, согласно умозаключениям Цунода, японский мозг совершеннее, то человек, не обладающий уникальным мозгом, не способен понять японскую музыку и по-настоящему выучить японский язык. Тем самым… идеи о том, что людям Запада, китайцам и другим народам невозможно заговорить по-японски, получают «экспериментальное подтверждение». Японец же, согласно Цунода, может освоить чужие культуры и языки, но это для него скорее вредно: чем лучше японец их узнает, тем больше для него опасность потерять уникальное строение мозга. Ясно, что автор книги с самого начала исходил из априорной идеи о превосходстве японской культуры над западной, а затем искал для нее «экспериментальные подтверждения» [Алпатов 2008: 47—48].

Однако на Вячеслава Всеволодовича данные книги «Мозг японцев» произвели впечатление, и он в публичных выступлениях ее хвалил, считая, что раз японский автор рассуждает о полушариях мозга, исследованиями которых он очень интересовался, то он «на правильном пути» (его слова). При этом Цунода ничего не знал о современных работах и исходил из данных авторов XIX века. Его книгу за пределами Японии все отвергли, очень остроумно ее разделал видный американский японист Р.Э. Миллер; я, будучи в Японии, прочел книгу и полностью с ним согласился. Но Иванова убедить не удалось.

Мне вспоминаются слова Маркса (к которому у меня нет такого предубеждения, как у Иванова) о том, что легковерие — самый извинительный из пороков. В данном случае мы имеем дело с недостатком, который можно считать продолжением достоинств: ученый был увлечен поиском новых путей, не всегда имея возможность проверить, насколько этот поиск достоверен.

Может быть, главной заслугой Иванова была многолетняя борьба за расширение горизонтов науки о языке, за изучение языка вместе с говорящим на нем человеком вопреки канонам структурной лингвистики.

Когда я в 1960-е годы начал учиться лингвистике, там шла борьба между «передовой» и «традиционной» наукой, причем отделение структурной и прикладной лингвистики, которым руководил В.А. Звегинцев, было центром подготовки «передовых» лингвистов, а другие отделения филологического факультета считались оплотом «традиционализма». В Академии наук работали те и другие. Ведущими фигурами «новой» науки стали В.В., И.А. Мельчук и А.А. Зализняк; важную роль играли и находившийся около Иванова В.Н. Топоров и находившийся около Мельчука Ю.Д. Апресян. Всем им была суждена долгая жизнь в науке (двое из пяти здравствуют и сейчас, и еще двое ушли совсем недавно), все они были едины в утверждении научного новаторства, но учеными они всегда были достаточно разными, что тогда не всегда замечалось.

Если Зализняк был всегда очень популярен благодаря огромному личному обаянию и умел стоять «над схваткой», то Иванов и Мельчук были бойцами, хотя в отличие от резкого и постоянно нарушавшего правила Мельчука Иванов никогда (исключая разве что август 1991 года) не выходил за рамки академичного поведения. Если говорить лишь о науке, то Иванов и Мельчук в позитивной части своих взглядов сходились лишь в небольшой степени.

Мельчук, чья популярность в 1960—1970-е годы была огромной, стал самым ярким представителем влиятельного тогда направления, в рамках которого наука о языке считалась естественной наукой и принимался постулат о том, что критерием продвинутости науки является ее математизация. Он выступил с моделью «смысл ⟷ текст», о которой писал: «Модель “cмысл ⟷ текст” должна быть задана совершенно формально — посредством однозначных и логически последовательных формулировок, не требующих привлечения какой-либо добавочной информации. В качестве контрольного критерия выдвигается принципиальная осуществимость модели или любого ее фрагмента на вычислительной машине» [Мельчук 1974:20]. Именно это считалось самым «передовым». В соответствии с этим было построено и образование на отделении структурной и прикладной лингвистики, где под руководством В.А. Успенского преподавались огромные математические курсы.

Такой подход отразился даже в художественной литературе. У братьев Стругацких есть ранняя повесть «Попытка к бегству», где люди из коммунистического общества XXIII в. попадают на чужую планету; среди них есть лингвист, который на основе структурных методов легко открывает себе и товарищам возможность общаться с жителями иных миров на их языке. То, что казалось делом близкого будущего (одним из ведущих направлений исследования тогда считался машинный перевод), через три столетия должно было стать рутиной.

Иванов никогда не выступал против таких идей (вероятно, из-за того, что они высказывались «своими»), но в своей деятельности поступал иначе. Он не был чужд математическим моделям, но в основном занимался ими в ранний период деятельности (во второй половине 1950-х и в начале 1960-х годов). Однако большинство его публикаций последующего времени было посвящено иным проблемам. Сравнительно-историческое языкознание, восстанавливающее древнейшие ненаблюдаемые состояния языков, господствовало в университетской и академической науке о языке в XIX веке, а в XX веке отошло на второй план. Его могучий метод и гораздо более слабая теория сформировались к середине XIX века и с тех пор мало менялись (при том, что результаты их применения значительно расширились и продолжают расширяться). Эта ветвь языкознания была далека от поисков И.А. Мельчука и аналогичных ему ученых, ее часто причисляли к «традиционной лингвистике», и здесь действительно многие достойные в своей области ученые причисляли себя к «традиционалистам». А В.В. (как и Топоров) активно работал именно в данной области (он и начинал в 50-е годы как раз с этого, потом значительно расширив сферу исследований). Здесь он еще в советское время получил наибольшее признание не только у своих соратников. А на отделении структурной и прикладной лингвистики тогда эта дисциплина не преподавалась.

Но занимался Иванов не только этим. От реконструкции праязыков он (как и Топоров) переходил к реконструкции мировоззрений, мифологии, религий древних людей. Если сравнительно-историческое языкознание обладает строгими методами (исторически это были первые строгие методы в лингвистике), то здесь уже можно было лишь высказывать как-то обоснованные материалом, но все же строго не доказуемые гипотезы. Но, бесспорно, ученым хотелось не ограничиваться миром звуков, а идти дальше и заняться людьми, говорившими на праязыках.

И совсем необычным для того времени был интерес В.В. (не разделявшийся Топоровым) к изучению речевых расстройств, работе с глухонемыми и слепоглухонемыми, языкам приматов, исследованию полушарий мозга. Нельзя сказать, что В.В. тут был совсем одинок, но в основном этим занимались ученые иных специальностей, прежде всего психологи. А сторонники формальных моделей (некоторым исключением и тогда был Ю.Д. Апресян) обычно всем этим не интересовались, изучая, как выражался Ф. де Соссюр, «язык в себе и для себя». Когда-то академик С.Ф. Ольденбург, изучавший древние индийские рукописи, писал: «Нам нечего делать в лингвистике, у нас работы и без этого вдоволь. Хватит больше, чем на наш век». Теперь о том, что выходило за пределы их тематики, так думали и многие сторонники формальных методов в лингвистике. Иванов думал иначе, сходясь здесь с Р. Якобсоном (с которым он поддерживал отношения).

При всей широте и внешней разбросанности интересов Иванова в них был четкий стержень: обращение к функционированию языка. До второй половины ХХ века лингвистика в основном занималась решением двух вопросов: «Как устроен язык?» и «Как изменяется язык?». Третий, самый трудный и самый важный вопрос «Как функционирует язык?» исследовался мало, хотя к нему обращались крупнейшие ученые: В. фон Гумбольдт, Э. Сепир и др.

Сейчас ситуация изменилась. Не буду говорить о мировой лингвистике, где построение формальных моделей весьма заметно; скажу лишь о том, что происходит у нас. Вот что сказано, например, в учебнике Я.Г. Тестельца «Введение в общий синтаксис»:

Строение языка определяется его использованием … Язык — средство мышления; следовательно, языковые структуры должны быть «приспособлены» к решению мыслительных задач — восприятия, переработки, хранения и поиска информации. Язык — средство коммуникации; значит, устройство языка должно максимально облегчать общение коммуникантов и быть оптимальным с точки зрения параметров этого процесса [Тестелец 2001].

Распространение получили так называемые функциональные подходы к языку; в их рамках развиваются когнитивная и коммуникативная лингвистика. Развитие получили прагматика, теория речевых актов, дискурсивная лингвистика, изучение языковых картин мира и др.

Этот процесс у нас начался примерно с конца 1970-х — начала 1980-х годов, и в основном шел независимо от политических и социальных изменений в стране. Прежде всего, стало отходить на второй план представление о лингвистике как о естественной науке. Структурализм изучал свой объект с позиции извне, аналогично подходу в физике, зоологии и других науках, а теперь снова возобладал исторически первичный подход изнутри, учитывающий лингвистическую интуицию (то есть неосознанные психолингвистические представления) и интроспекцию. В связи с этим изменилось представление о роли математики, которой уже не придается столь глобальное значение, как раньше. Обратная сторона этого, однако, снижение уровня строгости.

Я несколько отошел от Иванова, но ясно, что этот ученый во многом еще в 1960-е годы предвосхитил такой подход к языку, охватывающий не только внутреннюю его систему, но и то, для чего язык существует. Он свободно мог, пусть иногда не без ошибок, ориентироваться в самых разных областях науки о языке, в том числе в самых нетрадиционных областях вроде нейролингвистики. Вот еще один пример. Социолингвистика, изучающая функционирование языка в различных обществах, не пользовалась в прошлом популярностью у «передовых» лингвистов, во многом из-за того, что она часто доказывала «свободное развитие» и «расцвет» языков в СССР, хотя приводимые в тех же работах факты могли свидетельствовать об ином. Но и эта дисциплина сама по себе вполне серьезна. Уже живя в США, В.В. в один из приездов в Москву прочитал уже упоминавшийся доклад о языковой ситуации в этой стране, где говорилось о бедственном положении индейских языков в резервациях, о возрождении идиша и многом другом.

И еще одна черта Иванова, в ранний период его деятельности опережавшая время: стремление к содружеству наук и междисциплинарным исследованиям. Он всегда, о чем уже говорилось, интересовался вопросами на границах лингвистики и других наук: биологии, психологии, медицины, социологии, культурологии и многими другими. А в науке бывают периоды сужения проблематики, способствующего углублению исследований в строго очерченных рамках, и периоды расширения проблематики, укрепления связей между науками, хотя и ценой (временного?) снижения строгости. В лингвистике периодом первого типа была эпоха структурализма, период второго типа происходит сейчас.

Безусловно, Вячеслав Всеволодович сделал много для перехода к науке второго типа, пусть он мог при этом увлечься тем, что не заслуживало его увлечения, вроде книги «Мозг японцев». И нельзя не воздать ему должное за многолетнюю деятельность в этом направлении. Это навсегда останется в истории науки.

Библиография / References

[Алпатов 2008] — Алпатов В.М. Япония. Язык и культура. М.: Языки славянских культур, 2008.

(Alpatov V.M. Yaponiya. Yazyk i kul’tura. Moscow, 2008.)

[Мельчук 1974] — Мельчук И.А. Опыт теории лингвистических моделей «Смысл ⟷ Текст». Семантика, синтаксис. М.: Наука, 1974.

(Mel’chuk I.A. Opyt teorii lingvisticheskih modelej «Smysl ⟷ Tekst». Semantika, sintaksis. Moscow, 1974.)

[Тестелец 2001] — Тестелец Я.Г. Введение в общий синтаксис: Учебник. М.: РГГУ, 2001.

(Testelec Ya.G. Vvedenie v obshchij sintaksis: Uchebnik. Moscow, 2001.)