Elena Trubina. Postcolonial Criticism and Urban Theory

 

Дестабилизируя универсальные представления

 

«Постколониальность» (либо «постколониализм») — темпоральное понятие: оно относится к периоду, следующему за доминированием колониализма в тех странах либо регионах, которые некоторое время управлялись внешней силой. По словам географа Дерека Грегори, в последние десятилетия ХХ века фокус внимания ученых сдвинулся от «будущего в настоящем до прошлого в настоящем (буквально: «настоящих прошлых». — Е.Т.), а постколониализм был частью этого оптического сдвига [Gregory 2004: 7]. В то же время это понятие обозначает критическую установку. Объектом критики являются как экономические и социальные установления, так и предрасположенность к имперскому мышлению и видению. Различают три ключевые цели постколониализма: (1) поставить под вопрос преобладающие варианты рассмотрения отношений между Западом и не-Западом, западными и незападными людьми; 2) оспорить экономическое неравенство между этими регионами и их жителями; 3) утвердить легитимность и ценность незападных культур и присущих им способов мыслить и видеть [Christophers 2007: 285].

Описывающая постколониальность теория имеет политическое измерение, настаивая на необходимости признать структурное неравенство, с которым сталкиваются новые нации после конца колониализма. И постколониальная теория, и ее предмет — последствия колониализма, т.е. постколониальность как историческая реальность, — активно оспариваются. Термин «постколониализм» критикуется и уточняется с момента его введения. Если Хоми Баба настаивал, что «постколониальность — это полезное напоминание об упорстве неоколониальных отношений в рамках нового мирового порядка» [Bhabha 1994: 9], то Энн Маклинток справедливо сочла это понятие «преждевременно триумфальным» [McClintock 1992: 97]. «Постколониальная эра» провозглашается европоцентристским мифом [Grosfoguel 2008].

Похожая траектория может быть вычленена и в интеллектуальной рефлексии «города». Это понятие сегодня включено в дебаты о «планетарной» урбанизации: ученые предлагают оставить позади город как единицу анализа. То, что происходит в городах, обусловлено куда более широкими процессами [Brenner, Schmid 2015; Sheppard et al. 2013], которые происходят в разных масштабах и задействуют разные темпоральности. Параллель, которую я здесь вижу, заключается в том, что попытки вычленить особый — постколониальный — период в первом случае и город как особую единицу анализа пространственных процессов во втором случае встречаются с обоснованным скепсисом. Этот скепсис в то же время соединяется с общей для современной урбанистической и постколониальной теории установкой на дестабилизацию, децентрирование и умножение универсальных аргументов. Как напоминает, опираясь на идеи Гаятри Спивак [Spivak 2003: 72], постколониальный географ Тарик Джазил [Jazeel 2018: 406], если глобализация стандартизирует и является продолжением имперской политики, то «планетарность» (термин Спивак) олицетворяет неизведанное, иное, другое. Тогда урбанизация, — допускает Джазил, — лишь один из многих процессов (известных и неизвестных урбанистам), что вовлечены в социально-пространственную диалектику создания пестрых, противоречивых, включающих разные модусы разнообразия городов.

Тридцать лет, в течение которых постколониальная теория оформилась и расширилась, принесли обилие текстов и аргументов, и в предлагаемой статье я сосредоточусь на диалоге между постколониальной критикой и городскими исследованиями, рассмотрев идеи тех авторов, которые, с моей точки зрения, наиболее продуктивно отозвались на постколониальные вызовы. Этот диалог развернулся достаточно поздно, побудив одного из «постколониальных» урбанистов сетовать на то, что постколониальная критика, главным образом обращенная к фильму и фотографии, не говоря уже о литературе и истории, довольно долго складывалась в дизайне и архитектуре. В результате вопросы о последствиях империализма в городах метрополии и колоний стали задавать лишь в последние два десятилетия. По мнению этого критика, Энтони Кинга, дело тут в медиуме: «…культурные продукты, на которые нанесены имперские дискурсы — пространства городов, ландшафты, здания, в отличие от литературных текстов, кино и фотографий, для постколониальных критиков и их западных аудиторий не существуют не только потому, что далеки, но и потому, что неподвижны» [King 1995: 544]. Скончавшийся в 2018 году перуанский социолог Анибал Куджано в своих работах о колониальности власти выделил четыре взаимосвязанные области: контроль над экономикой (над землей, природными ресурсами и рабочей силой), над властью (институтами и армией), над гендером и сексуальностью (семьей и образованием) и над субъективностью и знанием [Quijano 2007]. Смысл проделанной им и многими другими работы — в демонстрации того, что мир остался колониальным и что мечты о деколониализации мечтами и остались. Вопрос о том, способствовали ли воспроизводству колониальных отношений многочисленные разговоры об изгнании, диаспоре, мультикультурализме, гибридности и космополитизме (с которыми постколониальные теория и критика часто ассоциируются), остается открытым. Но тезис о том, что в колониальности власти прочно связаны контроль над экономикой и контроль над знанием, может быть использован для того, чтобы рассмотреть, как урбанистической теории был брошен постколониальный вызов.

Городские исследования cо времен их институциализации в Университете Чикаго в первой половине ХХ века связывают урбанизм с численностью населения и плотностью заселения. Есть многочисленные рейтинги, в которых города выстроены в зависимости от того, сколько людей в них живет (в целом и на квадратном километре их площади). Размер городов имеет экономическое, политическое и символическое значение. Большое во многих смыслах интереснее, чем малое, и, если у вас есть шанс изучать город с населением, превышающим десять миллионов, было бы недальновидно его упустить. Большие города сильно отличаются с точки зрения богатства, и богатые большие города — в центре внимания. Каждый понимает, что исследование отношений между очень разными городами могло бы основательно продвинуть городские исследования, а польза от них была бы дополнена прогрессивным и демократичным вниманием к заброшенным и депрессивным углам урбанизированного мира. Тем не менее теоретическое упорядочивание и эмпирическое запечатление этого мира напоминает елку, на вершине которой призывно светятся глобальные города Лондон—Нью-Йорк—Токио, чуть пониже сияют Париж, Франкфурт и Москва, а поиск Коламбуса, Иркутска или Картахены надо вести на самых нижних ветвях: на них не хватило мишуры и игрушек. Иерархии производятся и закрепляются исследованиями, львиную долю которых составляют «исследования по контракту». Заказчики — think tanks, крупные фонды, девелоперские компании — приглашают на крупные форумы и в крупные проекты ученых, специализирующихся опять-таки на глобальных либо стремящихся стать глобальными городах. На Московском урбанистическом форуме, к примеру, побывали и Ричард Флорида (2018) и Саския Сассен (2017), а ученые, которые иерархии городов критически проблематизируют, чаще бывают на чисто академических конференциях. Тем не менее именно эти ученые ставят вопросы и формулируют исследовательские программы, которые обещают больше сделать для расширения поля зрения теорий и исследований, нежели альянсы городских администраций и снабжающих их идеологией ученых.

 

«Постколонизация» урбанистических исследований: Дженнифер Робинсон

 

Начав академическую карьеру с изучения муниципального жилья в Порт-Элизабет (Южная Африка), Дженнифер Робинсон — профессор географии в Школе планирования Бартлет Юниверсити колледжа (Лондон) — изучала пространственное воплощение апартеида. Расовая дискриминация проявлялась не только в том, что черным африканцам предписывалось жить отдельно от белых, но и в том, что в черных поселениях (townships) разные этнические группы также должны были селиться отдельно. В эти поселения африканцы заманивались обманом либо вынужденно вытеснялись с плодородной земли посредством отъема скота или войн. Переместившись, они жили скученно (по двадцать человек в одной комнате) и без удобств. Лишь постепенно, во второй половине ХХ века, горнодобывающие компании вложили средства в санитарную инфраструктуру, а электричества в этих поселениях не было до 1980-х годов. Выступления против плохих условий жизни были часты, но апартеид как система успешно продолжал существовать, и Робинсон показывает, что это было возможным за счет пространственного регулирования. Пространство городов Южной Африки было подчинено расовому доминированию: пространства апартеида образовывали и поддерживали политический порядок [Robinson 1996: 2].

Своей первой книгой Робинсон включилась в исследования Африки, в которых сохраняли популярность возникшие в 1950-е годы теории модернизации и развития. Главный аргумент этих теорий заключался в том, что африканские страны переживали конфликт между «традицией» и «модерностью». За «модерность» отвечали созданные при колониализме элиты, а «традицию» воплощали местные «племена». Колониальные власти, строя города, мосты и дороги, по общему мнению, способствовали прогрессу, и исследовательские нарративы о взаимодействии местных людей и колонизаторов были включены в «метаисторию» модернизации Африки. Эта история создавалась с помощью таких оппозиций, как «модернизированный/отсталый», «центральный/периферийный», «белый/цветной», «городской/племенной», которые определяли теоретическую рамку многих авторов. Немалую роль в проблематизации этих концептуальных схем сыграла деятельность ученых Манчестерской антропологической школы [Трубина 2016]. Исследование идентичности жителей упомянутых выше поселений привело Клайда Митчелла и других членов этой школы к доказательству того, что по своему социальному положению и культурным практикам жители поселений имели мало общего с членами традиционных деревенских племен. Однако в политической практике дихотомия модерности и традиции легла в основу исключения по расовому признаку.

Краеугольным камнем имперского мировоззрения является лозунг «разделяй и властвуй». Постколониальные теоретики справедливо пишут о том, как в течение нескольких столетий складывались эпистемологические и педагогические практики изучения, классификации и упорядочивания человечества. Идеи расы, класса, культуры и нации уточнялись с тем, чтобы вооружить Запад, «и для разделения, и для образования мира». Робинсон, выросшая в южноафриканском Дурбане, видела, как неразрывны модернизация и разрушение, амбиции и цена, которую платят за их воплощение люди, расположенные внизу пищевой цепи. Городское планирование и поддержание порядка использовались в Южной Африке как способ социальной инженерии. Расово дифференцированное гражданство воспроизводилось на основе жестко сегрегированного городского пространства [Robinson 1996: 294]. Поселения планировались так, чтобы этнические различия между африканцами можно было материально воплотить в их структуре, а поддержание порядка частично возложить на якобы автономных «шефов» племен [Ibid.: 297]. Эта система начала давать сбои, потому что государство, увлеченное выдачей разнообразных пропусков мигрантам в города, было не в состоянии предоставить жилье тем, кого оно объявило «нелегальными» городскими жителями. В 1980-е годы сформировались демократические движения, под давлением которых правительство провозгласило программу создания автономных городов-спутников как часть «упорядоченной урбанизации». Успех этой программы был лишь частичным, и во многих городах сформировались центральные «серые» зоны, из которых стремительно уезжали белые люди. Гражданские организации поселений выдвинули требование «единого» города вместо изолированных районов, созданных апартеидом [Ibid.: 205]. В книге Робинсон показывает, что рост противоречий городской политики апартеида приводит к его кризису в 1990-е годы и что разрешение этих противоречий является залогом жизнеспособности «постапартеида».

В последующих работах, и особенно в «Обычных городах: между модерностью и развитием», исследователь инициирует постколониальную дискуссию в урбанистических исследованиях, заявляя, что «постколониальный пересмотр того, как города понимаются и как представляется их будущее, давно было пора начать» [Robinson 2006: 2]. Другие города должны играть более заметную роль в урбанистической теории. Депрессивные и нацеленные на выживание, хаотичные и таящие угрозу, они должны не только быть описаны как экзотический курьез, но проанализированы как фундаментальный аспект глобальной урбанизации. Обращение к ним должно помочь ответить не только на вопрос, чем отличаются, скажем, африканские или южноазиатские города, но и задаться более общими вопросами о сути модерности, городского планирования и управления, связи между потоками глобализации и условиями жизни в глубине африканского либо евразийского континентов. Робинсон ставит, возможно, еще более значимый вопрос: «Как рассмотрение разных городов и разных контекстов меняет теоретические подходы?» [Robinson 2002: 549].

Вдохновленная постколониальной критикой, она предлагает «постколонизировать» городские исследования c тем, чтобы бросить вызов «колониальным и неоимперским властным отношениям, глубоко укорененным в допущениях и практиках современной городской теории» [Robinson 2006: 2]. Разделение, категоризация и строительство иерархий — вот эпистемологические процедуры, в которых колониальная власть проявляется. Она проявляется и в том, что создатели нарративов о городах творчество и новшества уcматривают лишь в богатых западных контекстах. Иерархии должны быть сломаны: все города — обыкновенные, ординарные, и их не стоит делить на маяки прогресса и провинциальную глушь, благополучных творцов и безнадежных подражателей. Робинсон, во-первых, ставит под сомнение полезность разделения городских исследований на те, что относятся к первому и третьему мирам, а во-вторых, замечает, что если города первого мира рассматриваются на основе теории глобальных городов, то развивающиеся города мира третьего рассматриваются на основе понятий теории развития. Робинсон настаивает, что это разделение, каким бы оно ни было популярным и упорно воспроизводимым, наносит ущерб и городской теории, и городской практике, потому что выражает колонизаторское убеждение в том, что колонии обречены имитировать новшества метрополии. Значимость осуществленного Робинсон анализа состоит в том, что она связала географию производства знания и постколониальность, предприняв постколониальную критику евро-американской городской теории, которая весьма провинциальные, местные случаи городского развития (прежде всего Чикаго 1920-х), легшие в основу известной теории, возвела в ранг универсальных. И Робинсон и Рой (об аргументах которой речь пойдет ниже) проблематизировали именно универсальность западного миропонимания в той его части, которая касается городов.

Робинсон подвергла принципиальной критике парадигму глобальных городов на том основании, что их популяризация исследователями и политиками, во-первых, оставляет в тени альтернативные версии урбанизации, во- вторых, способствует распространенности представлений о неполноценных, т.е. недостаточно больших и недостаточно развитых, городах, в-третьих, популяризирует узкоэкономический взгляд на города, т.е. особые показатели, которыми измеряется успешность городского развития, в-четвертых, поставляет неверные ориентиры для городской политики, порождая и нереалистичные ожидания и завышенные стандарты [Robinson 2002]. Эта критика вызвала энергичный отпор. Представители этой парадигмы, отдавая должное четкости анализа Робинсон и признавая, что поставленные ею вопросы, важные в контексте начала двухтысячных, «легитимны, когда обращены по адресу» [Van Meeteren, Derudder, Bassens 2016: 249], настаивают, что, при всей популярности постколониальной критики парадигмы глобальных городов, которую Робинсон инициировала, эта критика сражается с «соломенным чучелом». Она (критика) недостаточно учитывает внутреннее разнообразие этой парадигмы, лишь ограниченным образом вступает с ней в диалог и в итоге превратилась в «притянутые за уши необсуждаемые трюизмы» [Van Meeteren, Derudder, Bassens 2016: 249].

Сдержаннее высказались те урбанисты, которые убеждены, что целый ряд городов на Западе также не попадает на карту популярных описаний. Для Джейми Пека таким городом является Ванкувер, для Юджина Маккана — Лексингтон (штат Кентукки). Аргумент о том, что и простые западные города надо «посчитать», описать и учесть их опыт, связан, как напоминает Маккан, с силой репрезентаций [McCann 2004]. Книги, посвященные «триумфу» городов, написанные с опорой на всем известные популярные метрополисы, и продаются лучше, и их авторам обеспечивают безбедное существование. Книги об условных «Улан-Уде» или даже «Лексингтоне» важны символически, но спросом пользуются очень и очень ограниченным. Пек подчеркивает, что, хотя наша местоположенность влияет на наше отношение к урбанистической теории, «критерием теорий должна быть объяснительная точность в отношении разных случаев, а не только то, откуда эти теории происходят» [Peck 2015: 179]. Робинсон, однако, не устает повторять, что это не должно смущать ученых, и призывает к «концептуальному и методологическому экспериментированию», которое сделало бы возможным «возникновение концептуальной инновации из любой городской ситуации либо процесса» [Robinson 2016: 3].

Вместе с антропологами Джоном и Джин Комаровыми [Comaroff, Comaroff 2003; 2006], Энн Столер [Stoler 2009], Каспером Поблоки [Pobłocki 2009] Робин сон стремится сломать «большие» нарративы о колониализме. Такие нарративы строятся на бинарных оппозициях и строят обобщенные описания последствий колониализма. Черно-белый, дуальный, манихейский мир колониализма, о котором писал Фанон и который рисовали ранние постколониальные авторы, в этой традиции антропологического и географического анализа уступает место конкретному разбору того, как создаются колониальные пространства прежде всего в масштабе города или региона. Пришло время на основе внимания к нюансам показать, как по-разному люди сопротивляются эксплуатации, используют доступное им пространство, оспаривают категории, в которые они колонизаторами включаются.

Робинсон огорчает, что большинство моделей развития городов основано на опыте богатых западных городов и игнорирует опыт городов незападных. Между тем городов, в которых преобладают неформальная экономика и небогатые люди, на свете гораздо больше. Почему же тогда, возникает вопрос, даже в малых и отдаленных городах власти предпочитают возлагать надежды на привлечение инвесторов и туристов? Робинсон убеждена, что и в случае богатых западных городов полагаться лишь на внешние источники роста — ошибка [Robinson 2006: 165]. Зависимость городов лишь от нескольких секторов развития экономики чревата кризисами, какие периодически и случаются. «Поддерживающее, содействующее инфраструктурное развитие и разрешительное, позволяющее и участвующее предоставление услуг могли бы построить разнообразные обычные города для городских жителей» [Ibid.], — пишет она. Нормативное звучание ее рассуждений еще сильнее сегодня, через десятилетие после опубликования книги: внимание властей к развитию инфраструктуры, образования, медицины стало еще слабее, а «хайп» по поводу мегасобытий и мегапроектов, брендинга и маркетинга, туристов и инвесторов — повсеместным.

 

Углубляя антиэлитистскую установку: Ананья Рой

 

Если антииерархическая решимость Робинсон усиливается глубоким знанием городской жизни в Южной Африке, то другой постколониальный урбанист — Ананья Рой — начала свою карьеру в США с того, что посвятила докторскую диссертацию городу своего детства — Калькутте. Контраст между уверенными аргументами урбанистической теории и отсутствием в Калькутте местной урбанистики, а также «ориенталистские» призывы ее американских преподавателей объяснять все, что она в Калькутте увидела, на основе понятий известных теорий [Roy 2016: 200—203] побудили ее подытожить полевую работу в Калькутте в книге, название которой можно прочитать и как «Реквием по городу», и как «Город-реквием». Она так поясняет свой замысел: «Мой реквием написан как пародия на представление о претерпевающих кризис главных городах третьего мира, требующих диагноза и реанимации. Но он написан и с грустным сознанием, что тропы смерти и умирания стали стандартными идиомами критики и даже жизни в Калькутте» [Roy 2003: х].

История бывшей индийской столицы (Дели стала столицей Индии в 1910-м), которая остается столицей штата Западная Бенгалия, включает самое длительное в стране (1977—2011) правление демократически избранного правительства левого фронта во главе с коммунистической партией. Сюда во время бенгальского голода во время Второй мировой войны, затем после разделения Пакистана и Индии и борьбы Бангладеш за независимость стремились многочисленные беженцы, как по сей день стремятся лишенные земли крестьяне, и это их видят туристы и исследователи живущими на тротуарах и в жилищах из картонных ящиков. То, что ценят в городе одни (Калькутта — центр бенгальского языка и культуры с сильным городским и региональным сознанием), безразлично слишком занятым выживанием другим. Коммунистическая партия индийских марксистов, отпугнув за время своего длительного правления немало заинтересованных во вложения в город корпораций, осуществила и немало социальных реформ. В 1990-е годы, когда неолиберализм продолжил победное шествие по планете, городское правительство принялось привлекать инвестиции из-за рубежа и других индийских штатов. Рой описывает левое правительство как «гегемонических консолидаторов» [Roy 2006: 18], намерения которых сократить в штате и в городе бедность так намерениями и остались. Рой обнаружила, что местные правящие коммунисты искусно манипулировали цифрами отчетов: к примеру, когда федеральное правительство начало в 1997 году реализовывать программу уничтожения бедности, они завысили число бедняков в городе. Но в финансирование статистических служб городское правительство «забыло» вложиться, поэтому, когда дело дошло до составления списков бедняков, нуждавшихся в субсидиях федерального правительства, этого сделать не удалось. Рой прекрасно показывает, что бедность и другие социальные беды должны быть прежде всего изучены, но изучены прогрессивным образом. Анализируя и политический, и имеющийся академический дискурс о бедности, она видит, что и тот и другой исходят из распределительного понимания бедности. В качестве альтернативы она предлагает «реляционное» понимание бедности, которое в равной мере включает внимание к борьбе за материальные и символические ресурсы. Эти ресурсы включают, в свою очередь, политический патронаж: если ты безземельный мигрант, без покровителей тебе не обойтись. Миграция между городом и деревней особенно важна для безземельных деревенских обитателей, составляющих беднейшую группу в Западной Бенгалии.

Рой работает эмпирически в «узлах поля», т.е. в поселениях сквоттеров на окраинах города. Проблематизируя условность различения между «городским» и «сельским», Рой проводит интервью с полутора сотнями членов семей, которые мигрировали в город и которые лишь ездят в него на заработки. Места для них в городе нет, поэтому они живут рядом с железнодорожными путями, рядом с лужами с затхлой водой и мусорными свалками. Рой дала подзаголовок «Гендер и политики бедности» своей книге, и, разбирая, как в историях людей отражаются сложности поиска работы, она показывает и важность женского труда для сохранения семей, и зависимость трудоустройства от гендера. Если мужчины время от времени нанимаются на стройки, могут принимать участие в местной политике (о чем ниже), то женщинам часто достается лишь продажа овощей и работа по дому. Одну из своих деревенских респонденток Рой встретила на железнодорожной станции: рассказ об ужасной смерти мужа, на которого напал тигр-людоед, ее поразил, но позже она обнаружила, что он часто звучит в речах ездящих в город на заработки бедных деревенских женщин. В таких фантазиях деревенские женщины находят утешение: замужние усталые работницы утешаются воображаемыми сценами ужасной смерти своих мужей в лапах безжалостных хищников. Унизительно сознавать, что, пока их живые мужья предпочитают нигде не работать, женщины, отработав смену в богатых домах в городе, возвращаются в вечно переполненном поезде в деревню, где им нужно готовить обед и заботиться о поддержании дома в порядке. В ответ на недоумение Рой (вдова она или замужем?) респондентка пояснила: «Я должна готовить для своего единственного мужа, того, кого съедает каждый день тигр-людоед, пока я жду на этой станции, томимая жаждой и пропыленная, пока я задыхаюсь в поездах и иду через голые поля. Он умирает каждый день, пока я пересекаю это пространство» [Ibid.: 190].

Городское планирование Рой разбирает, противопоставляя «кондовили», возводимые государством при поддержке коммунистической партии, и сквоттерское поселение Джамунанагар. Новые индийские коммунисты, выучив неолиберальные уроки, используют модифицированные законы для апроприации частной земли и реализуют «гегемонический проект градостроительства» [Ibid.: 186]. В Калькутте правят элиты, мужчины и индуисты. Сговор между Конгрессом Индии и Коммунистической партией приводит к тому, что людей из сквоттерских поселений изгоняют. Другое место можно найти, только полагаясь на городских «патронов». Учитывая, что исследование было проведено в конце 1990-х, а книга вышла в 2003 году, хочется отдать дань интуиции Рой, которая задолго до сегодняшней активной направленной против неолиберализма критики выработала писательский стиль, идущий вразрез с неолиберальным дискурсом триумфа городов, очищенных от бедности за счет создания фасадов благополучия — набережных, торговых и культурных центров, пешеходных улиц. За исключением нескольких статистических таблиц, вся книга построена на рефлексии личных встреч автора с информантами, включая эпизод столкновения ее машины с шофером с обитателями трущоб. «Я задыхалась от экзистенциального веса моей классовой позиции», — пишет по этому поводу Рой [Ibid.: 76]. Книга включает полтора десятка фотографий, где люди сфотографированы на фоне жилищ и дорог, столь важных для заработка — мужчины—продавцы овощей, девушки по дороге к живущим в деревне родителям, жители поселения на берегу канала, в который сбрасываются канализационные воды, работницы, еле поместившиеся в тамбур вагона, бедняки, спящие на бетонном полу только что возведенного для среднего класса рынка.

Среди этих фотографий есть несколько, сделанных Рой в 1997 году на ежегодной Книжной ярмарке. Она рассказывает о своей полевой работе на этом важном фестивале, противопоставляя знаменитые всемирные выставки рубежа XIX и XX веков, символизирующие экзотизирующую власть метрополии и «неуклюжие выставочные павильоны Калькутты» [Ibid.: 2]. Надо заметить, что бенгальцы и индийцы этой выставкой гордятся: она предназначена для публики, а не для книготорговцев. В перечне крупнейших выставок мира она описана как «самая большая в мире неторговая выставка, самая большая в Азии и самая посещаемая выставка (2,5 миллиона посетителей)» [1]. Выставка каждый год посвящена какой-то стране, в 2018 году такой страной была Франция, как и двадцать лет назад — в 1997-м. На вебсайте выставки о 1997 годе говорится следующее: «Пожар 1997 года. Выставку в тот год открывал Жак Деррида, всемирно известный своей теорией деконструкции. После того, как выставку восстановили, известный поэт Аннадашанкар Рой пошутил, что, поскольку мы в теорию деконструкции не верим, мы в состоянии реконструировать ярмарку» [2]. Выставка любима горожанами, многие из которых культуры города без нее не представляют, но в нарративе Рой мне кажутся особенно интересной не только ирония, с какой она описывает западоцентричный имитаторский раж организаторов, но и то, что она пишет об участии в выставке Деррида. Имитаторские усилия организаторов проиллюстрированы на фото павильона Бангладеш, где мы видим муляжи здания Национальной ассамблеи Луиса Кана, Эйфелевой башни, Триумфальной арки и арки «Монмартр», возвышающейся над не покрытой асфальтом дорожкой. Приглашение Деррида было частью замысла продемонстрировать включенность Бенгалии в мировое книжное производство, и Рой рассказывает, как философ был использован организаторами. Мало кого интересовало, что его речь была посвящена «состоянию лжи и лжи государства», важно было другое: он присутствовал на сцене, когда рекламировались мемуары главного министра Басу, трогательно названные «С народом». Рой беспощадно пишет:

Глобальное пришло в 1997 году в Калькутту не в форме французского деконструктивизма, способного разоблачить натянутые и скрытые смыслы левого движения, но, скорее, как капиталистический консюмеризм: продавая книги и воображая города. В конце концов таким в новом тысячелетии и должно было быть лицо коммунизма: ему удобно и с глобальным капитализмом и с местными людьми. То, что в центре этого сценария был Басу, а не Деррида, было весьма предсказуемо. Левый фронт отмечал рекордную двадцатилетнюю годовщину правления в Западной Бенгалии…» [Ibid.: 10].

Другая значимая деталь: автор биографии главного министра Басу — профессор английской литературы местного университета — несколько месяцев спустя был вознагражден участком ценной земли [Ibid.: 11]. Рой также упоминает, что философ Деррида в Калькутту приехал в компании философа и писательницы Элен Сиксу, что в лучших патриархатных традициях организаторами было проигнорировано. Мне нравится, что в тексте книги автор со знаменитым философом обходится без восторженных придыханий, щедро воссоздавая проблематичный контекст, в котором автор речи о «лжи государства» вынужден был находиться. Если биограф Деррида [Peeters 2013: 134] пишет о триумфальном приеме «гуру деконструкции» в Бомбее и Дели и упоминает путешествия мыслителя в последующие месяцы в Дублин и Балтимор, Монреаль и Мадрид, Стамбул и Турин, Пизу и Лондон, то Рой показывает, какое место краткая остановка мыслителя в Калькутте в рамках его амбициозного глобального тура занимала в конкретном городском политическом и инфраструктурном ландшафте, какой смысл она получила в нарративе о новейшей городской истории. Книжная выставка в том году сгорела дотла: единственная пожарная машина не имела доступа к воде. Этот контраст между астрономическими гонорарами приезжих звезд и удручающими прорехами в местной инфраструктуре кажется мне болезненно знакомым.

Осознание двусмысленности полевой работы или выступлений приехавшего с Запада в тот или иной «не-Запад» ученого объединяет Рой и Спивак, о которой Рой пишет как рефлектирующей по поводу «соучастия, участия и привилегий» и призывающей к этике ответственности «соучаствующего (пост) колониального субъекта» [Roy 2006: 25]. Эпизод с Деррида — глобальной академической звездой, которую местные коррумпированные коммунисты использовали по своему усмотрению, — часть общей антиэлитистской установки, которая роднит многих представителей постколониальных городских исследований. Российские городские правительства, и прежде всего московское, также весьма успешно используют глобально известных урбанистов для легитимации своей деятельности. Есть элиты среди людей и элиты среды городов, и упомянутый выше фокус на знаменитых метрополисах — часть такого урбанистического элитизма. Лидеры постколониального урбанизма — Абду Малик Симон е, Колин Макфарлейн, Айхва Онг, Карлос Вайнер — пытаются распространить новую политику признания тех мест и пространств, которые пока находятся на периферии политического и академического внимания.

 

Предварительные итоги

 

Оценить дистанцию, которая отделяет сегодняшнее городское знание от наивно-западноцентричного, поможет краткая отсылка к книге французского планировщика Пьера Мерлина, который так в 1969 году пояснил свое намерение проанализировать новые города на Западе: «Оставляя в стороне недоразвитые страны, где вопросы городского планирования ставятся совсем по- другому, поэтому там мало чему можно научиться, было решено рассмотреть примеры новых городов, построенных в Соединенных Штатах — на земле свободного предпринимательства, автомобилей и частных домов» [Merlin 1971: 180]. Cегодня города «недоразвитых» стран подробно описаны, чем активно занимается и ряд американских урбанистов, и работа по их изучению привела к проблематизации эпистемологических оснований теорий о городах. Пересматриваются каноны урбанистики, ставятся под вопрос ее основные понятия, на конференциях разгораются дебаты о том, до какой степени, к примеру, термин «пригород» годен для рассмотрения того, что происходит в городах Индии или Колумбии. Эпистемологическая рефлексия ученых включает тревоги о том, что опыт и знания незападных людей могут быть спокойно присвоены западными исследователями, тогда как сами фундаментальные структуры неравенства как между регионами мира, так и между продуцирующими знание людьми останутся нетронутыми. «Трущобы» сегодня модны: о них снимается кино, в них организуются популярные туристические маршруты, там работает множество разной степени добросовестности НПО и предпринимателей, и, конечно, в академической урбанистике тоже можно без труда проследить следы популярности Глобального Юга у грантодателей. Сознавая неизбежность амбивалентных ситуаций, в том числе возможности быть разнообразно использованными университетскими администрациями, правительствами, фондами и прочими участвующими в присвоении символических прибылей от прогрессивной повестки дня институциями, передовые постколониальные урбанисты продолжают идти вперед. Счет этих замечательных специалистов сегодня идет на дюжины, и я сосредоточилась в статье на двух женщинах — Робинсон и Рой, — потому что их работой восхищаюсь. Цветущие, харизматичные и хронически, как и все мы, занятые, часто выступающие на конференциях и работающие в редакциях лучших журналов, они вошли в число самых цитируемых урбанистов, продуктивно работая с опытом тех необычных мест, откуда они сами родом. Различные истории и контексты в той традиции постколониального урбанизма, которые они и их коллеги создали, осмыслены как образующие длинные соединения и обширные сети зависимостей и влияний, входящие в них. Воздействие этой традиции проявляется в том, что проблематика «города» становится неразывно связана с рефлексией о понимании мира в целом и значении исследования, теории и знания. И если вызовы колониального проекта — эпистемологические и политические тревоги о том, не происходит ли присвоение права представлять окраины (или просто присвоение этих окраин) привилегированными институтами и субъектами, — преследуют и эту традицию, то, к ее чести, она эти вызовы принимает.

 

Библиография / References

 

[Трубина 2016] — Трубина Е. «Мост» Макса Глакмена: соединяя антропологические традиции // Этнографическое обозрение. 2016. № 5. С. 90—102.

(Trubina E. «Most» Maxa Gluckmana: soedinyaya academicheskie traditsii // Etnograficheskoe obozrenie. 2016. № 5. С. 90—102.)

[Bhabha 1994] — Bhabha H.K. The Location of Culture. London, UK: Routledge, 1994.

[Brenner, Schmid 2015] — Brenner N., Schmid C. Towards a New Epistemology of the urban? // City. 2015. Vol. 19. № 2—3. P. 151—182.

[Christophers 2007] — Christophers B. Ships in the Night: Journeys in Cultural Imperialism and Postcolonialism // International Journal of Cultural Studies. 2007. Vol. 10. № 3. P. 283—302.

[Comaroff, Comaroff 2003] — Comaroff J., Comaroff J. Ethnography on an Awkward Scale Postcolonial Anthropology and the Violence of Abstraction // Ethnography. 2003. № 4. P. 147—179.

[Comaroff, Comaroff 2006] — Comaroff J., Comaroff J. Law and Disorder in the Postcolony. Chicago, Illinois: University of Chicago Press, 2006.

[Gregory 2004] — Gregory D. The Colonial Present. Cambridge: Blackwell, 2004.

[Grosfoguel 2008] — Grosfoguel R. Latin@s and the Decolonization of the US Empire in the 21st Century // Social Science Information. 2008. Vol. 47. № 4. P. 605—622.

[Jazeel 2018] — Jazeel T. Urban Theory with an Outside // Environment and Planning D: Society and Space. 2018. Vol. 36. № 3. P. 405—419.

[King 1995] — King A.D. Re-presenting World Cities: Cultural Theory/Social Practice // P.L. Knox, P.J. Taylor (Eds.). World cities in a World System. Cambridge: Cambridge University Press, 1995. P. 215—231.

[McCann 2004] — McCann E. Urban Political Economy Beyond the “Global City” // Urban Studies. 2004. Vol. 41. № 12. P. 2315—2333.

[McClintock 1992] — McClintock A. The Angel of Progress: Pitfalls of the Term “Post-Colonialism” // Social Text. 1992. № 31/32: Third World and Post-Colonial Issues. P. 84—98.

[Merlin 1971] — Merlin P. New Towns: Regional Planning and Development. London: Methuen, 1971.

[Peck 2015] — Peck J. Cities Beyond Compare? // Regional Studies. 2015. № 49 (1). P. 160—182.

[Peeters 2013] — Peeters В. Derrida: A Biography. Cambridge: Polity, 2013.

[Pobłocki 2009] — Pobłocki K. Whither Anthropology Without Nation-state? Interdisciplinarity, World Anthropologies and Commoditization of Knowledge // Critique of Anthropology. 2009. Vol. 29. № 2. P. 225—252.

[Quijano 2007] — Quijano A. Coloniality and Modernity/ Rationality // Cultural Studies. 2007. Vol. 21. № 2-3. P. 168—178.

[Robinson 1996] — Robinson J. The Power of Apartheid: State, Power and Space in South African Cities. Oxford: Butterworth Heinemann, 1996.

[Robinson 2002] — Robinson J. Global and World Cities: A View from off the Map // International Journal of Urban and Regional Research. Vol. 26. № 3. P. 531—554.

[Robinson 2006] — Robinson J. Ordinary Cities. Between Modernity and Development. London: Routledge, 2006.

[Robinson 2016] — Robinson J. Thinking Cities Through Elsewhere: Comparative Tactics for a More Global Urban Studies // Progress in Human Geography. 2016. Vol. 40. № 1. P. 3—29.

[Roy 2003] — Roy A. City Requiem, Calcutta: Gender and the Politics of Poverty. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2003.

[Roy 2006] — Roy A. Praxis in the Time of Empire // Planning Theory. 2006. № 5 (1). P. 7—29.

[Roy 2016] — Roy A. Who’s Afraid of Postcolonial Theory? // International Journal of Urban and Regional Research. 2016. Vol. 40. № 1. P. 200—209.

[Sheppard et al. 2013] — Sheppard E., Leitner H., Maringanti A. Provincializing Global Urbanism: A Manifesto // Urban Geography. 2013. Vol. 34. № 7. P. 893—900.

[Spivak 2003] — Spivak G.C. Death of a Discipline. New York: Columbia University Press, 2003.

[Stoler 2009] — Stoler A. Along the Archival Grain: Epistemic Anxieties and Colonial Common Sense. Princeton: Princeton University Press, 2009.

[Van Meeteren, Derudder, Bassens 2016] — Van Meeteren M., Derudder B., Bassens D. Can the Straw Man Speak? An Engagement with Postcolonial Critiques of “Global cities” research // Dialogues in Human Geography. 2016. Vol. 6. № 3. P. 247—267.