Gramatchikova Natalia. The Appearance of Fear: The Evolution of Soviet and Post-Soviet Narratives of the First Uralmash Builders and Their Descendants [1]

В советском официальном дискурсе 1930—1980-х годов, относящемся к индустриальной сфере, страх был легализован точечно: например, можно (и должно) было бояться «зависимости от капиталистического окружения», был понятен страх эвакуированных в годы Великой Отечественной войны. Переживаемое чувство страха требовало разрешения в активном противовесе — в ненависти к врагу, азарте соцсоревнования и др. В публицистике страх был «разрешен» ситуативно: чаще как фрагмент нарратива преодоления героем своих тревог и сомнений, как дорога к победе над собой и ситуацией; бояться и сомневаться — характеристика «чужих» на строительстве (например, иностранных специалистов). При этом страх, безусловно, был значим как часть дискурса, поскольку через свое отвержение входил в важные героико-конструирующие формулы «мы не боимся», «нас не запугать» и др. Все, что на сегодняшний момент известно об обстоятельствах строительства заводов-гигантов, о политической и социально-экономической ситуации первой пятилетки, убеждает нас, что создателям индустриальных объектов было чего бояться. Однако эти страхи оказываются глубоко табуированы и силой господствующего дискурса, и собственной потаенной природой: названный по имени, проговоренный и рассказанный, страх теряет часть своих свойств и может быть подвергнут рефлексии и рационализации. Исследовательскими вопросами в таком случае становятся следующие: можем ли мы обнаружить страхи заводчан «первой формации» и позднейших (именно обнаружить, а не приписать им по умолчанию, по аналогии с собой)? Какие источники дают материал для этого? Какие виды мимикрии (прежде всего — риторической) использует страх как социально-психологический феномен? Какие средства работы со страхом со стороны его носителей доступны для анализа в текстах?

Материалами нашего исследования по истории Уральского завода тяжелого машиностроения (УЗТМ) в ракурсе одной антропологической категории являются архивные документы Музея истории Уралмашзавода, большая часть которых впервые вводится в научный оборот, и публикации, связанные со строительством завода и соцгорода, принадлежащие трем временным периодам:

1) документы времен строительства Уралмашзавода (конец 1920-х — начало 1930-х годов), включая личный фонд первого управляющего Уралмашиностроя А.П. Банникова;

2) «Фонд первостроителей Уралмаша» — воспоминания работников завода (1968—1983), собранные музеем к юбилею завода, но оставшиеся неопубликованными;

3) опубликованные в постсоветское время воспоминания «детей Уралмаша», 1930—1940-х годов рождения.

 

1930-е: мавзолей для директора

 

Условия возведения заводов-гигантов первой пятилетки (1928—1933) были таковы, что далеко не все обстоятельства стройки определялись стратегической линией на индустриализацию страны. Конец 1920-х знаменуется отчаянной борьбой политических и хозяйственных властных группировок, лоббирующих проектирование и финансирование различных промышленных объектов [2]. Работы по проектированию Уральского машиностроительного завода в 5 км к северу от Свердловска начались в 1926 году, 7 декабря того же года управляющим Уралмашиностроя был назначен Александр Петрович Банников (1895— 1932). Банников был энергичным, харизматичным лидером, с «правильным» опытом Гражданской, вписывающимся в многочисленную когорту «красных директоров», способных действовать в сложнейших условиях высокой личной ответственности за решения, принимаемые часто вынужденно и в условиях тотального дефицита (прежде всего, времени и опыта) [3] [Фицпатрик 2008; Лейбович 2017]. Эпоха 1930-х видела индустриализацию своеобразным продолжением Гражданской войны. Предполагалось, что качества руководителя, равно как и его лояльность к власти, выявились в те годы открытого противостояния особенно отчетливо. В 1933 году Ф. И. Ясырев вспоминал о Банникове:

В эти трудные годы горячей борьбы т. Банников был хорош еще и тем, что и в эти дни он любил жить и всячески стремился скрасить жизнь других. <...> Оживленная боевая клубная работа, политико-просветительская работа в Красной гвардии и Кр. Армии были таким же близким и обязательным делом для т. Банникова, как военная техника. Прекрасный оратор, хороший драматический артист и умелый запевала, он был душой культурных клубных вечеров. Организатором субботников и энтузиастом по соревнованию на этих субботниках был так же т. Банников. <...>

Условия работы на УМС в 1931 году, стиль работы, который умел создать т. Банников многое напоминает из первых дней гражданской войны. Но Банников был уже не тот. То что было заложено в этом крупном организаторе, то что в первые годы революции можно было лишь подметить как задаток — стало очевидно и получило свое настоящее название. Банников стал крупным организатором — талантом, созданным революцией, преданным делу революции с той же силой, что и в годы гражданской войны [Ясырев 1933] [4].

В должности управляющего Уралмашиностроя Банников проявил себя достаточно гибким хозяйственником: именно ему, по воспоминаниям современников, принадлежат реализованные идеи продажи вырубаемого под цеха леса для пополнения бюджета стройки, организации подсобного хозяйства для снабжения рабочих продуктами питания, устройства рабочей артели по промывке золота на соседней с заводом речке и даже продажи в трамваях пива и воблы для увеличения пассажиропотока этого весьма медлительного тогда вида транспорта [Агеев, Бриль 2003: 47, 49—50, 91].

Главным инженером проекта и Уралмашиностроя 15 декабря 1926 года назначен Владимир Федорович Фидлер (1881—1932), человек с большим профессиональным опытом и знаниями (в прошлом главный инженер златоустовских государственных заводов), с культурным багажом и перспективным видением, помощник технического руководителя Уральского горнозаводского треста, руководящий работами по проектированию, расширению и реконструкции уральских металлургических заводов и искренне сочувствующий планам новой власти [Агеев, Бриль 2003: 52].

Банников и Фидлер стали «отцами-основателями» Уралмаша не только потому, что действительно стояли у истоков строительства (хотя оба они не дожили до официального пуска завода 15 июля 1933 года), но и потому, что скоропостижные смерти обоих заполнили пустующую нишу мифологемы «строительной жертвы» завода заводов, создав атмосферу дела, которое «прочно, когда под ним струится кровь». Другим первостроителям Уралмаша (завода и соцгорода) повезло меньше: имена Ф.Ф. Эйхе, В.А. Гассельблата, И.С. Беленького, Л.С. Владимирова, Б. Шефлера и других, пострадавших в годы репрессий, оказались вычеркнуты из официальной истории становления завода.

И директор, и главный инженер Уралмашинстроя скончались во время служебных командировок в Москву: Банников в апреле, Фидлер в октябре 1932 года. Вскрытия не проводилось, после кремации урны с прахом были доставлены в Свердловск. Некоторые обстоятельства их ухода из жизни вызывают вопросы, на которых мы не будем здесь останавливаться, хотя, возможно, они имеют непосредственное отношение к теме страха. В качестве официального диагноза у Банникова фигурирует белокровие, у Фидлера — обострение сердечно-сосудистого заболевания [5].

К моменту встречи траурного поезда на площади перед центральной проходной завода была сооружена усыпальница (проект М.В. Рейшера), куда после прощального митинга поместили урну с прахом. В октябре 1932 года «в южной части мавзолея» была размещена и урна с прахом В.Ф. Фидлера. Мавзолей в виде черного гранитного куба дважды в сутки служил идущим на смену наглядным напоминанием о верной жизненной цели и мерилом истинной цены строительства. В архитектурном смысле он воплощал сердцевину символической оси соцгорода на площади, соединяющей собственно завод и заводское поселение. Другой конец улицы-оси (ныне — бульвара Культуры) венчался контрастным сооружением — архитектурной высотной доминантой — Белой водонапорной башней, спроектированной тем же М.В. Рейшером (построена в 1931 году), с самым вместительным на тот момент баком в мире (700 кубических метров) [Агеев, Бриль 2003: 61 [6]]. Архетипические смыслы этой «уралмашевской оси» (белое — черное, текучее — каменное, цилиндр — куб, дающее жизнь — напоминающее о смерти, плавящее железо и укрощающее огонь) не были актуализированы в повседневности первостроителей, однако они работали подспудно, создавая мощную символическую матрицу «завода заводов».

Судьбы А.П. Банникова и В.Ф. Фидлера разошлись, как ни парадоксально, уже после смерти. Причиной стал страшный по разрушительной силе пожар в кузнечно-прессовом цехе в декабре 1933 года, через несколько месяцев после пуска завода. Сюжет с публичным судебным процессом по «Делу о поджоге» мы оставим в стороне, сообщив лишь, что одним из главных обвиняемых оказался уже покойный к тому времени В.Ф. Фидлер, назначенный «главой контрреволюционной организации», после чего урна с его прахом покинула мавзолей [7] . Таким образом, даже краткое изложение обстоятельств строительства и пуска завода дает представление о той насыщенной неожиданными поворотами реальности, в которую были погружены первостроители.

Фигура Банникова интересна как своей типичностью для руководителя сталинской эпохи, так и уникальным набором деловых и человеческих характеристик; кроме того, его образ оказался вписан в устную [8] и официальную историю завода и района [9]. 1990-е, ниспровергнувшие многие авторитеты, лишь способствовали героизации и романтизации образа Банникова: публикации тех лет не только добавляют человеческие черты в представленный официальным дискурсом образ [10]; но даже представляют Банникова в семейной памяти заводчан в традиционной роли святого, встреча с которым изменила жизнь («Беспризорник и всадник на белом коне» [Ергина 1996]).

Документы личного фонда А. П. Банникова дают возможность раскрыть, какова была ситуация дискурсивного выбора, в которой находился руководитель того времени, каким перформативным потенциалом обладали доступные ему жанры словесности. Иначе говоря, эго-документы фонда, на наш взгляд, могут быть прочитаны не столько как отражение того, чего страшился (опасался, тревожился и др.) руководитель, сколько того, каким образом он мог совладать со своими опасениями и страхами.

Первым таким ресурсом оказывается лирика. Стихи самого Банникова, сохранившиеся в записных книжках и письмах, к публикации не предназначались, большая часть представляет собой элегические послания жене. В этой лирике он выступает как наивный автор, в образности и ритмике текстов которого очевидны гимназическое знакомство с русской классикой (прообразы стихов Пушкина, Баратынского и др. вполне узнаваемы) и любовь к городскому романсу. В целом, склонность к стихотворчеству была довольно характерна для «первых коммунистов». Основными причинами, на наш взгляд, были следующие: с одной стороны, «новых людей» привлекала практика активного освоения культурных моделей и образцов, с другой, лирика оказывалась единственным способом говорить о чувствах, в особенности болезненных и не совпадающих с эпохой. Одной из повторяющихся тем лирики тридцатилетнего Банникова становится ощущение «тяжести лет», возраста, разлада с «толпой», отъединенности (если говорить о стихах, датированных 1927 годом, то есть самым началом сложного, последнего его «уралмашевского» периода). Жанр элегии с элементами городского романса вполне справляется с функцией контейнирования тревожащих Банникова переживаний. «Потоки жизни», ощущаемые автором повсюду [11], пронизывают «толпы людей», объединенных общим желанием «скорей у цели своей быть». Сам лирический герой равно далек и от одиноких стариков («их путь тяжел / все позади...»), и от молодых людей «с громким смехом, с задором жизненным во всем»; на их фоне он с тоской ощущает некий паралич воли, без преодоления которого дальнейшее движение для него невозможно [12].

То, насколько эта сторона Банникова была «нефасадной», подтверждают воспоминания его сына Александра, ожидаемо подчеркивающего в образе отца-директора цельность натуры и полную поглощенность делами завода:

Отец жил жизнью завода. Каждое достижение было подлинным праздником нашей семьи. Дома он бывал редко и приезжал обязательно с гостями. <...> За ужином велись интересные разговоры, жаркие споры. Отец был отличным собеседником. Четко и просто излагал свои мысли, избегал вычурных фраз. <...> Часто отец говорил о коммунистическом завтра, о будущем. Отцу были не свойственны ни колебания, ни сомнения в своем деле. Отсюда была его сила и торжество дела, которое он воплощал [13].

Однако архив А. П. Банникова настойчиво свидетельствует о другом. В письме жене из Ленинграда (от 26 января 1927 года), написанном на узких полосках бумаги, самим способом записи создается особый ритм, напоминающий стихотворение в прозе. Письму предпослан эпиграф из романса — «голоса сердца» нескольких поколений горожан («Утро туманное, утро седое...»). В этом послании озвучиваются все те же чувства, навеянные особым созвучием «седого и туманного ленинградского утра» «с сереньким светом», наполняющим комнату и душу:

Почувствовал года... почувст- //вовал, что путь большой //пройден. Бывает так идешь //веселый, бодрый, в хороший //летний день, кругом весе-//лый говор птиц, играет //ветер[неразб.] c листвой деревьев //и кажется, что ты хоть //сотни верст пройдешь //а не устанешь. Но вот //все больше под сень свою //деревья манят и наконец //решился ты присесть // немножко, чуть, чуть. //легонько отдохнуть. //И вот тогда в одно //мгновенье ты ощутишь //в себе весь путь. Почувству-//ешь громадную усталость. //Сознаешь трудность всю //дальнейшего пути и //вера в то, что ты // свободно пройдешь хоть // сотни верст — мгновенно //пропадет. Так и со // мной, как видно прой//ден такой уж путь, когда //невольно садишься отдох//нуть и еще больше чув//ствуешь усталость [14].

Мотивы внутреннего разлада, утраты целостности, отчуждения, ощущение себя старым и слабым — типичные для лирики Банникова и в целом для активных преобразователей жизни того времени, воспринимающих эти состояния не как естественную «жизнь души», а как чреватый смертью болезненный надлом, как начало умирания. Неизбежные процессы возрастных изменений, рефлексии, переоценки ценностей оказываются не ко времени и, будучи интерпретированы как колебания и сомнения, могут стоить слишком дорого их обладателям, учитывая, что должности этих «наивных авторов» и эпоха требовали от них решительности, цельности и скорости [15].

Мы не располагаем образами лирики Банникова уралмашевского периода (и неизвестно, была ли она), однако можно предположить, что ноша ответственности и возраста многократно возросла. В фонде Евгении Георгиевны Банниковой, вдовы директора, находится расшифровка стенограммы(?) доклада Банникова, датируемая летом 1931 года [16], последним летом жизни директора. Этот доклад является образцом внутренней управленческой риторики, не отредактированной для публикации. Банников перечисляет объекты завода, обязательные к пуску до наступления холодов, определяет степень их готовности [17] , указывает на ресурсы в виде правильной организации рабочей силы, призывает помощь Москвы [18]: характерна для эпохи милитаристская мобилизационная риторика: это «боевое строительство» [19], где задачи неизмеримой (за неимением опыта для сравнения) трудности нарекаются «почетными»:

Мы бросим лучших организаторов, которые имеются на строительстве на эту почетную задачу. Тот факт, что таких цехов ни один инженер, ни один техник не строил у нас никогда является почетным экзаменом каждого инженера и техника, участвующего в постройке этих цехов. И особенно почетной задачей руководителей хозяйственников, которым предстоит руководить этими цехами. Все мозги, технические, хозяйственные мозги, нам нужно отдать нашему заводу.

Внимание привлекает последняя страница текста, в которой после 10 страниц цифр, процентов и полного отсутствия имен и фамилий, неожиданно появляется и многократно повторяется адресация к человеку по имени Иван Петрович [20]:

Иван Петрович правильно заметил, нам надо признаться, что у нас — нет достаточного технического надзора. Совершенно правильно, что в первый день только, как говорит Иван Петрович, когда он приехал, он видел много красных повязок, все они в глазах рябили, а на второй день смылись куда-то, точно нет их. В чем дело? Иван Петрович правильно угадал, что они в канцеляриях сидят и пишут (с мест: правильно). Как бы нам, товарищи, не прописать, и как бы нам потом не прописали. Давайте уж по-хорошему работать, давайте сейчас в присутствии Ивана Петровича скажем, что просто канцелярию на этот квартал закроем и ручки отберем. Выгоним всех на работу. <...> При содействии Ивана Петровича, сделан самый жесткий по моему, подсчет, самая жесткая проверка наших требований, <...> — устанавливали количество материалов, устанавливали совершенно объективные работники, поэтому естественно, что эти подсчитанные и проверенные цифры являются тем насущно потребным минимумом, который должен быть нам обеспечен в нашей работе — лес, цемент, железо для нашего цеха металлических конструкций [21].

Расширение контекста позволяет установить, что «Иваном Петровичем», которому адресована комплиментарная кода доклада, является Иван Петрович Павлуновский (1888—1937), заместитель наркома тяжелой промышленности СССР, С. Орджоникидзе, вероятно, известный Банникову еще по Гражданской войне. Краткий послужной список Павлуновского характеризует его как одного из наиболее радикальных следователей: в органах ЧК с 1918 года, руководил борьбой с дезертирством и казнями заложников, был командирован в Кронштадт во время восстания 1919 года. С января 1920-го — полномочный представитель ВЧК в Сибири, создал дело о «Союзе трудового крестьянства», разрабатывал операцию по захвату барона Унгерна. По его резолюции были расстреляны бывший начальник Пермской железной дороги Н.И. Бобин и создательница «женского батальона» Мария Бочкарева. С 1922 года возглавлял Комиссию по реквизиции продовольствия в Сибири, автор доклада «О карательной политике» (1921) с изложением системы репрессивных мероприятий в отношении контрреволюционных элементов. В 1927—1934 годы — член ревизионной комиссии ВКП(б). С 1932 года — замнаркома тяжелой промышленности СССР. И.П. Павлуновский был, безусловно, грозной фигурой, основные дела которого проходили на территории, хорошо знакомой Банникову. Однако руководители строек были поставлены в условия, при которых им приходилось не (с)только бояться «московских гостей», но и использовать их как силу обоюдоострую, способную усилить их конкурентные позиции в Москве, подтверждение чему мы находим в следующем абзаце доклада:

Еще один вопрос, который нужно двинуть с мертвой точки — вопрос о приравнивании по питанию Уралмашиностроя к Магнитострою. Кто-то писал о приравни[ва]нии, а потом снова пишут о неравенстве. Никак не получается равенство. До равенства дойти не можем. Иван Петрович я надеюсь, что с Вашей помощью мы это добьемся [22].

В итоге проверяющие оказывались связанными с подведомственными предприятиями почти круговой порукой. Финальная фраза выступления Банникова: «Ту телеграмму, которую послал тов. Павлуновский о том, что пуск завода совершенно реален — мы работой нашего коллектива эти слова полностью оправдаем (бурные аплодисменты)» [23], — говорит о том кредите доверия, который Павлуновский в случае срыва сроков каким-то образом должен был бы оплатить и сам. Таким образом, риторически-подобострастные фигуры доклада Банникова, на первый взгляд не соотносящиеся с образом «яростного большевика», могут быть рассмотрены как доступные практики работы со страхом, свойственные членам «вертикали власти», как попытки «заклинания» самого чувства и «приручения», использования в интересах своего дела самого носителя угрозы [24].

Посмертные судьбы А.П. Банникова, В.Ф. Фидлера, И.П. Павлуновского, расстрелянного на Коммунарке на следующий день после ареста в 1937 году, говорят о том, что даже смерть более не могла считаться гарантией сложившейся судьбы и, следовательно, окончанием страхов для семьи. Парадигма века XIX, утверждавшего осмысленность и неслучайность смерти («Смертью осмысливается вся жизнь человека» [Волошин 1988: 529]), оказывается попранной. Судьба человека формируется не «окончательным ударом» смерти, выводящей личность из тумана жизненных обстоятельств [25], но переходит в руки тех, кто формирует авторитетный дискурс.

 

1960—1980-е годы: (не)юбилейные воспоминания

 

Начиная с 1955 года происходит переконфигурация архитектурной «памяти места»: на месте усыпальницы Банникова установлен памятник Серго Орджоникидзе (проект скульптора Г. Нерода и архитектора А. Бойко), вид на конструктивистскую Белую башню закрывается в конце 1970-х зданием Дворца культуры Уралмаша. Прах Банникова переносят ночью, на церемонии присутствует вдова Банникова, представители дирекции, партийного, профсоюзного комитетов завода, городских организаций. Главный инженер завода Сергей Иванович Самойлов помещает урну в стелу, слева от памятника Орджоникидзе, прикрепляет табличку с надписью («Организатору Уральского завода тяжелого машиностроения Александру Петровичу Банникову. 1895—1932») и фотографию, позднее замененную на горельеф.

В случае Уралмаша тенденция нормализации и застывания авторитетного дискурса, основная функция которого в эти десятилетия, состояла в том, «чтобы создавать ощущение, что именно эта репрезентация является единственно возможной, повсеместной и неизбежной» [Юрчак 2014: 55], отразилась в повести А. Бусыгина «Первый директор» (1977), где документальность имитируется, в числе прочего, введением в текст уже знакомого нам отредактированного автором текста доклада Банникова [26], в котором отсутствует само упоминание Павлуновского, а из всего многообразия акторов оставлена поддержка со стороны С. Орджоникидзе. Еще более мифологизирует историю в соответствии с господствующей идеологией фильм «Тем, кто остается жить» (реж. Н. Гусаров, 1982, Свердловская киностудия).

Рядовые участники строительства Уралмашзавода заговорили лишь в конце 1960-х. В это время история Советского Союза и больших строек переписывается «набело», уцелевшие для официальных упоминаний фигуры первостроителей и руководителей завода расставляются таким образом, чтобы заполнить зияния и лакуны, оставшиеся после вычеркивания менее удачливых соратников [27] . Новый импульс по сохранению истории начала 1960-х сохраняет представление о важности и сохранения памяти, и ее подконтрольности. Идея создания «Фонда первостроителей Уралмашзавода» исходит от руководства созданного в 1967 году Музея истории УЗТМ. «Анкету участника строительства Уралмашзавода в период с 1928 по 1934 год» заполнили около сотни бывших работников. Собранные документы составили уникальный фонд, являющийся памятником двух эпох — времени строительства завода и времени его высшего расцвета, определившего ту перспективу, откуда конструкторы, директора, начальники бюро, рабочие и др. смотрят на «начало времен». Партийный адресат этих воспоминаний и предполагаемое их использование в юбилейных публикациях задают высокий тон вспоминающих первые годы завода и определяющих свой вклад в становление его производств. Однако не только официальный заказ формирует характер памяти. А. Юрчак, опираясь на Дж. Батлер, напоминает, что субъект, конструируя себя через повторение нормативных высказываний, в то же время никогда не задается ими полностью, оставаясь открытым изменениям [Юрчак 2014: 68]. Для большинства авторов коллективная идентичность уралмашевца — важнейшая часть самоидентичности; завод, как и соцгород, вырос на их глазах и их трудами, его ценностью оправдывается/наполняется их непростая жизнь. Таким образом, негативные эмоции и сложности отечественной истории «естественным образом» в большинстве своем не попадают в дискурсивное поле авторов воспоминаний. «Большая история» присутствует только как отраженная в деятельности завода, а личная история редуцирована до вклада в дело строительства Уралмаша (и часто хронологически фрагментирована в соответствии с этим).

Однако есть несколько моментов, когда негативный и травматизирующий опыт имеет шанс быть запечатленным в юбилейно-автобиографических текстах. Во-первых, для первостроителей важна оппозиция «тогда — сейчас» / «было — стало», которая позволяет оценить масштаб преобразований, в силу чего некоторые впечатляющие детали прошлого оказываются фоном для комфортного настоящего: чаще других встречаются воспоминания о непролазной грязи на улицах поселка, холоде в цехах и в бараках. Эти мотивы присутствуют даже в текстах с высоким уровнем самоцензуры: у парторгов и вдовы директора Банникова.

Поместили нас по ул. Ильича перед почтой на 4-й этаж, крыша еще не была достроена. Печка буржуйка — новенькие деревянные топчаны, пошли стружкой набивать матрацные мешки и наволочки. <...> Жизнь была нелегкая, холодно в помещении — снег сверху проникал на кровать, по карточкам получали продукты [28].

...В поселке на улицах было страшно много грязи, что придавало всему поселку неряшливый, неуютный вид. Правда, около домов были проложены деревянные тротуары, а на главной улице даже заасфальтированы. Но улицы были не мощены и среди улиц было, как говорится, грязи по колено, особенно весной и осенью. Из-за грязи почти все мужчины ходили в сапогах, конечно, кто их имел, ходили в сапогах и часть женщин. А те, кто ходил в галошах, принуждены были привязывать их веревочками, т.к. иначе их засасывало в грязь и срывало. А разыскать в грязи галошу не так-то просто, да к тому же стоя на одной ноге, как цапля, среди бесконечной массы грязи [29].

Неизбежным для автобиографии является упоминание о болезненном опыте, если это результат серьезной производственной травмы, изменившей трудовую биографию. Таких воспоминаний немного.

Во время шабровки вкладыша подшипника, ходовой части экскаватора, у мостового крана оборвался тросс и обойма с крюком упала на меня и так я остался с одной рукой и расколотым черепом головы. Признан медициной вечным инвалидом. В 1939 году облсобес направил меня на курсы счетоводов в г. Ирбит, — рассказывает бывший экскаваторщик [30].

Пережитые страх и боль в контексте юбилейных воспоминаний чаще озвучиваются не сами по себе, но для создания контекста характеристики «главных первостроителей». Так, например, описание «роковой ночной смены» С.К. Гаевым встроено в более широкую рамку благодарной памяти руководству завода и коллегам. В ночь с 6 на 7 мая 1930 года кисть левой руки рабочего попала в сцепление шестерен, и ее «измяло в суставе».

Вот тут придя в гостиницу в 12 часов ночи с отмятой кистью, старший мастер Сиверский Г.В. пошел-побежал к врачу на квартиру, а Моторин Ф.И. повел меня в поликлинику, которая находилась не далеко от гостиницы в деревянном здании, когда меня привели то врач уже был там, осмотрел место перелома, рука была измята, кисть висела на сухожилье и жилах. Он тут же мне перерезал жилы сухожилья, я потерял сознание. Когда очнулся меня держали за плечи Сиверских Г.В., Моторин Ф.И. Врач забинтовывал руку, а кисть валялась в тазу [31].

Это воспоминание о действительно роковой ночи продолжается рассказом о том, что «после сразу-же по распоряжению замначальника строительства Городнова Ивана Григорьевича дали легковую автомашину» и в сопровождении врача госпитализировали в Свердловскую областную больницу, где прооперировали («отрезали руку еще выше» [32]). Далее С.К. Гаев с благодарностью перечисляет посещения его товарищами и мастерами в больнице, вспоминает сочувствие персонала больницы, а главное — свидетельствует о том, что начальство Уралмашиностроя сделало все, чтобы дальнейшая жизнь молодого рабочего не была перечеркнута этой травмой:

После этого передо мной встал вопрос, что мне дальше делать, образование я имел 4 класса, работая мастером получал зарплату 100 руб. А пенсию назначили 33 руб. да и мне всего было 22 года неполных. <...> Дальнейшую мою судьбу если можно так выразиться определили начальник строительства Банников Александр Петрович, замначальника строительства Городнов Иван Григорьевич инженеры: Балакшин Марк Петрович, Фишман Арий Борисович [33].

Эти редкие эпизоды воспоминаний работников, сам отбор которых свидетельствует о том, что их в целом благополучная жизнь длилась до конца 1960-х годов [34], тем не менее ярко характеризуют условия производства и уровень доступности медицинской помощи.

Еще более впечатляющей картина состояния здоровья уралмашевцев выглядит в воспоминаниях заслуженного врача Н. А. Савичевой-Смирновой. Подготовив объемный, наполненный цифрами отчет о развитии службы здравоохранения на Уралмаше, она всецело находилась в рамках своей профессиональной сферы (т.е., по сути, готовила делопроизводственный документ), но общая перспектива определялась как раз основной оппозицией дискурса, противопоставляющей трудное начало впечатляющим успехам настоящего: неслучайно последняя страница воспоминаний открывается словами:

Время идет вперед. Растет материальная база больницы, пополняются медицинские кадры молодыми специалистами... Прогрессивно благоустраивается и изменяется внешний вид [зачеркнуто] облик больницы [35].

Именно погруженность в собственную профессиональную сферу лишила созданный документ ожидаемого цензурирования. Внешнего наблюдателя картина, нарисованная Савичевой-Смирновой, не может не впечатлить тем, что это редкое позднесоветское свидетельство, запечатлевшее «внезаводскую» реальность первостроителей.

«Историко-хронологические данные о развитии медицинской службы УЗТМ» Н.А. Савичевой-Смирновой объемны: здесь и «неблагоустроенность бытовых условий, скученность в бараках», порождающие «вспышки сыпного тифа и тифо-паратифозных заболеваний», и «много больных малярией» [36]; тяжелые пневмонии с психозами и бредовыми состояниями, тяжелые туберкулезные больные — в общем терапевтическом отделении, больные с катаральной желтухой — в общих палатах (до 1952 года). До 1933 года отсутствовала квартирная скорая помощь, только в исключительных случаях, «по сигналу родных или соседей», врач, без соблюдения участковости, направлялся к больному, утопая в грязи, теряя калоши, блуждая между бараками без названия улиц, с трудом находя нужный адрес [37] . «С 1934 года вызовы скорой помощи обслуживались на грузовых фургонах» [38], но

барак, где размещалось терапевтическое отделение, находился очень далеко, на границе с районом Сортировки. хороших подъездных дорог к нему не было. Автомашины, которые доставляли тяжело больных, не могли из-за грязи подъехать к отделению, часто застревали в лужах грязи и больничному персоналу приходилось носилки с больными нести на большое расстояние, а также помогать водителю вытаскивать машину [39].

Великая Отечественная война усугубила ситуацию: только для больных дистрофией было открыто отделение на 100 коек (ср. в 1957 году был выстроен новый корпус и весь коечный фонд больницы увеличился со 120 до 170 коек).

Трупы больных, умерших в стационаре, «хранились и вскрывались в землянке рядом с поликлиникой № 1, а затем по договоренности с мединститутом, трупы на вскрытие возились на лошади в специальном ящике на патологоанатомическую кафедру. Лечащий врач с историей болезни умершего ехал на трамвае, его присутствие на вскрытии было обязательным [40].

Во время Отечественной войны тема смерти в соцгороде зазвучала применительно к присланным на УЗТМ рабочим из Средней Азии, высокая смертность среди которых породила народную расшифровку аббревиатуры УЗТМ — «Узбек, Здесь Твоя Могила».

Впрочем, и здоровому человеку на Уралмаше было не всегда спокойно. Для отражения в воспоминаниях первостроителей случаи пережитой опасности также нуждаются в дополнительной мотивировке. Например, инженер В.А. Ивановский, характеризуя степень своего знакомства с А.П. Банниковым, среди эпизодов, случившихся с ним, как он считает, из-за недостатка жизненного опыта, рассказывает, как однажды после субботника не воспользовался предложением Банникова поехать с ним на служебном автомобиле в город, а предпочел отправиться за рулем «нового велосипеда, только-что приобретенного по велообязательству». На почти законченном шоссе, соединявшем Свердловск и собственно завод, идущем через густой сосновый лес (ныне местоположение кинотеатра «Заря»), Ивановский подвергся нападению «незнакомых людей», которых «интересовал велосипед», и только скорость помогла ему уйти от их выстрелов. До Свердловска было еще несколько километров, и после пережитого страха молодой человек

решил ночь отсидеться в дренажной канаве, предполагая, что неприятности меня могут ожидать еще впереди около ж/д переезда, вблизи которого в те годы останавливался цыганский табор. Вооружившись строительным песком которым я наполнил карманы своей рабочей блузы, я выехал и затем быстро проскочил переезд и выехал к вокзалу, почуствовав себя в безопасности. Но тут произошло то, что я совсем не ожидал. Я потерял физические силы и дальше передвигатся на велосипеде не мог. Пришлось двигатся пешком ведя машину за руль. Тут я вспомнил слова А.П. Банникова, который сказал «смотри» о чем я ему рассказал при первой-же встрече [41].

Воспоминания Ивановского сохранили развернутую картину его реакций на стресс, реальных опасностей пути (грабители и цыгане) и возможных мер защиты (скорость и песок). Мотив счастливо избегнутой опасности сочетается с характеристикой собственной неопытности по контрасту с немногословной прозорливостью Банникова.

Тот же мотив избегнутой опасности встречается в воспоминаниях о ситуациях некриминальных, но характеризующих определенную гражданскую смелость работника (впрочем, часто неумышленную). Пережитая гамма чувств (удивление, растерянность, мобилизация, страх возможного наказания) приводит к тому, что незначительный, казалось бы, эпизод трудовой биографии включается автором в итоговые воспоминания, часто — неоднократно [42]. Так, М.С. Аникеева в каждой из трех версий своих воспоминаний воспроизводит эпизод, когда она, молодой работник коммутатора, отказалась выполнять распоряжение В.Ф. Фидлера о срочном соединении его с абонентом, руководствуясь полученным ранее приказом А. П. Банникова о запрете разъединения продолжающихся разговоров. Конфликт лояльностей, в результате которого юная работница оказалась в ситуации служебного противостояния на равных с двумя первыми лицами Уралмашиностроя, ее решительность подтверждают ее значимость в собственных глазах:

Было столкновение по т-фону с Фидлером. После приказа А. П. Банникова не раз’единять абонента пока не закончат разговора. Фидлер просил № который был занят разговором, я сказала обонент разговаривает, Фидлер приказал раз’единить словами «Вы знаете с кем говорите я приказываю разъединить: я не выполнила, он обещал наказать, но разобравшись не наказал, а просил в следующий раз прислушаться к его просьбе если очень нужен разговор, с кемто [43].

Аналогичен по сложной эмоциональной окраске эпизод, приводимый библиотекарем А.Б. Сахаровой. Ее личная «комнатушка», где она, выполняя распоряжение об организации детской библиотеки в соцгороде, устроила библиотеку, перестала вмещать читателей, а помещения все не выделяли:

Тогда я пошла на крайность. В выходной день заняла читальный зал библиотеки и расставила свою мебель для детской библиотеки и книги. Что тут поднялось! Библиотека для взрослых апеллировала в Облоно, и в Наркомпрос. Пригласили директора завода. Он сказал: «Что за партизанщина. Сейчас же нужно освободить помещение». Я сказала: «Дайте помещение, тогда освобожу». Так продолжалось до 1935 года. Вмешался Обком партии, дали помещение...[44]

Интересно, что обычно такие эпизоды не заключаются никаким «выводом», объясняющим причину включения его в воспоминания. На наш взгляд, это говорит, во-первых, о том, что основная причина включения подобных эпизодов в личную биографию заводчанина состоит в том, что они комплиментарно характеризуют самого автора, повышая его самооценку; с другой стороны, безоценочность нарратива может косвенным образом свидетельствовать о том, что эпизод содержит элементы непроработанной травматизации, когда пережитый опыт важен, но «не получил имени» (прежде всего в силу личного его характера: в общем авторитетном дискурсе для таких эпизодов не было места, и потому их «готовых оценок» взять было неоткуда).

Эпизоды, приведенные выше, говорили о страхе и тревогах, оставшихся на момент создания текстов в прошлом. К концу 1960-х риторические формулы о заводе как «первенце» и «детище» всего коллектива, и в первую очередь, конечно, директора, были прочно вписаны в индустриальный и исторический дискурс о «больших стройках». Поскольку Банников воспоминаний, по понятным причинам, не оставил, а Фидлер был сдвинут с пьедестала, то роль «вдовы директора» вышла на первый план. Воспоминания «директорских вдов» образуют довольно однородный по конструкции корпус текстов, в котором ведущую роль играет самоцензура, как показывают нам сохранившиеся в архиве музея рукописи Е.Г. Банниковой о строительстве Уралмаша и его первом директоре (1965—1970).

Несмотря на прошедшие три с половиной десятилетия со времени смерти мужа, на ранний уход из жизни дочери, личные бумаги которых Евгения Георгиевна хранила до конца жизни, воспоминания об Александре Петровиче Банникове носят крайне объективированный характер [45]. Работа с рукописью показывает, что основной характер правок, с некоторой долей условности, можно назвать невротическим: это перестановки слов, от которых совершенно не меняется общий смысл высказывания, но которые свидетельствуют о крайней неуверенности человека в себе как в авторе. Итак, здесь мы встречаемся со страхом в настоящем — страхом при создании текста. Банниковой хорошо известно, каким должен/может быть образ «легендарного директора»; она, несомненно, хотела написать «правильно», попав в ожидаемый от нее дискурс. Интересно, что максимум биографических подробностей о себе и муже она рассказывает устно, не озвучивая позднее этих сведений [46]. Заглавие воспоминаний носит подчеркнуто официальный идеологический характер: «Как воплощал в жизнь принципы идей В.И. Ленина [47] Банников Александр Петрович как в работе так и повседневной домашней жизни». Рукопись Банниковой дает возможность исследовать, каким образом человек, оказавшийся в ситуации высокой (само)цензуры, осуществляет дискурсивный выбор, легитимируя прежде всего для себя самого рассказ о реальных ситуациях из прошлого через поиск уже одобренных властью и растиражированных эпизодов ленинской биографии.

Приведем один показательный пример. Общительность Банникова, его способность говорить на языке собеседника были общеизвестны среди заводчан. Евгения Георгиевна хочет рассказать о том, как еще в бытность в Тюмени к Банникову, проводившему выходные на рыбалке, приезжали беседовать крестьяне.

Тов. Банников, чтобы глубже знать нужды сельских труженников, а следовательно в зависимости от этого давать директивы на места, он неограничивался отчетами из районых центров, а ездил сам в районы, и на местах выявлял нужды сельских [неразборчиво] крестьян-тружеников.

 

Кроме того крестьяне в летнее время сами из близь-лежащих презжали из близ-лежащих деревень к нему [неразборчиво] раза в Тюмень беседовали с ним о наболевших вопросах в их жизни. А дело было так. Тов. Банников был заядлый рыбак. И он вечером почти каждую почти субботу вечером уезжал за город на лошади за город на старую мельницу. Крестьяне близь-лежащих деревень узнали об этом и стали большими группами приезжать к этой мельнице. распрягут лошать Около Они устраивались около мельничного дома устраивались кто на бревнах кто просто на полянке а среди них Алек. Петрович.

И до поздней ночи они ведут с ним разговор о своих нуждах с т. Банниковым о дальнейших перспективах. А на утра заре они разъезжались по домам, а Банников садился в лодку и ехал рыбачить — рыбалка там была отличная. Такие беседы с крестьянами в миниатюре отдаленно напоминали ходоков к тов. Ленину [48]. И Для Банникова польза от таких бесед была огромна, т.к. помогали Банникову глубже знать нужды крестьян и вразрезе этого правильно разрешать многие вопросы особо важные жизненные вопросы деревни сами приезжали.

Стиль работы т. Банникова на строительстве Уралмаша тоже подтверждает, что Банников общение с рабочим людом он ставил одной из основных задач своей работы. Ведь и сейчас еще есть живы ветераны [с]троители Уралмаша, которые по[м]нят, что Банников всегда старался быть в массе рабочих. Многие подтвердят из старожилов, что Банников был частым гостем в рабочих бараках. Здесь он разъяснял рабочим какой гигант они строят который будет гордостью для всей России и на зависть капиталистам [49].

Мы видим множественное цитирование языка официальной публицистики, который, однако, не позволяет автору совершить плавный переход к изложению эпизодов собственной, частной памяти (именно дискурсивный стык отмечен наибольшей правкой, см. второй абзац фрагмента); в уралмашевских эпизодах автор ссылается на коллективную память заводчан (ветераны и старожилы, которые помнят и могут подтвердить). Спасительным звеном оказывается найденный сюжет «Ленин и ходоки», где эталон осторожно дистанцирован словами «в миниатюре» и «отдаленно напоминали». Найденный паттерн «Ленин и ходоки» кажется беспроигрышным и безопасным. К середине 1960-х это один из наиболее популярных сюжетов художественной ленинианы: представленный десятками картин, из которых наибольшую известность получило полотно В. А. Серова «Ходоки у Ленина» (1950), однако сюжет разрабатывался с 1930-х: М. К. Соколов. «Ходоки у Ленина» (1939), Ф. А. Модоров. «Ходоки у Ленина» (1939) — до 1980-х: А. Н. Снопок. «Ходоки у Ленина» (1970-е), Ю. К. Баликов «Ходоки у Ленина» (1980) и др.

Второй вариант этого текста выглядит намного спокойнее в отношении правки: «слово найдено», в дальнейшем параллель Ленин — Банников используется многократно, однако, следуя иерархии, перемещается в начало текста, и тогда уже жизнь Банникова привычно становится иллюстрацией вечных ленинских принципов:

Как известно, одним из основных принципов учения т. Ленина — это «чтобы каждый руководитель должен быть ближе к массам — к народу». Чтобы руководить — нужно знать их наболевшие вопросы. Ленин указывал, что только тесная связь руководителя с массами обеспечит ему правильное разрешение многих вопросов.

К тов. Ленину шли ходоки из самых отдаленных уголков нашей необъятной родины. Шли они к тов. Ленину со своими нуждами, наболевшими вопросами. И у Владимира Ильича все они находили теплый прием. Он внимательно их выслушивал и помогал им, чтобы было меньше помех в их жизни. Такие беседы с ходоками помогали тов. Ленину глубже знать нужды народа, и в разрезе этого уже принимать конкретные решения.

В жизни Банникова Александра Петровича принципы идеи тов. Ленина всегда были руководящим направлением, как в его работе, так и в домашней жизни [50].

На наш взгляд, именно общее более спокойное состояние автора позволяет включить во второй вариант текста вполне человеческие подробности семейного отдыха Банниковых после отъезда крестьян, рассказавших «о том, что мешает им нормально жить».

А на заре они разъезжаются по домам. А Банников садился на лодку и ехал рыбачить. Рыбалка была отличная. Иногда и я садилась в лодку, но рыбак я была никудышный, не шла ко мне на крючок рыба. А брал он меня в лодку, наверное, потому, чтобы ему было веселей [51].

Таким образом, мы видим, как в памяти первостроителей — тех из них, кто дожил до юбилея и прошел «предварительный отбор», получив просьбу парткома и «анкету первостроителя», прошлый страх обнаруживает себя, только если мыслится как удачно преодоленный (либо, как в воспоминаниях врача, не будучи опознан как страх), однако чем выше социальная ответственность автора воспоминаний, тем больше у страха шансов переместиться в настоящее и повлиять на процесс создания текста (и следовательно, на память о событии, которое никогда уже не будет рассказано его участниками иным языком).

 

1990—2000-е годы: дети, не ставшие взрослыми

 

Новая волна «сохранения памяти» рождается в условиях краха основных советских коллективных идентичностей. Их место занимает память семейная и поколенческая. Одним из активных деятелей Уралмаша в этом направлении становится инженер-конструктор Стальда Борисовна Наварская (1932—2015), инициировавшая сбор воспоминаний уралмашевцев, составивших книгу с обстоятельным названием «Непридуманные истории, подсказанные людской памятью: 30, 40, 50-е годы XX столетия в воспоминаниях детей, давно ставших взрослыми» [Непридуманные истории 2013].

Сама Наварская в своей документальной повести — «Родословной» [52] одно из центральных мест отводит отцу — Борису Африкановичу Степанову, «первому коммунисту», вершиной карьеры которого стала должность председателя Березовского райкома ВКП(б). Отец был арестован в 1937 году, почти два года провел под следствием, но был выпущен, ушел добровольцем на фронт, где погиб после седьмого ранения под бомбежкой госпиталя. Целью С. Наварской было рассказать историю отца по возможности без купюр и запечатлеть значимый для нее образ, который она достраивает, в том числе, с помощью кинематографических образцов [Граматчикова, Енина 2015]. Показательна определенная смена парадигмы: Стальда Борисовна Наварская, прожив долгую и успешную профессиональную и личную жизнь, главным делом считает возможность выстроить историю своей семьи (= «одной советской семьи»), используя множество подлинных свидетельств, сохраненных домашним архивом (фрагменты дневника, записных книжек, фотографии, переписка отца и матери, рисунки и письма «во власть»).

Та же «семейная парадигма» личной биографии оказывается ведущей в «Непридуманных историях», не случайно в названии фигурируют «воспоминания детей». Мы предполагаем, что участникам проекта был предложен список вопросов, касающихся их детства в соцгороде Уралмаш, школы, учителей и одноклассников, военных лет и др. Если авторы «Фонда первостроителей» оценивали свою задачу в жанре эпоса — «чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния... не остались в безвестности» [Геродот 1972: 11], то здесь перед авторами (аналогичной социальной выборки) стояла задача сохранения памяти о месте и времени, во многом определившим их идентичность (прежде всего, поколенческую). При этом нет сомнений, что ни намерения, ни задания «вспомнить плохое» не было. И тем не менее специфика постсоветских нарративов воспоминаний отчетливо видна — их авторы нередко рассказывают о перенесенных трудностях, лишениях, обидах. Едва ли не в каждом воспоминании встречается эпизод, где «дети Уралмаша» сталкивались с опасностью в одиночку, без взрослых. Значительная часть их детства — это игры, в силу специфики места и времени сопряженные с опасностью: (удачный) поиск оружия и патронов, забавы у сточных канав, катания на «прицепе» немногочисленных машин и др. В контексте нашей темы мы бы хотели обратить внимание на те фрагменты, в которых «дети, ставшие взрослыми», описывают пережитые ими эпизоды страха. Поскольку они многочисленны, мы можем лишь отослать к полному тексту книги и ограничимся парой фрагментов (сама С.Б. Наварская приводит в автобиографии два серьезных эпизода, связанных с угрозой для жизни). Горный инженер Ю. Колмаков вспоминает:

В мои обязанности входило водить в садик сестру. Она младше меня на четыре года. В один из зимних дней пришел я, как обычно, в садик за сестренкой. А мне говорят, что за ней уже приходили и забрали домой. Но я-то знал, что родители в то время были на работе. Мигом побежал я в сторону своего дома. Было очень холодно тогда, да еще к тому же темно из-за густого тумана. И все-таки я разглядел взрослого человек, который вел сестру уже мимо нашего дома, обещая ей по ходу разные сладости. Мне удалось тогда предотвратить беду, но в те времена довольно часто и бесследно пропадали маленькие дети [Непридуманные истории 2013: 90].

Из рассказа А. Шабановой о детстве мужа Анатолия Шабанова (1937 г.р.), начальника бюро отдела главного металлурга Уралмаша:

Толе было 5 лет, когда по общему коридору барака пронеслась банда воров, которые забирали все подряд, воспользовавшись тем, что взрослые находились на работе. Ворвались они и в клетушку к Толиной семье, собирая немудреные сиротские пожитки. Толя героически пытался отстоять свое имущество, особенно бутылочку с остатками молочка, оставленную мамой для грудной сестрички. Воры старались оттолкнуть его, но парнишка, как клещ хватался за их ноги, оттого и получил жестокий удар. На голову громко плачущей малютки набросили подушку. <...> Убегая, воры прихлопнули дверью ручку пятилетнего малыша. Кровь бежала ручьем, а он никак не мог выйти, потому что дверь долго не открывалась, прижатая мизинцем. С трудом, превозмогая боль, Толя выбрался на улицу и побежал, не зная куда, размахивая окровавленной ручкой с болтающимся на коже мизинцем. Он на всю жизнь запомнил двух ремесленников, парня и девушку, которые отвели парнишку в больницу, где палец ампутировали [Непридуманные истории 2013: 64].

Это самые драматические эпизоды, но ситуация архетипична: ребенок оказывается в одиночестве там и тогда, когда еще не готов контролировать окружающее (идет ли речь о длительном пребывании дома; о самостоятельной поездке на трамвае в центр города; об уборке картошки в пригороде, где кроме леса, костра и звезд были проливные дожди и единственные ботинки, «снятые с коньков брата»:

Окружал нас лес, в котором водились лоси, косули. По ночам выли волки. Вернулась в конце сентября совершенно больная. Полгода не заживали на ногах фурункулы. Из-за простуды лишилась возможности стать матерью [Непридуманные истории 2013: 64—65] (М. Никонова (1927 г.р.), конструктор НИИ тяжмаша).

На всю книгу воспоминаний приходится лишь один (!) эпизод совместного времяпрепровождения с родителями [53].

Что же взрослые? Работающие «первостроители» практически не упоминают о семьях. Лишь к 1980-м годам в воспоминаниях, «по остаточному принципу», в формате делопроизводственных документов, начинают встречаться сведения о семье автора воспоминаний, по большей части это происходит в случаях, в которых автор оценивает свое семейное положение как «нерядовое» или «успешное» («воспитала четырех сыновей», «счастлива я и в быту» и др.). И тем не менее в единичных случаях, в нарративах, построенных на далеких от делопроизводственной прозы моделях, мы можем встретить свидетельства конфликта норм (традиционной семейной модели и урбанистической в условиях отсутствия инфраструктуры).

Так, например, Наталья Савельевна Рожина, потерявшая отца в войну, вспоминает именно его беспокойство о себе как свидетельство заботы и любви:

Приходившие письма, я показывала бригадиру Жене от отца. Он писал с фронта. Я на фронте, ты дочь в тылу, б’ем врага и еще за мою молодость у него была тревога. Писал, не подорви авторитет свой и мой, что одна живешь в общежитии, люди разные. Не сбейся с пути, будь передовой комсомолкой. Я очень любила отца и понимала его с полуслова [54].

Здесь отцовская тревога за дочь приобретает понятные эпохе оппозиции, где «передовая комсомолка» — единственная альтернатива «сбившейся с пути» девице. Редчайший случай — отцовское свидетельство Василия Петровича Белика (1906 г.р.):

В те годы, условия работы были тяжелые и сама жизнь не завидной. Жили в бараках, койки деревянные тапчаны, постель — древесная стружка. Бывало и воды не хватало. <…> Работали в три смены и тут хоть, снег, дождь, ночь шагали 4 км до завода. Бараки наши стояли на пустыре между пеньками, недалеко от трамвайной остановки — техническое училище. Трамвай ждать, было риском, чтобы не опоздать на работу. В бараке и сын мой рос в одиночке. Уходим мы с женой на работу, он один остается под замком. Так и вырос в дет.садике непобывал [55].

Таким образом, витальная потребность внутрисемейной заботы и поддержки оказалась подавлена и травмирована, а ребенок, попавший в отсутствие взрослых в ситуацию «нарушения табу», характерную для зачина сказки, оказывается в ней помимо воли и преждевременно, поэтому, выйдя из нее живым (иначе он бы не стал автором воспоминаний), он все же в какой-то момент своей жизни оказывается героем «сказки наоборот». если считать, что в основе сказки лежит структура обряда инициации, то таковая оказывается не пройденной во всей полноте. Именно этот парадокс — некую «неполноту взросления» и некоторые из причин этого, думается, дают возможность проследить нарративы «детей Уралмаша».

Условный «внутренний ребенок» обнаруживает себя в тех случаях, когда речь идет о событиях, оценка которых довольно сильно поменялась за истекшие десятилетия. Так, С. Б. Наварская, характеризуя Казымское восстание (важное для ее отца, работавшего в том районе), несмотря на доступность в начале 2000-х разнообразных источников по причинам мятежа, транслирует свою «детскую версию» событий, используя лексику и оценки 1930-х, как бы солидаризируясь с отцом-коммунистом. Эта «точечная инфантилизация» может быть интерпретирована как симптом высокой тревоги человека при возможности «вторичной травматизации», вторичной утраты родителей, теперь уже не физической, а — памяти о них как прекрасной паре, «идеальном коммунисте» и др. Возможно, дальнейшая экстраполяция выводов неправомерна, однако, учитывая масштаб разрывов внутрисемейных связей, становится понятнее, почему люди преклонного возраста (по-человечески и творчески одаренные, способные, как та же С.Б. Наварская, занимать разные возрастные и идеологические позиции в воспоминаниях) оказываются «детьми, не ставшими взрослыми».

Итак, в разные эпохи и страхи первостроителей, и способы работы с ними выглядят по-разному, если смотреть на них сквозь призму, в первую очередь, эго-документов. Создание текста о себе позволяет, как известно, занять позицию автора по отношению к собственной биографии и указать прошлым или настоящим страхам положенное им место. Страх обнаруживает себя в тексте искажениями и натяжками, бравадой, лакунами и сменой оптики. Но текст не единственный способ работы по сокрытию / обнаружению пугающего через оговорки, снижение пафоса и др. При этом, не являясь ведущим механизмом адаптации в настоящем, текст, в котором автор смотрит в лицо своим страхам, преодоленным либо актуальным, оказывается незаменимым механизмом трансляции и аккумуляции подобных умений для следующих поколений. В противном случае лишенные этого опыта и пережившие разрывы внутрисемейной ткани дети следующих поколений оказываются владельцами наследства лишь в виде эпических богатырских доспехов, разочарования от примерки которых неизбежны.

 

Библиография / References

 

[Агеев, Бриль 2003] — Агеев С.С., Бриль Ю.Г. Неизвестный Уралмаш. Екатеринбург, 2003.

(Ageev S.S., Bril’ Yu.G. Neizvestnyy Uralmash. Ekaterinburg, 2003.)

[Агеева 1990] — Агеева И. «Я причислял себя к анархо-коммунистам….» // За тяжелое машиностроение. 1990. №139. 3 августа.

(Ageeva I. «Ya prichislyal sebya k anarkho-kommunistam….» // Za tyazheloe mashinostroenie. 1990. № 139. 3 August.)

[Банников б/д] — Банников А. П. Потоки жизни. Рукопись. Б.д., 6 с. // Архив Музея истории Уралмашзавода.

(Bannikov A. P. Potoki zhizni. Manuscript. N.d. 6 p. // Archive of the Museum of the UZTM’s History.)

[Б/а 2000] — Б/а [Сотрудники Музея истории Уралмашзавода]. Человек — не уравнение // Ритм. 2000. № 89. 12 августа.

(Chelovek — ne uravnenie // Ritm. 2000. № 89. August 12.)

[Бусыгин 1977] — Бусыгин А.И. Первый директор. Свердловск, 1977.

(Busygin A.I. Pervyy direktor. Sverdlovsk, 1977.)

[Волошин 1988] — Волошин М. Лики творчества. М., 1988.

(Voloshin M. Liki tvorchestva. Moscow, 1988.)

[Геродот 1972] — Геродот. История / Пер. Г.А. Стратановского, под общ. ред. С. Л. Утченко. Ленинград, 1972.

(Gerodot. Istoriya / Ed. by S. L. Utchenko. Leningrad, 1972.)

[Граматчикова, Енина 2015] — Граматчикова Н.Б., Енина Л.В. Книга о любви и верности: реконструкция образа отцакоммуниста в воспоминаниях дочери // Quaestio Rossica. 2015 № 4. С. 109— 129.

(Gramatchikova N.B., Enina L.V. Kniga o lyubvi i vernosti: rekonstruktsiya obraza ottsa-kommunista v vospominaniyakh docheri // Quaestio Rossica. 2015. № 4. P. 109—129.)

[Ергина 1996] — Ергина М. Беспризорник и всадник на белом коне // Ритм. 1996. № 82. 30 июля.

(Ergina M. Besprizornik i vsadnik na belom kone // Ritm. 1996. № 82. 30 July.)

[Журавлев 2000] — Журавлев С.В. Иностранцы в советской России в 1920—1930-е гг. Источники и методы социально-исторического исследования. Автореферат дис. ... докт. историч. наук. М., 2000.

(Zhuravlev S.V. Inostrantsy v sovetskoy Rossii v 1920-e — 1930-e gg. Istochniki i metody sotsial’no-istoricheskogo issledovaniya. Avtorefat dis. … dokt. istorich. nauk. Moscow, 2000.)

[Ильченко 2016] — Ильченко М. С. Опыт Уралмаша в архитектуре советского авангарда: градостроительный эксперимент 1920— 1930-х // Quaestio Rossica. 2016. № 3. С. 55—71.

(Il’chenko M.S. Opyt Uralmasha v arkhitekture sovetskogo avangarda: gradostroitel’nyy eksperiment 1920—1930-kh // Quaestio Rossica. 2016. № 3. P. 55—71.)

[Лейбович 2017] — Лейбович О. Л. Охота на красного директора. Пермь, 2017.

(Leybovich O.L. Okhota na krasnogo direktora. Perm’, 2017.)

[Непридуманные истории 2013] — Непридуманные истории, подсказанные людской памятью. 30, 40, 50-е годы XX столетия в воспоминаниях детей, давно ставших взрослыми. Екатеринбург, 2013.

(Nepridumannye istorii, podskazannye lyudskoy pamyat’yu. 30, 40, 50-e gody ХХ stoletiya v vospominaniyakh detey, davno stavshikh vzroslymi. Ekaterinburg, 2013.)

[Стахановцы Уралмаша 1936] — Стахановцы Уралмаша / Под ред. Л. Авербаха. М.; Свердловск, 1936.

(Stakhanovtsy Uralmasha / Ed. by L. Averbah. Moscow; Sverdlovsk, 1936.)

[Фицпатрик 2008] — Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы: город / Пер. Л. Пантина. 2-е изд. М., 2008.

(Fitzpatrick Sh. Everyday Stalinism: Ordinary Life in Extraordinary Times: Soviet Russia in the 1930s. Povsednevnyy stalinizm. Sotsial’naya istoriya Sovetskoy Rossii v 30-e gody: gorod. Moscow, 2008. — In Russ.)

[Шапошников 2000] — Шапошников Г. Н. Банников Александр Петрович // Уральская историческая энциклопедия. 2-е изд. Екатеринбург, 2000.

(Shaposhnikov G. N. Bannikov Aleksandr Petrovich // Ural’skaya istoricheskaya entsiklopediya. 2 ed. Ekaterinburg, 2000.)

[Юрчак 2014] — Юрчак А. Ю. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение. М., 2014.

(Yurchak A. Everything Was Forever, Until It Was No More: The Last Soviet Generation. Moscow, 2014. — In Russ.)

[Якимов 1998] — Якимов Г. Строил, писал стихи // Ритм. 1998. № 76. 15 июля. (Yakimov G. Stroil, pisal stikhi // Ritm. 1998. № 76. July 15.)

[Ясырев 1933] — Ясырев Ф. И. А.П. Банников в годы гражданской войны. 17.10. 1933. Машинопись. 2 с. // Архив Музея истории Уралмашзавода.

(Jasyrev F. I. A.P. Bannikov v gody grazhdanskoj vojny. 17.10.1933. Typescript. 2 p. // Archive of the Museum of the UZTM’s History.