ИНТЕЛРОС > №163, 2020 > Ноосфера по-богатовски

Елена Сафронова
Ноосфера по-богатовски


06 июля 2020

(Рец. на кн.: Богатов М. Быть вполне: роман. М., 2019)

Богатов М. Быть вполне: роман

М.: Скименъ, 2019. — 438 с.

Сафронова_1.jpg

Считается, что человек понял книгу, если способен пересказать ее одной-двумя фразами. Новый роман поэта, писателя, философа Михаила Богатова «Быть вполне», кажется, нарочно сделан так, чтобы опровергнуть это утверждение. В комментариях саратовскому информагентству «Взгляд-инфо» по поводу нового произведения накануне его выхода Богатов свел роман к доступной схеме: «Главным героем первого сюжета романа стал сам текст. Он живет в мире рожденных литературных героев и еще не рожденных замыслов. Такое воображаемое литературное царство. Второй сюжет — мир людей, где обитает автор текста. Герой первого сюжета думает, что может повлиять на этот мир каким-то образом, но на самом деле это не так. И третий сюжет — призрачный мир людей», — цитирует издание [1].

Чтение «Быть вполне» показывает: текст намного сложнее для восприятия, истолкования и даже понимания, чем сказал журналистам автор. Впрочем, по данным той же заметки, на широкий круг читателей Богатов изначально не рассчитывал: упомянул, что книга выйдет небольшим тиражом.

В этой прозе философского не меньше, чем художественного. В 2019 году автор стал доктором философских наук. Роман написан раньше (в 2014 году «Быть вполне» входил в длинный список премии «Дебют», в 2015-м был номинирован на «Нацбест»), когда Богатов был «всего лишь» кандидатом. Могли ли научная подготовка и послужной список из трех философских монографий не оказать влияние на его художественный текст?..

«Быть вполне» естественно продолжает линию богатовской прозы и породнен с ней идейными и интертекстуальными связями.

Анатолий Рясов написал рецензию «Хранилище неназванного» на роман Богатова «Имя твое» (2015), но она в большой мере подходит и к «Быть вполне». Рассуждая об актуальности романного жанра, Рясов цитирует полемику Бахтина с Виноградовым, Шкловским и Шпетом: «Чтобы тема была заявлена, нужно осмыслить способы существования слова в разных жанрах: “...центральная проблема романной стилистики может быть сформулирована как проблема художественного изображения языка, проблема образа языка” [2]. ...Итак, роман — это прежде всего особые отношения с языком и только потом — “герои”, “идеи”, “события”, “композиция” etc» [3]. Для рецензента книги Богатова — это прежде всего язык.

О его слоге Рясов отзывается так: «…речеписьмо, едва ли предназначенное для электронных форматов, требующее тихого и медленного чтения. Знакомство с этим текстом обязано растянуться во времени, сопоставимом по масштабу только с чтением философии. <…> Романы также пытаются иметь дело с целым миром» [4].

Все это применимо и к «Быть вполне», хотя стиль его более классический и расцвеченный длинными, колоритными и атмосферными описаниями (у которых множество прообразов в русской и мировой литературе). Подходит к нему и сентенция Рясова из цитируемой рецензии: «Герои Богатова только и делают, что бродят во времени. Перед нами — блуждания смутных призраков, но в то же время — роман становления» [5]. Призраками «Быть вполне» обилен; бродят они теперь уже не только по времени, но и по особому пространству, объединяющему область человеческой мысли с полностью объективированной страной духа и идей. А один из призраков, отец Георгий, перекочевал из книги «Имя твое» [6]: там он мучился сомнениями в вере, а тут тихо стоит над спящими персонажами: «Всё равно никто никуда не торопится, поскольку все уже спят; бодрствует только стоящая посреди зала мрачная фигура безмолвного мертвого священника отца Георгия» (с. 379).

Но предшествующий роман Богатова, как выразился персонаж «Быть вполне», остался «навсегда в нашем неизменяемом прошлом» (с. 402). Обратимся к новому. Книга состоит из блоков «Автор», «Фиона» и «Призрачные земли». Автор для прессы назвал их параллельными сюжетами, но тоже упростил. Сюжеты переплетаются и прорастают друг в друга. Они — разные эпизоды продвижения к истине центрального персонажа-рассказчика, главной загадки романа. Это один и тот же герой; однако в каждой части рассказчик что-то да выясняет, и в чем-то это три разных «я». К истине — ответу на вопрос «как это — быть вполне?» (с. 8) — искатель не подошел вплотную, но продвинулся. Почти все герои книги проявляются во всех ее разделах. Показателен гитлеровский ефрейтор Шиллер, который в первой части комментирует рукопись по просьбе покойного друга Вильгельма, мало что в ней понимая, уходит на Вторую мировую и погибает — а в третьей части дается намек, как именно (в оккупированной деревне пошел по бабам и попал в ловушку партизан).

Буду называть центрального персонажа «рассказчик»: имени у него нет, одно сплошное «я», да и оно гуляет от персонажа к персонажу. Природа же рассказчика ему самому непонятна, и всю книгу он пытается себя постичь. В финале два уровня: рассказчика некая сила переносит в мир, похожий на земной, — но в этом тексте ничто не однозначно. Для рассказчика открывается новая ступень бытия. Читателю же рисуется картинка выхода из квеста:

На тропинке никого. На веранде пусто.
Лишь на табурете, задвинутом под стол, лежит фуражка с кокардой.
Теперь уже ничья.
Дверь не открывается.
Всё (с. 437).

Не похожа ли зарисовка на культовое «стул покинутый, оставленное ложе»? Перед нами — роман, написанный на сугубо литературном материале. Параллелей, аллюзий, прямых и непрямых цитат в нем не перечесть. Приведу лишь самые узнаваемые: «И немедленно выпил» (с. 320); «В полдневный жар, в долине что-то там с свинцом в груди лежал недвижим он» (с. 395); «…сидят чудовища кругом, один в рогах с собачьей мордой, другой с петушьей головой» (с. 398). А сестры Фамира, Далия и Валидария, в которых узнаются «Три сестры», рассуждающие в сельском доме, куда бежать из этого захолустья, сидя на месте? А «взвод немецкой литературы» — ефрейтор Шиллер и рядовые Гёте, Рильке, Гёльдерлин, Генрих Клейст? А строки из стихов, которыми обмениваются действующие лица?.. Все эти культурные коды могут быть и ключами к прочтению романа, и ложными ходами. Одно несомненно: действие «Быть вполне» развивается в пространстве изначально условном, подчеркнуто ирреальном, где реальность — это реализм, творческий метод.

Первая часть, «Автор»: «Он меня обязательно напишет, ведь я знаю его уже давно… он еще не родился на свет, как я его выбрал для себя… Пока он не сделает этого, меня не будет вполне, так, как мне того бы хотелось» (с. 8) — представляет собой повествование романа о поиске своего автора. Роман хочет родиться не только в замысле писателя, а вещественно: быть записанным ручкой в тетради, машинописью на листе, в компьютере. В замысле он уже существует — поэтому и может вещать. Но вот «быть вполне» ему пока не дано. В будущем этот роман уже явлен — и понятно когда. До того как встретиться со своим романом-рассказчиком, автор писал рассказ «Она» в школьной тетрадке по математике. Как это узнаваемо благодаря чисто советским реалиям — девятиклассник-отличник, восьмиклассница-хулиганка, пластмассовая ручка, надпись «Классная работа». Смешно, когда ефрейтор Шиллер (несостоявшийся писатель, зато в целом «мужик хороший, но военный») мучительно комментирует рукопись из конца ХХ века, спотыкаясь на незнакомых явлениях.

Если автор первые свои произведения писал в школе в 1980-х, то к эпохальному произведению пришел, когда вырос, в наши дни, а сам он находится где-то в возрасте Михаила Богатова. Самопародия и самоирония в романе звучат полноценно и перемежаются выпадами в адрес коллег по перу: «По другую сторону умертвленной живой литературы о живых людях… труп которой стали отныне именовать Классической Литературой, плодились тысячи тысяч писак, порождающих такое, что никто — ни они сами, ни их современники, ни тем более их потомки прочитать бы не смогли» (с. 143).

В такие моменты отстраненность рассказчика, вещающего из тайного Королевства Счастья и Случая (с. 208) (однажды он говорит «Королевство СС» (с. 204)), где обитают не вполне идентифицирующие себя сущности, изменяет уже Богатову: через несколько пластов повествования проглядывает его непосредственный создатель, обитатель нашего мира и дней, не принимающий современную литературу: «Они же так скоро дойдут до того… что все будут писать одно и то же про свою “действительность”, не замечая не только плагиата, но и того, что это просто очень скучно!» (с. 166); «То, что ты называешь современными “литературными произведениями”, — это лишь жалкие недоделки» (с. 278).

Возможно, парадоксальный сюжет романа развивается из двух разных временных точек — из прошлого в будущее; или оттуда, где времени нет, в конкретное время. Роман-рассказчик в финале обретает свое «бытие вполне», ибо автор его таки написал. Но подлинно интересующий автора сюжет — философские отступления об истории (деградации) культуры и литературы, пагубном влиянии на них октября 1917 года, сути творчества в разные эпохи и в идеале, цельности человеческого «я», о том, как и насколько действительность проникает в текст, и об избранности и «посвященности» литературного труда. Этот сюжет неотделим от дискретно-линейного действия.

Во второй и третьей частях рассказчик пытается постичь свою суть, и парадоксы множатся. Рассказчик в Королевстве общается лишь с Вильгельмом и Фионой. Оба они в беседах помогают его самоидентификации, хотя их собственная тоже весьма туманна. Богатов нагнетает туману: «Мы — это обнаженные действия произведений, непосредственная их полнота (с. 159)»; «Мы-то точно знаем: Каждый — это оптическая иллюзия, потому что Каждый не существует» (с. 189). Роман-рассказчик наделен человеческими чертами: упоминает отца (тот не состоялся, ибо не был написан), видит сны, осознает смертность и боится ее и чувствует «снотворные» рассказы, навеянные сновидениями своего автора, которые странны даже для романа (с. 124).

Попутно рассказчик описывает место, где пребывает, если уместно так сказать. Все ненаписанные и написанные романы (драмы и даже кино) пребывают в одной гигантской сфере: от Софокла до Майн Рида. Здесь можно найти три дерева Пруста (важная сюжетно-топографическая деталь), крепостную стену Трои, камеру Аббата Фариа, встретить Долли и Гумберта и команду Шерлоков. «…Представь себе, что ты будешь оказываться сразу в прустовском, кафкианском, набоковском, флоберовском, джойсовском, тургеневском, шекспировском, гоголевском, раблезианском и гомеровском мирах, и это будет один… мир» (с. 352). В целом Королевство Счастья и Случая очень напоминает мне пространство ноосферы из учения Вернадского.

Все обитатели Королевства друг другу родственники. Но взаимодействовать могут лишь немногие, вот и рассказчик общается лишь с двумя. Вильгельм — основной наставник рассказчика (и друг ефрейтора Шиллера?), открывает ему секреты здешнего бытия, но не все: «То есть, то место, где был я, и то место где будешь ты — совершенно различны. И там, где будешь ты, никто из наших родственников никогда не бывал» (с. 331). Каждый знает то же, что знают все. Это свойство питает рассказчика мудростью не только от Вильгельма, но и свыше. К концу повествования он доходит сам до того, что зловещие Призрачные земли, «дальше которых не пойдешь» (с. 222), — мир людей в литературном отражении. И решает увидеть его своими глазами.

В Призрачных землях рассказчик находит пейзаж, похожий на берег земной речки: камыши, тропинка между ними, «налево видны деревья садовые, яблони да груши, и туманы может за рекой, но не видно ни огня, ни света, ни Маруси, ни Катюши…» (с. 264). То, что наблюдатель ищет в этом поле литературных персонажей, «перемигивается» с сорокинской «Нормой», где поданы стихи как руководство к действию. Пройти через Призрачные земли — значит состояться, завершиться, стать вполне.

На мой взгляд, основа романа — мысль, что текст выбирает себе автора, фактически пишет сам себя и все авторства случайны или стихийны, вне человеческой воли. Если это так, то идея оригинальна: текстов, написанных от лица самого текста, мне еще встречать не доводилось. Но в чем суть идеи? Похоже, Михаил Богатов забил еще один гвоздь в крышку гроба «авторства в литературе». Недалекий Шиллер символизирует бесконечность возможностей восприятия читателем текста — непонимание, переосмысливание, перевод на свой язык. Не заявляет ли в его лице писатель, что авторство в принципе и не нужно: всяк все поймет по-своему, тем более через призму времени? Но Богатов устами ефрейтора Шиллера рассуждает и об условности времени… (с. 37).

Не факт, что это толкование правильно — или что правильное возможно. Роман Богатова позволяет читать себя с великим множеством интерпретаций, в том числе и горько-сатирической: «…пора признать: писатели существуют лишь для писателей, равно как труды по медицине интересны лишь медикам» (с. 118).

Вероятно и допущение, что книга рисует автора, ищущего «свой» роман, воображающего его. Это более гуманистический, но и менее нестандартный посыл. В этом случае Богатов примыкает к многоликому жанру метапрозы. Его несхожие, но концептуально родственные образчики в текущей литературе — это и «Нрзб» Гандлевского, и «Медведки» Галиной, и «t» Пелевина, и даже «Опосредованно» Сальникова.

Марк Амусин в объемной обзорной статье «Метапроза, или Сеансы литературной магии» [7] рассматривает историю русского метапрозаического текста от Олеши и Вагинова до наших дней и называет десятки имен писателей — служителей этой темы. Он говорит о современности: «…в новейшей российской литературе ходы и приемы метапрозы используются преимущественно для сгущения той атмосферы зыбкости, двойственности, которая и является духовной средой обитания человека постмодерна. Границы между реальным и виртуальным размываются» [8]. Новый роман Богатова идеально соответствует прочтению в духе «размывания границ реальности».



[1] Саратовский писатель Михаил Богатов выпускает новый роман «Быть вполне» // http://www.vzsar.ru/news/2018/12/21/saratovskiy-pisatel-mihail-bogatov-vypyskaetnovyy-roman-byt-vpolne.html

[2] Цит. по: Рясов А. Хранилище неназванного // Новый мир. 2016. № 1. С. 185.

[3] Там же. С. 186.

[4] Там же. С. 186.

[5] Там же.

[6] Богатов М. Имя твое. СПб.: Алетейя, 2015.

[7] Амусин М. Метапроза, или Сеансы литературной магии // Знамя. 2016. № 3. С. 193.

[8] Там же. С. 203.


Вернуться назад