Elena Zeifert. The “Moscow/Moscow Region Text” of Dmitry Garichev

...слепые вероятности земли
как никогда врасплох нас окружали,
как целлофановые корабли,
и мы назвать примерно не могли,
чего бы мы ещё не избежали.
Д. Гаричев

Ландшафтное окружение человека неизменно оказывает влияние на его мировоззрение. Это отчетливо видно в произведениях искусства. Сетчатка глаза копит и генерирует художественные образы, под воздействием окружающего пространства происходят психофизические изменения человека. К примеру, в переводе «Слова о полку Игореве», предпринятом Николаем Заболоцким, много упоминаний степи (в том числе и с большой буквы). Поэт работал над этим переводом в Караганде. Он ходил пешком на работу из Караганды в Сарань, казахстанский степной горизонт был широко открыт его зрению и отразился в переводе «Слова о полку Игореве».

В известном исследовании «петербургского текста» В. Топорова говорится о «познании Петербургом самого себя из художественной литературы» [Топоров 2003: 3]. Петербург мерцает в сознании воспринимающего: он воспринимается как «бездна, “иное” царство, смерть, но Петербург и то место, где национальное самосознание и самопознание достигло того предела, за которым открываются новые горизонты жизни» [Топоров 2003: 8].

Книга В. Топорова стала импульсом для многих исследований локальных текстов. Монографические исследования А. Люсого [Люсый 2013], А. Балдина [Балдин 2010], ряд работ М. Селеменевой по «московскому тексту» [Селеменева 2015а; 2015б; 2017] и другие изыскания выявляют маркеры, рождающие содержание и структуру «московского локуса». Москва воспринимается как «город-женщина», «жертва огня», «град Китеж». Актуально третьеримское понимание «московского текста», осознание Москвы как центра христианского мира, испытание Москвы «нестоличностью» при «столичности» Санкт-Петербурга. Важна особая роль Москвы как города-государства. Современная Москва воспринимается «как текст, существующий в особом хронотопе, игнорирующем бóльшую часть России, для которой Москва стала внешней далекой стихией» [Люсый 2013:181]. М. Селеменева показывает, как в новейшей прозе может происходить «снижение статуса традиционных сакральных локусов “московского текста”, доминирование урбанистических образов, лишенных историко-культурной значимости, изображение Москвы как семиотически пустого пространства» [Селеменева 2015a: 93], и, в частности, приходит к выводу о том, что в «московском тексте» XXI века «столица стала городом карьеры, в галерее персонажей ведущее место заняли герои-обыватели и герои-карьеристы, происходит сближение “московского” и “петербургского” локальных текстов русской литературы, отражающее общемировую тенденцию к унификации и стандартизации жизненного уклада мегаполиса» [Селеменева 2017].

Каков канон (застывшее, неживое восприятие) Москвы, во многом заложенный классической и советской литературой и официальной историографией, сегодня расшатанный не только в художественной литературе, но и в народном осознании? Даже схематично он противоречив. Москва — город, который постоянно защищали и освобождали, город-герой. Она пережила множество войн, была жертвой огня. Город является символом, за который идут в бой. Одновременно Москва воспринимается как источник власти, давления, агрессии. (Не замечающие этой характеристики, видящие за действиями российских тиранов благое расширение границ Российской империи, очевидно, сочувствуют тоталитарным системам, к примеру сталинизму.) Московские сакральные места — православные и военно-исторические, такие как Красная площадь, храм Василия Блаженного, Новодевичий монастырь, Донской монастырь, Парк Победы, Поклонная гора и др., — усиливают ощущение Москвы как защищенного дома и как дома, который нужно защищать. Столица, дающая возможности заработка, притягивает уезжающего из нее к себе обратно, но одновременно она и антидом, жесткий город («Москва слезам не верит»). Сакральные топосы создают образ Москвы как города-храма. Но урбанистическая символика мегаполиса противоречит сакральности московского локуса, существенно меняет его облик. «Белокаменная и златоглавая», «Москва-матушка» в каноническом понимании — один из ключевых центров России (наряду с Санкт-Петербургом). Гипотетически этот канон в малой мере сохраняется в современной авангардно настроенной поэзии. Рассмотрим его отражение в поэзии Дмитрия Гаричева.

В своем исследовании я опираюсь на корпус стихотворений Дмитрия Гаричева. Поэт сам по моей просьбе подобрал стихотворения, озаглавив свой файл «Дмитрий Гаричев. Москва и Подмосковье» [1]. Рефлексии автора по поводу его стихотворений привлекаются мной в качестве дополнительного материала, но носят вспомогательный характер.

Стихотворений, посвященных собственно Москве, в подборке Гаричева два: «чем мы кормились в дырявой москве нулевых…» и «из таких и бралась, больше не отставая….».

Дмитрий Гаричев знает Москву не понаслышке: житель подмосковного Ногинска, он часто бывает в столице, провел здесь студенческие годы (очно учился с 2004 по 2010 годы сначала в МОПИ, а затем в МГЛУ, но на учебу ездил из Ногинска).

В его стихах преобладает не лицо, а изнанка Москвы. Это взгляд с границы, окраины, словно облучающий собой столицу. Для восприятия Москвы зачастую важно близкое или далекое расстояние региона наблюдателя от столицы. По мнению автора исследуемых стихов, близость к Москве лишает Ногинск его собственной исторической и культурной значимости. В своих рефлексиях о московской/подмосковной подборке стихов Дмитрий Гаричев пишет: «Едва ли я могу говорить обо всем Подмосковье целиком (вообще это слишком “неровная” территория во всех отношениях), но в том, что касается той местности, где я почему-то живу и действую (восток области), главным мне кажется вот что: историческая и культурная ее нищета, практическое отсутствие каких-либо осязаемых маркеров порождают в ней бесконечное производство местечковых легенд и сюжетов, будто бы призванных компенсировать эту зияющую пустоту подлинной истории и культуры (которых, несмотря на все старания краеведов и “творческих союзов”, по-прежнему попросту нет)» [Гаричев 2019].

Безусловно, Дмитрий Гаричев прав — говорить так о Подмосковье в целом, конечно, не приходится. Очевидно, что на большем отдалении от Москвы не подмосковные города (Суздаль, Ростов Великий, Вологда, Пятигорск, Томск и др.) обрастают собственной историей и культурой. Но, к примеру, подмосковный Серпухов, признанный «населенным пунктом воинской доблести», исторический город, в XIV и начале XV века бывший столицей удельного княжества, или Коломна, один из древнейших и красивейших городов Подмосковья, в архитектуру которого входит Коломенский кремль, город областного значения, богаты собственной историей и культурой, хотя и находятся близко от Москвы как областного центра. Ногинск в 2013 году получил статус исторического поселения. Выросший из села Рогож, которое впервые упоминается в Духовной грамоте Дмитрия Донского в 1389 году, при правлении Екатерины II будущий Ногинск был переименован в Богородск. Отечественная война 1812 года прямо коснулась Богородска, откуда крестьянские отряды вытесняли француза. Несмотря на многовековую историю и относительно активно работающую промышленность, Ногинск вполне отвечает тому описанию, которое предлагает Дмитрий Гаричев. Город дает автору исследуемых стихов «чувство общей “беспочвенности”, отсутствие ощутимого прошлого, на которое можно было бы опереться» [Гаричев 2019]. Можно предположить, что это ощущение субъективно и переживание, внутреннее ощущение лирического героя и близкого ему автора транслируется на город, но город все же развивается по своим законам, не зависящим от наблюдателя, и имеет объективные характеристики.

При описании Москвы и Московской области для Гаричева характерны, во-первых, изображение внутреннего как внешнего (действия внешнего врага разных времен, ныне спокойного, не активного, актуализируются во внутреннем облике Москвы и Подмосковья) и, во-вторых, смещение акцента на низовую, промышленную, «народную» (суб)культуру. Автора устраивает подобное положение вещей, дающее ему полную свободу собственного развития.

Несмотря на то что Москва в рефлексии Гаричева предстает как «другая планета» «с ее напластованием эпох на каждой площади и каждом отдельном кирпиче», тем не менее (очевидно, по подобию Ногинска, в котором живет Гаричев) она намеренно изображается не открыточной своей частью. Такова, к примеру, «дырявая москва нулевых» (время юности и ранней молодости Дмитрия Гаричева), похожая и на Москву девяностых, известную автору, родившемуся в 1987 году в Ногинске и там проживающему, как своего рода миф. (Поэт утверждает, что в подборке отразились и впечатления о детстве в девяностые годы, «поездки с мамой на рынок и в ближние деревни» [Гаричев 2019].) В «дырявой москве нулевых» мор («в пельменных свирепствовал тиф»), война («тыл зашивался»), хаос («так нас страшили совместно менты и фашня курский вокзал и басманного рынка квашня»), голод и эйфоричное, адреналиновое насыщение («чем мы кормились в дырявой москве нулевых зарясь к зиме на ее голубей наливных не помогая руками»; «и под мышиною курткой щипал наугад мякиш из сайки ходынской»; «всё шло к столу повитому трамвайной лозой»). Ситуация похожа на переворот, революцию, но как в серьезном, так и в ироничном ключе («неопалимый главком был скуласт и ретив слава гремела до Минска»). Актуализируется тема внешнего врага разных эпох («татарва», «в память по гансам и гюнтерам» на Введенском кладбище), но вне темы защиты московских границ, враг словно бы находится внутри Москвы. Смерть становится предметом вожделения («от бичей и нацболов стяжающих смерть»). В топосе «дырявая Москва нулевых», созданном Гаричевым, центр (сакральные места) смещен в периферию и соединен с маргинальными локусами, в том числе «дисциплинарными пространствами» [Фуко 1999] (больница, казарма, подступы к Москве): «наискосок от соборов больниц и казарм где татарва громоздила походный казан на обагренные камни». Окутанная флером шулерства («я обещал что и сам буду шулер и гад»), «дырявая москва нулевых» — локус обитания счастливых («город в котором случались и нас голодней но не водилось счастливей»). «Ходынская сайка» («мякиш из сайки ходынской») отсылает как собственно к такому виду хлеба, так и к массовой давке на Ходынском поле 1896 года, и эта отсылка превращает «мякиш» в покалеченные человеческие тела.

Картирование подборки Гаричева показывает, привязка к каким топосам наблюдается в тех или иных стихотворениях. «Московский/подмосковный текст» Гаричева узнается по столичным и подмосковным мотивам — «москва», «подмосковный», «в лефортове», «яуза», «вниз по горьковскому», «пока мы в коломенском жжем телефоны», «шерна» (Шерна — река в Московской и Владимирской областях, левый приток Клязьмы) и др. Топонимов намеренно мало, что подчеркивает концептуальную для Гаричева тему утрачивания памяти. Автор изображает не только Москву и Ногинск, но и свой родной поселок Глухово («в поселке первенцы мертвы…»), а также город Электросталь («никто не помнит, где мы жили, как было имя у воды…»). Вся его подборка, на первый взгляд, воспринимается как гипертекст, в котором Москва почти неотличима от Подмосковья. Относительность границ Москвы в индивидуальном мифе Д. Гаричева коррелирует с подвижностью постоянно меняющихся физических границ города, сейчас растущего к Новой Москве. В произведении «никто не помнит, где мы жили, как было имя у воды…» Гаричев упоминает имя поэта Яна Сатуновского, жизнь которого одно время была связана с Электросталью:

как из железного пенала с нечистым облачком над ним
тень сатуновского канала, не объясняясь ни с одним.
(«никто не помнит, где мы жили, как было имя у воды…»)

Читатель при первом прочтении прочтет «сатуновского канала» и задумается, где такой канал находится. Сдвиг грамматического статуса слова характерен для Гаричева, как, к примеру, для Драгомощенко («сыр букв мел» [Скидан 2019: 68]).

По мнению Гаричева, «Электросталь — еще один “город без истории”, с несколькими грязными производствами (отсюда это “нечистое облачко”), но с фигурой Яна Сатуновского в качестве некоего небесного покровителя. “Почтовая гоньба” — отсылка к статусу Ногинска в XVII—XVIII веках как “почтового яма” на пути из Москвы в Нижний Новгород» [Гаричев 2019].

Жители «подмосковного текста» Гаричева «зрят росу»: им рано вставать, чтобы успеть на электричку в Москву, где они работают. Электричка — локус соединения «подмосковного» и «московского» текстов, тоннель между ними. Еще один локус, соединяющий Москву и Подмосковье у Гаричева, — это дачные массивы (к примеру, стихотворение «после разрушительного лета…»).

В своем описании поэт захватывает и соседнюю, Владимирскую область, но в желании отвести туда из московского региона негативное («теперь ничтожествуй, изветчик, прядай, почтовая гоньба, вали на санино и ветчи трясти чужие погреба»).

Лирическому герою Гаричева свойственен своеобразный отказ от памяти, обезличивание, затирание пространства под однообразное: «никто не помнит, где мы жили, как было имя у воды…», «без строгой памяти к себе». В подобной ситуации беспамятства маргиналы и «московские менты» могут поменяться местами:

в растерянности нашей с высоты
казалось, что московские менты
уже способны с нами поменяться.
(«из таких и бралась, больше не отставая…»)

Подобное «беспамятство» выступает как компенсация, возможность отдохновения от властного низового города. Парадоксальным образом, утрачивающий память лирический герой Гаричева создает особый памятник Москве.

Упоминая ушедших из жизни, Гаричев мифологизирует образ своего погибшего товарища Прохорова:

разве только что прохоров, скрывшийся в ноль седьмом,
не участвует в общем строительстве ни с какой стороны.

в куртке смотрительской, серым закрашен карандашом,
он поднимает над топью и опускает
рукава, тяжелые от муравьев.
(«все из наших, кто только способен держать…»)

Несмотря на (довольно редкое) упоминание топонимов и собственных имен (Прохоров, поэт Ян Сатуновский, американский певец Джейсон Молина; все трое ушли из жизни), городской текст Гаричева стремится к обезличенности, придавленности. Изображение «московского текста» переходит в описание внутреннего ландшафта лирического героя и окружающих его людей («жили в золе, и обида скреблась под кроватью»).

«Московский топос» либо распространяет свой резонанс на другие населенные пункты, либо притягивает к себе людей из них. Низовая Москва — это и Москва приезжих, мигрантов. Лирический герой принимает только первых переселенцев:

чтобы вытоптать сад наш донецких, сирийских и адских.
убирайтесь назад, подмосковье для ленинабадских.
(«скажешь, жили в золе, и обида скреблась под кроватью…»)

Этот императив, принадлежащий лирическому «я» Д. Гаричева, демонстрирует не только сходство, но и существенное различие биографического автора и более жесткого лирического героя. Ожесточение, возможно, является парадоксальной реакцией — это ожесточенность к уже униженным, истощенность психики. Реакция рождается из-за постоянного притока переселенцев: с одной стороны, из-за российско-украинской ситуации, с другой — из-за использования дешевой рабочей силы представителей азиатских стран СНГ.

Бетон как своеобразное ложе любви становится в этом стихотворении и закономерным ложем смерти, властно соседствует с живым:

проницая подряд на бетоне рассевшихся тёртом,
рассказать, как снаряд занырнул в их окно на четвёртом,
как лежал, затаившись жуком, смертию одеянный.

<…>

уронили её из окна на бетон у сирени.

(«скажешь, жили в золе, и обида скреблась под кроватью…»)

Изображая город, Гаричев строит его из стадионов [2], кладбищ, больниц («стадион забит одной землей», «на стянутых шарфах несут со стадиона», «наши летние кладбища, медленный снег над травмпунктом, впалые стадионы, охваченные лишаём», «на трибунах, тронутых леском»), предпочтительно показывая антиутопические топосы казарм и больниц («в сквозняках больничных крепостей», «наискосок от соборов больниц и казарм», «их бесшумные дети седлают пожарные лестницы наших казарм»). Концептуально смещение сакральных и исторических мест в периферию, а также принижение этих объектов, к примеру парков («как моль над самым парком рисует пепловатые круги»). На фоне серого, подчеркнуто приземленного, низового пейзажа контрастно прикосновение автора к символическим русским реалиям, в том числе атрибутам государственной власти («ни грубых клятв, ни флага городского», «грузовые суда с нашей гжелью», «12 июня 2018», «послушные любым проводникам, мы головы вплотную наклоняли к слипавшимся знамёнам и венкам, но даже их уже не догоняли»). Город у Гаричева пуст, истощен постоянной войной и мором, но его пространство вмещает в себя лирического персонажа:

так и лежало бы тело моё
в месте пустом городском, ещё припоминая

с ним фонарь торфяной и приёмник латышский цветной
(«(из джейсона молины)»)

Встраивание в «московский текст» чужих, иноземных мотивов («приёмник латышский цветной», «где стоял нахтигаль или чехословаки, теперь их трудом провисает слэклайн, флаги чайных республик борзеют, и ненужная радость саднит обесцвеченно высоко», «так нас несут, скрывая без следа в царапинах и складках тыла, бензин чеченский, финская вода; спасибо, что на нас хватило») усиливает единение «наших» в стихах Гаричева. При пристальном изучении и общении с автором выясняется, что ряд таких мотивов («пылающий ханой» и др.) принадлежат подмосковному топосу: так, «Ханой» — «народное название общежития в конце Ремесленной улицы родного поселка поэта, куда в 70-х заселили какое-то количество граждан Вьетнама» [Гаричев 2019]. «Даже заправки здесь контролируют люди из Чечни, а у рек финно-угорские названия» [Гаричев 2019], — комментирует поэт.

Его «московский/подмосковный текст» имеет смазанные ядерные структуры (центр похож на периферию) и ярко очерченные периферийные, обозначенные как «suburbs» («предместья»). В стихотворении «suburbs» «перекличка с песней “Suburbs” канадцев “Arcade Fire”: мы наблюдаем, как наши окраины, где мы росли, постепенно захватываются приезжими из Средней Азии; это печально, но едва ли мы когда-то могли назвать эти места по-настоящему своими» [Гаричев 2019].

Исследуемый локус сложен из промышленных («последнее масло стопили с укреплений деповских», «и ты не верь такому злу, а только прению и треску, водозаборному столбу, узкоколейному обрезку», «так же и на водоочистных, из-за всех железок навесных») и окраинных мотивов («suburbs, где нас пасли»; если лирический герой находится в провинциальном месте, то и здесь его влечет к окраине, лесу [3]), населен рабочими, крестьянами («народное угрюмство», «скобари с плакатными врагами, женщины с разбитыми ногами», «кирпич распущенных училищ», «мята и жасмин в руках народа», «приспело пастбищ и полей рабочее, очередное», «стон таксиста, плач истопника»). В таком виде Москва отсылает к периоду Красной Пресни 1905 года, 1917 году, к другим кровавым революционным и военным событиям.

Показана тревожная ситуация ожидания войны, нападения, в которой задействованы все («держа оружье на виду», «всё кончено, и я не сплю, жена моя не спит», «выходят матери в пальто, как двадцать лет назад»), напряжения («надсмотрщик бьет в пожарный щит, и разжимаются края совокуплённых плит»), разрушения («после разрушительного лета запертые в темноте на даче мы читаем письма пиночета светлякам и слизням не иначе», «солнце рухнется на кукурузник», «чем себя не глушишь, не бездолишь»), подозрительности («теперь ничтожествуй, изветчик, прядай, почтовая гоньба»).

мы просыпаемся ещё,
не признаваясь до конца.
в другом конце теперь видней
пылающий ханой,
но те, кому принадлежат
рабочий хлеб, железный лёд,
другое в жизни сторожат,
никто их не поймёт
(«в посёлке первенцы мертвы…»)

В ситуацию войны вовлечен не только город, но и природа. В стихотворении «лес закрыт на маневры, горит его ткань плечевая…» пейзажные элементы уподобляются воюющему человеку и оружию: «горит его ткань плечевая», «машут из танковых рощ русский хвощ и бессмертник напрасник». Война никогда не может быть поэтизирована. Гаричев здесь заставляет читателя ужаснуться, наделяя природу антропоморфными чертами, признаками человека, вынужденного воевать. Звукопись и внутренняя рифма («плечевая/лучевая», «рощ/ хвощ» и др.) усиливают боль. По словам Гаричева, это «стихотворение о наших лесах со спрятанными внутри танковыми частями, химвойсками и т.п. Вечные подмосковные страхи радиационного, химического и биологического заражения, среди которых надо растить детей и как-то жить самим» [Гаричев 2019].

Слова «скобари», «истопник», «унтера» и другие указывают на то, что «московский/подмосковный текст» Гаричева не синхронный, а диахронный, сложенный слоями разных эпох.

Стихотворение «(из джейсона молины)» представляет собой, по словам Гаричева, «переделку текста песни покойного американского музыканта с измененными пространственными и вещественными реалиями» [Гаричев 2019]: в оригинале песни Джейсона Молины «Blue factory flame» — coleman lantern и cleveland game, а у Гаричева «фонарь торфяной» и «настольный хоккей»; у Молины корабли везут steel and iron ore, у Гаричева — «гжель» и «еловый песок».

Московский/подмосковный, русский ландшафт сложен у Гаричева одновременно из природных и урбанистических, особенно промышленных, мотивов:

и ушли с согдианы

к нашим выломанным текстилям, вытекавшим красильням,
незавидным полям, тополям синеватым бессильным.
(«скажешь, жили в золе, и обида скреблась под кроватью…»)

География у Гаричева отражает и резонанс Москвы и Подмосковья: «слава гремела до Минска», «но так зерно их скользкое взошло, что вплоть до юрьевпольска самого нам нет и не хотелось своего» и др.

Безусловно, по закону тесноты стихового ряда (Ю. Тынянов) визуальные мотивы Гаричева подвергаются особой художественной «деформации» в его силлабо-тоническом и тоническом стихе, теснятся, рождая новые, дополнительные смыслы. Гаричев относится к авторам, которые показывают живые возможности упорядоченного стиха: и верлибр может быть сильным или косным, и регулярный стих живым или мертворожденным.

Интересно увидеть, как московский/подмосковный текст Дмитрия Гаричева отклоняется от застывшего и рушащегося канона и в чем совпадает с ним. Если в московском каноническом тексте ярко освещен центр и размыта периферия, то у Гаричева наоборот: центр размыт, а периферия показана четко. Стихи Дмитрия Гаричева пронизаны чувством тлеющей гражданской войны, жесточайших социальных противоречий, исторических травм, разрухи и люмпенизации. Поэт изображает изнанку, периферию Москвы, ее низовую часть, смещая ее в центр. На авансцене освещены не сакральные и исторические места (они здесь маргинальны), а антиутопические локусы казарм и больниц. Стихи в исследуемой подборке Гаричева кажутся читателю на беглый взгляд однородными, но при анализе выявляется три субтекста — московский, подмосковный и промежуточный (электричка, дачные массивы). Весь корпус текстов отличается комплексом общих признаков, среди которых маркирование низового, окраинного города, в том числе стремление к «окраине окраины»; жесткость, предельная честность характеристик травм общества; смещение сакральных и исторически значимых мест из центра в периферию; магистральность антиутопических локусов; изображение внешнего как внутреннего, в том числе развитие мортальных мотивов войны и мора как актуальных; обезличивание пространства как возможность компенсации травмы, парадоксальным образом обретения витальной силы через «беспамятство», небольшое количество топонимов; стирание границ между живым и неживым пейзажами; восприятие Москвы и Подмосковья как неуютного, но притягивающего к себе, властного родного локуса-дома и потенциального антидома для мигрантов. Талант Гаричева — жесткий, безжалостно оголяющий травмы внутреннего мира человека и социума.

 

Библиография / References

 

[Балдин 2013] — Балдин А.Н. Московские праздные дни. М., 2010.

(Baldin A.N. Moskovskie prazdnichnye dni. Moscow, 2010.)

[Люсый 2013] — Люсый А.П. Московский текст: текстологическая концепция русской культуры. М.: Вече; Русский импульс, 2013.

(Lyusyj A.P. Moskovskij tekst: tekstologicheskaya koncepciya russkoj kul’tury. Moscow, 2013.)

[Гаричев 2019] — Гаричев Д. Рефлексии о подборке «Дмитрий Гаричев. Москва и Подмосковье» // Личный архив Е. Зейферт, 2019.

(Garichev D. Refleksii o podborke «Dmitrij Garichev. Moskva i Podmoskov’e» // Lichnyj arhiv E. Zejfert, 2019.)

[Селеменева 2015a] — Селеменева М.В. Образ Москвы в русской литературе XXI в. // Вестник Российского университета дружбы народов. 2015. № 4. С. 627—639.

(Selemeneva M.V. Obraz Moskvy v russkoj literature XXI v. // Vestnik Rossijskogo universiteta druzhby narodov. 2015. № 4. P. 627—639.)

[Селеменева 2015б] — Селеменева М.В. «Московский текст» в творчестве Р. Сенчина // Пушкинские чтения. 2015. Вып. XX. С. 131—139.

(Selemeneva M.V. «Moskovskij tekst» v tvorchestve R. Senchina // Pushkinskie chteniya. 2015. Vol. XX. P. 131—139.)

[Селеменева 2017] — Селеменева М.В. Своеобразие «московского текста» Александра Иличевского // Вестник Российского университета дружбы народов. 2017. Т. 22 (4). С. 627—640.

(Selemeneva M.V. Svoeobrazie «moskovskogo teksta» Aleksandra Ilichevskogo // Vestnik Rossijskogo universiteta druzhby narodov. 2017. Vol. 22 (4). P. 627—640.)

[Скидан 2019] — Скидан А.В. Сыр букв мел. Об Аркадии Драгомощенко. СПб.: Jaromir Hladik press, 2019.

(Skidan A.V. Syr bukv mel. Ob Arkadii Dragomoshchenko. Saint Petersburg, 2019.)

[Топоров 2003] — Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы: Избранные труды. СПб.: Искусство — СПБ, 2003.

(Toporov V.N. Peterburgskij tekst russkoj literatury: Izbrannye trudy. Saint Petersburg, 2003.)

[Фуко 1999] — Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы / Пер. с фр. В. Наумова. М.: Ad Marginem, 1999.

(Foucault M. Surveiller et punir: Naissance de la prison. Moscow, 1999. — In Russ.)