Bode K. A World of Fiction: Digital Collections and the Future of Literary History.
Ann Arbor: The University of Michigan Press, 2018. — VIII, 252 p.

Любой исследовательский проект в меру наличия в нем «дрожжей» теоретической рефлексии меняется по ходу реализации: неминуемо трансформируются и объект, и поставленные задачи. Наглядный пример — книга Кэтрин Боде «Мир художественного вымысла: цифровые собрания и будущее литературной истории», а точнее, история ее написания. Автор — профессор Национального университета Австралии, специалист по родной литературе, история которой, как кажется, вся на виду.

Австралия получила имя прежде, чем была открыта капитаном Куком в 1770 г., но почти сразу после открытия была приспособлена под место ссылки «профессиональных преступников». Шесть заокеанских доминионов Британии, разбросанные по континенту, не думали оспаривать свой колониальный статус вплоть до 1901 г., когда образовали федерацию, и мечты о собственной национальной культуре (которые обуревали, например, Северо-Американские Соединенные Штаты) были здесь мало актуальны. Аборигены письменности не имели; среди каторжан, а впоследствии и вольных переселенцев уровень грамотности был довольно высок, но кому из них было дело до изящной словесности? Все это означало, что условия для самозарождения литературных шедевров на пятом континенте отсутствовали, как и условия для развития литературного рынка. Ну кто возьмется издавать собрание сочинений, если его некому купить, если даже библиотечными услугами охвачено не более трех процентов населения? Считается, что австралийцы в XIX в. читали книги, в основном завезенные из метрополии и большей частью невысокого художественного качества, а специфика «местного производства» если и была, то определялась криминальной или экзотической («из жизни буша») тематикой.

Этот предмет, не то чтобы многообещающий, Кэтрин Боде берется рассматривать в цифровой оптике, вычленяя для анализа довольно неожиданный массив данных: ее интересует литературная сторона содержания провинциальных австралийских газет. Сама возможность такого исследования возникла недавно, в 2010 г., благодаря внедрению поисковой системы «Trove» (букв. «клад»). Под эгидой Национальной библиотеки Австралии и при участии сотен других образовательных и культурных институций, как австралийских, так и международных, была сформирована богатейшая коллекция исторических документов, изображений, видео- и аудиозаписей, писем, дневников, карт и, среди всего прочего, газет, издававшихся на континенте с 1803 по 1954 г., причем как в больших городах (Сиднее, Мельбурне, Брисбене), так и в мелких городках и поселениях. Последний вид периодических изданий как раз и интересовал Боде, а самым непосредственным предметом ее рассмотрения стали 9200 публикаций — в основном романные «сериалы» и, реже, рассказы и повести, печатавшиеся «с продолжением».

О том, какие вопросы ставились в отношении рассмотренного массива данных и какие ответы на них были получены, речь пойдет чуть ниже. Сердцем книги оказались в итоге вопросы более общего характера — о возможностях и ограничениях цифрового литературоведения. Именно за счет соединения строго исторического подхода с теоретическим вопрошанием «новости» о литературе позапрошлого века (притом дважды провинциальной — с мировой окраины и из самой ее глуши) оказываются интересны не только узким специалистам. Точечный цифровой раскоп ведет в местное прошлое, но служит поводом для размышлений о будущем литературной истории в целом.

У всех, кто интересуется возможностями цифровых литературных исследований (равно как и у тех, кого это направление поиска настораживает и даже отталкивает), на слуху два имени: Франко Моретти и Мэтью Йокерс. В 2010 г. они основали Литературную лабораторию в Стэнфорде и сегодня продолжают сотрудничать с ней удаленно. Оба — убежденные сторонники «цифрового тренда» и эффективные его популяризаторы. Имя первого ассоциируется с понятием «дальнее чтение», имя второго — с понятием «макроанализ» [1].

Беда традиционной истории, согласно Моретти, в том, что любой период в ней представлен крайне ограниченным набором текстов. Спрашивается: где же остальное? Доступ к «остальному» — «великому непрочитанному» — открывается благодаря цифровизации текстов, в результате которой меняется и способ исследовательского отношения к ним. Во вновь образуемых и постоянно расширяющихся электронно-текстовых массивах можно осуществлять поиск по любым направлениям. Мы получаем возможность заглядывать в прошлое литературы как бы сквозь прозрачное окно, освободившись от субъективной избирательности и интерпретационной предвзятости. «Интерпретация (пристальное прочтение отдельно взятого текста) и объяснение (работающее с абстрактными моделями и с большими группами текстов) в моих глазах антитетичны, — утверждает Моретти. — Они не просто различны, но предполагают выбор — или/или» (цит. по с. 213). Это провокационное заявление часто цитируется, но далеко не всеми принимается за чистую монету. Будучи и сам тонким интерпретатором, итальянский исследователь не собирается, конечно, отменять это старинное искусство, и его приглашение к «дальнему чтению» вовсе не сводится к призыву не читать книг. Однако процедуры чтения и познания, настаивает Моретти, — не одно и то же, и литературная история будущего не может основываться только на пристальном чтении. Наблюдать литературные движения и периоды можно «невооруженным глазом» (как это и делалось «всегда»), но как минимум не менее интересны медленные, невидимые исторические сдвиги, обнаруживаемые лишь средствами культурономики, стилометрии, словом — «дальнего чтения». Осознание этого обстоятельства многих сегодня приводит к мысли о том, что «интерпретирующий» и «считающий» подходы скорее взаимодополнительны, чем противоположны.

На взгляд Боде, и та, и другая мысль неверны. У чтения «пристального» и чтения «дальнего» она обнаруживает общее слабое место, обусловленное позитивистским подходом к тексту. В обоих случаях объектом анализа представляется «текст как таковой» — автономный источник всех возможных смыслов. Эту общую формалистическую посылку цифровое литературоведение не только не отменяет, но даже утрирует, доводит до предела. В мире литературной истории не остается иных структур, кроме текстовых, определяемых через частотность тех или иных, тщательно обсчитываемых языковых единиц. В итоге литературное поле предстает дематериализованным и «безлюдным» (depopulated), в чем нельзя не увидеть парадокса. Цель состояла как будто в невиданно масштабном обследовании контекста, а результат оказывается прямо противоположным: контекст исчезает. Содержимое цифровых архивов воспринимается наивно, как совокупность «фактов», независимых от чьей-либо интерпретационной активности. Мэтью Йокерс фактически признается в этой сомнительной посылке, когда поясняет суть «макроанализа» и использует для этого выразительную метафору: в то время как традиционный историк литературы собирает по поверхности золотые самородки шедевров, макроисторик занимается гидравлической разработкой грунта, получает доступ к глубоко залегающим жилам, — все недра для него становятся доступны. Строя цифровую модель и визуализируя ее, ученый получает — и может предложить научному сообществу — ничем не возмущаемый, объективный доступ к природе явлений.

Разумеется, это иллюзия. В «дальнем» чтении, напоминает Боде, избирательность присутствует не менее, чем в «пристальном». Ни одно собрание электронных данных не представляет литературу «как она есть», между ним и литературной реальностью — многоступенчатый процесс опосредования, череда выборов, в которых прячутся и чьи-то представления о ценности (артикулируемые или нет), и качество экспертизы, и объем доступного финансирования, и многое другое. Массив когда-то где-то опубликованного не совпадает с архивом, то есть с той частью опубликованного, что сохранена и доступна для оцифровки (чаще всего это содержимое библиотек крупных англо-американских университетов). Архив, в свою очередь, не совпадает с корпусом — сегментом данных, отобранным исследователем для конкретной работы. Увы, даже осознавая эти несовпадения и несоответствия, редкий исследователь их в полной мере учитывает. В результате интерпретационные решения, принимаемые при переходе с одного уровня на другой, остаются в слепой зоне.

Но и архивы ни в коем случае нельзя рассматривать как нейтральные контейнеры информации. То, что в них хранится, как и то, что в них по тем или иным причинам отсутствует (мы часто даже не знаем об этих пробелах), определяет структуру производимого нами знания. К тому же цифровые собрания растут и меняются быстрее аналоговых — и куда неожиданнее для пользователей: например, поправки, внедряемые путем краудсорсинга, могут резко и существенно менять поле, в котором осуществляется поиск, хотя количество документов при этом остается неизменным. Результаты работы с одним и тем же собранием могут отличаться ото дня ко дню, один и тот же корпус может описываться разными исследователями по-разному. Только понимая, как конкретный ученый курирует конкретный набор данных, можно оценить красоту и убедительность развиваемой им аргументации, оспорить полученный результат или продолжить начатую кем-то другим работу. В противном случае получается нелепость — как если бы некто нашел в архиве документ, тщательно его описал, затранскрибировал, проанализировал транскрипт, опубликовал результаты анализа, претендующие на небывалую новизну, но… возможности ознакомиться с транскриптом никому не предоставил. Понятно, что полноценное сотрудничество в таких условиях исключено.

Следует помнить, что любые «факты» и «данные» — не самодостаточные объекты, а результат цепочки трансакций. Доступ к документам прошлого всегда опосредован для нас той инфраструктурой знания, которую мы наследуем и отчасти создаем сами, так или иначе интерпретируя. Среди литературоведов, разрабатывающих цифровой подход с учетом этих важных оговорок, Боде называет Джоанну Друкер, Джерома Макганна и Пола Эггерта [2]. Все они предлагают рассматривать литературные произведения как события, развертывающиеся во времени и пространстве, как системы отношений, в которых смыслы становятся и варьируются (с. 27). Текст как объект исследования — это, фактически, свернутая история его производства, передачи и восприятия. При этом материал и процесс исследования активно определяют друг друга: и сам ученый, и ситуация, в которой он(а) работает, неминуемо входят в состав исследуемого контекста.

Вот что, однако, выясняется в ходе этих приготовлений к будущему: новая, насыщенная данными (data-rich) литературная история может кое-чему научиться у прошлого. Пригодиться может, в частности, стратегия, давно применяемая в подготовке научных изданий литературного текста. Любое такое издание предполагает строгость, последовательность и методологическую отрефлексированность редактирования: следует оговорить состав и цели издания, стратегические решения, легшие в основу его структуры, тщательно описать источники текста, его историю и формы существования, отметить мельчайшие варианты и изменения, внесенные на разных этапах автором, редакторами или цензорами. Задача установления подлинности текста предполагает единственность предлагаемой версии, но это и не вполне так: хорошее научное издание не завершает собой процесс текстологического исследования, а обозначает его этап, создает условия для его продолжения на новом уровне.

Такой подход и такой способ публикации, по мнению Боде, может быть распространен с отдельного произведения на литературную систему. В фокусе внимания можно и нужно удерживать и исторический контекст, и дисциплинарную инфраструктуру, которую использует исследователь, и устройство собрания данных, с которым он(а) работает, и те трансформации, которые осуществлены или допущены по ходу курирования конкретного набора данных.

Вот теперь мы можем обратиться к материалу, с которым работает Кэтрин Боде. Она исходит из того, что литература, «живущая» в периодике, дает уникальный ракурс для наблюдений над литературной системой в целом. Работая с газетными публикациями, можно точнее установить сегмент аудитории, которому адресовалось произведение; полнее представить ареал распространения и социальные системы, в которых циркулировал текст; отследить динамику и механизмы читательского восприятия. Боде подробно оговаривает характер используемых ею данных, при всей их объемности все равно неполных: «Trove» позволяет включить в поиск более девяти сотен оцифрованных газетных источников (924 названия — 17 620 635 газетных страниц), но это лишь около 12% от общего числа газет, издававшихся в Австралии в XIX в. (с. 69). Обследование доступного материала, впрочем, тоже приводит к открытиям, вроде бы мелким, но способным вести дальше самоочевидного.

Обнаруживается, в частности, что газетные литературные публикации в большинстве своем анонимны. Учитывая, что литературные истории всегда сосредоточены на взаимопринадлежности автора и текста, это — обескураживающее, едва ли не скандальное открытие. Библиотечные каталоги, библиографические списки, собрания и архивы стремятся привязать текст к лицу, ответственному за его производство; его анонимность или «псевдонимность» кажутся нам «неестественными». Но в глазах читателей газет двести или сто пятьдесят лет назад ничего неестественного в этом не было: более 60% литературных текстов публиковалось без указания авторства, и, хотя постепенно их доля снижалась, даже к 1890-м гг. она оставалась на уровне 30%. Между полюсами четко обозначенного авторства и полной анонимности имелись богатые возможности выбора. Чего стоят такие, например, обозначения: «Британский турист», «Подписчик», «Бывший каторжник», «Детектив из Нью-Йорка», «Капитан Лейси»! Как трактовать самообозначения вроде «Мисс Перри» или «Доктор Грей»? Жест скромности? Или напротив, привилегированности? Или знак принадлежности к определенному сообществу? Вместо имени могут стоять инициалы, и опять вопросы: они ничего не значили? Или значили что-то для аудитории? Для ее сегмента? Для отдельных лиц? В любом случае получалось, что в рамках проекта Боде общепринятая классификация материала по автору имела ничтожно мало смысла по сравнению с такими различительными критериями, как тема или жанр, тип издания, интенсивность перепечаток, наличие или отсутствие иллюстраций или рекламного сопровождения. В целом контексты рецепции признавались более значимыми, чем контексты производства текстов (хотя сбрасывать со счетов фактор авторства было бы, конечно, нелепо).

Предметом особого внимания Боде стала гендерно-национальная идентичность писателей, публиковавшихся в австралийской прессе, и здесь тоже выяснилось кое-что неожиданное. Распространенное мнение о преимущественно дамском характере популярной литературы, справедливое, быть может, и для Англии, и для Америки, на австралийском материале не подтвердилось. То есть представительство пишущих дам, действительно, было высоким в «столичной» периодике Сиднея, где преобладала, кстати, и импортная (в основном английского происхождения) проза; зато в провинциальных газетах от десятилетия к десятилетию множилось число местных авторов, и преимущественно мужчин. Это заставляет вновь задуматься о взаимосвязи между структурами литературного вымысла и формами общественной жизни, между литературными тенденциями (в рамках формирующейся национальной традиции) и социальной идентичностью авторов. По результатам наблюдений Боде, содержательный профиль формирующейся австралийской словесности, при явной и бесспорной ее зависимости от британских образцов, в каких-то отношениях больше напоминал североамериканскую модель. В целом ситуация буша — австралийского фронтира — располагала индивида к активности, свободолюбию, опоре на собственные силы, к ориентации скорее на будущее, чем на унаследованные из прошлого структуры.

Наконец, самая, наверное, любопытная линия работы с материалом связана с тем, что половина всех вошедших в базу названий упоминались не единожды: успешный роман печатался в целом веере изданий, и успех определялся числом перепечаток. Эту практику опробовали поначалу наиболее оборотистые авторы, — особенно провинциалы, у которых доступ к издательским возможностям был затруднен. Со временем они все чаще стали продавать права на сериализацию своих опусов агентствам, вроде знаменитого «Литературного бюро» («Fiction Bureau»), основанного в 1868 г. Уильямом Тиллотсоном. Агентства закупали и продавали литературный товар оптом, как чай или мясные консервы, без особых скидок на «художественность». Американцы не отставали в этом от британцев — действовали даже масштабнее: число периодических изданий (в основном газет местного уровня), где роман «шел» одновременно, могло доходить до сотни. Так возникал транснациональный, глобальный рынок, для выхода на который провинциальный статус издания вовсе не был, как выясняется, препятствием, скорее наоборот. Далекая отовсюду, но англоязычная Австралия быстро на этом рынке освоилась. Самые «заштатные», «деревенские» газеты тиражировали на удивление пестрый литературный материал — в основном, конечно, английского и отчасти американского происхождения, но также представлявший словесность Германии и Швеции, Венгрии и Италии, России и Франции. На уровне тематики, упоминаний и аллюзий мировая география была представлена и того шире (это неудивительно, учитывая, что личный опыт передвижений в глобальном пространстве предполагался у многих читателей-австралийцев). Так, спустя всего лишь восемь лет после триумфального успеха «Парижских тайн» Эжена Сю в печати появляются «Сиднейские тайны» (к этому времени сформировался уже полноводный поток из «Тайн» гамбургских, бостонских, лиссабонских, марсельских и проч.), причем авторство нового «сериала» обозначено весьма задорно: «Из-под пера отнюдь не автора Парижских или Лондонских тайн, а одного из нас» (с. 205).

Стремясь представить структуру транснационального литературного рынка, Боде формулирует множество вопросов, не обязательно изученных ею самой, но заслуживающих внимания (самого разного рода — от прав собственности на конкретное издание до особенностей типографского набора). Аналитический нарратив приходится конструировать «из дробного множества свидетельств, из которых любое способно породить важный инсайт, но способно и завести в тупик» (с. 131)— в том случае, когда нужной информации не оказывается в наличии. Поэтому заключение к книге содержит воззвание к кооперации, и в какой-то части оно как будто нарочно адресовано читателю «НЛО»: допустим, вас интересует один из тысяч авторов, фигурирующих в курируемой мною, Кэтрин Боде, базе данных, например Иван Тургенев. Разве не любопытно было бы узнать, какие из его произведений были опубликованы в австралийских газетах XIX в.? И в каких именно? Как они представлялись читателю и как воспринимались им? Какие переводы использовались?

Богатый опыт текстологии оказывается в новых условиях и с учетом новых задач более чем ко двору: он помогает дать новое определение объекту историко-литературных исследований и выработать новые правила работы с ним. Но одновременно становится ощутимее зависимость «чисто филологической» работы от социальной и экономической конъюнктуры: цифровизация стоит денег, и когда возникает нужда или соблазн сэкономить, гуманитарная наука падает первой жертвой, — это замечают не только австралийские коллеги. Многим казалось, что по мере цифровизации архивов нужные ученым материалы станут общедоступными. Надежды не беспочвенны, но препоны, ограничения обнаруживаются, увы, в большом количестве. Зато расширяются и возможности транснационального взаимодействия, поскольку нет такой дальней или давней точки, откуда не открывался был вид на «весь мир».

---