Maija Burima. Vectors of Postcolonial Critique in Studies on Latvian Literature: Global Context and Local Interpretations

Постколониальная критика является мощным инструментом рефлексии нарративов молчащих и замолчанных культур. Это продуктивный вид критического мышления, который включает литературу в сегодняшнюю общественную жизнь, где колониализм является не только наследием прошлого, но и общим условием идентичности человека, наряду с классом, полом и расой. Постколониальная критика — это попытка охвата способов жить, писать и читать после падения колониальных империй. То, что постколониальный дискурс сформировался в XX веке, не означает, что его категориальный аппарат нельзя применить к литературе, которая была создана раньше. Обнаружение в тексте черт колониализма, разгадывание непреднамеренно оставленных автором отсылок, раскрытие фона и исторической ситуации происходящего действия — вот ключевые пункты постколониальной читательской стратегии, которая все более продуктивно применяется для критического анализа латышской литературы последнего десятилетия. Территория современного Латвийского государства и Балтийский регион в целом исторически являлись объектом военного и экономического вторжения больших государств. интерпретация геополитической специфики этих процессов в литературе Латвии советского времени или более ранних эпох возможна посредством обращения к категориям национального и этнического.

В странах Балтии ситуация оккупации и независимости в XX веке менялась многократно. территория современных балтийских государств с XIII века была объектом столкновения интересов соседних больших государств, в результате чего территория Латвии и Эстонии была постоянно оккупирована вплоть до XX века [1]. Территории Балтии были подвержены колониальному влиянию во времена крестовых походов, образуя территорию Ливонии, в XVI и XVII веках — находясь под влиянием Польши и Швеции, а в XVIII веке, будучи включенными в состав российской империи, стали объектом интересов великих держав в период империализма и полем боя во время двух мировых войн XX века.

В изучении латышской литературы применение постколониальной критики к своей истории первоначально было воспринято сдержанно, однако с превращением этого дискурса в широко используемую практику осмысления мира и его наций постепенно она была адаптирована для интерпретации отдельных периодов истории Латвии, наибольшее распространение получив в проецировании опыта советского времени на постсоветскую парадигму.

В контексте постколониальной критики Латвия и балтийские страны в целом обозначились в конце XX века, после восстановления их политической независимости. Применение методологии постколониальной критики к анализу культуры Латвии и латышской литературы было начато на международном уровне. Поворотным пунктом включения постсоветского сегмента в круг изучения феноменов постколониальной критики считается статья Дэвида Чиони Мура «Является ли “пост-” в постколониальном тем же, что в постсоветском? К глобальной постсоветской критике» («Is the Post- in Postcolonial the Post- in Post-Soviet? Toward a Global Postcolonial Critique»). Призывая воздержаться от буквального уравнивания разных подавляющих режимов и предлагая более гибкую трактовку понятия колониализма, Мур отмечает:

…я бы хотел защитить идею расширения постколониального до включения в него огромной сферы постсоветского. В первую очередь я это делаю потому, что Россия и затем советский союз осуществляли мощный колониальный контроль на больших территориях мира на протяжении от полусотни лет до двух столетий; в настоящее время большая часть этого контроля осталась позади, и это заметно воздействует на литературы и культуры постколониальных постсоветских наций, включая саму страну-колонизатора — Россию. Разумеется, как я уже отмечал ранее, специфические модальности русско-советского контроля, а также их постсоветские отголоски отличаются от стандартных англо-французских случаев. Но опять же, для западных постколониальных исследований выдвигать в качестве стандарта колонизации англо-французские случаи, а русско-советский опыт называть «отклонениями», как я это делал до сих пор, означает ошибочное утверждение уже устаревшего западоцентризма или англо-франкоцентризма. Думаю, настало время прервать эту традицию [Moore 2006: 28].

]

В статье Мура, на основе обзора международного контекста постколониальной критики, доказано сходство политической ситуации Балтийских стран с другими прецедентами колонизации. У каждого региона с антагонистическими историческими нарративами имеются свои особенности, и советский колониализм, безусловно, отличается от западного. Обращаясь к отличиям постколониальных и постсоветских исследований, Эпп Аннуш отмечает скрытую антиимпериалистическими лозунгами двойную мораль и декларативность советской колониальной империи. Э. Аннуш выдвигает вопрос: может ли быть колонизовано модерное государство, и указывает на необходимость переформулировать рамки постколониальных исследований для балтийской ситуации, когда были колонизованы намного более развитые страны, чем страна-колонизатор — СССР. Народы, которые недавно чувствовали себя частью Европы, были искусственно от нее изолированы. В рамках советизации Эстонии, Латвии и Литвы было переписано национальное прошлое. В ситуации советского контроля особенности колониализма Балтии выражались в чувстве превосходства колонизированных над колонизаторами — в отличие от восприятия европейского и ориентального. Так как «уровень жизни населения Балтии превышал средние показатели СССР, Балтия получила репутацию “советского Запада”» [Szporluk 1975; Зубкова 2008; Bleiere 2015; Risch 2015; Annus 2019; Gūtmane 2019], что в жителях этого региона «породило чувство инаковости» [Risch 2015: 78] по отношению к остальному СССР.

В то же время объединяющей с постколониальной теорией позицией являются отношения угнетателя и угнетенного в дискурсе власти, что включает балтийский опыт в мировой опыт колониальной истории, а не отличает советский феномен от глобальных процессов. Характерная для территории Балтии «колониальная противоречивость» [Kalnačs 2011: 15] проявляется в различном отношении к западному и восточному колониальным дискурсам. В Балтийских странах, которые перед советской оккупацией долгое время находились под влиянием идеологического дискурса Запада и в первой половине XX века пережили процесс культурной европеизации, при советской оккупации фактически не было заметной русификации среди местного населения, а только навязанная оккупационной властью советизация — с русским языком как политическим инструментом. Гегемонистские «просветительские» проекты не могли быть реализованы полностью, потому что на тот момент развитая национальная идентичность смягчала попытки культурного подавления со стороны колонизатора, хотя, конечно, отношения своего и чужого проявлялись во всех случаях.

В контексте заявленной проблематики Э. Аннуш уточняет вопрос о характере советского вторжения — «колонизации или оккупации» [Annus 2019: 88].

Нередко эти термины используются как взаимозаменяемые или как части гомогенного единства — «колониальная оккупация». Аннуш отмечает, что советские захватчики столкнулись не с культурой, которую легко можно было назвать «нецивилизованным варварством», а с развитым современным национальным государством. тем не менее советская пропаганда строилась на стандартном просветительском нарративе. Парадоксальным образом аннексия Прибалтики была оправдана как просветительская гуманитарная миссия по оказанию помощи более развитым странам Балтии. В своей монографии «Советские постколониальные исследования. Взгляд с западных рубежей» («Soviet Postcolonial Studies. A View from the Western Borderlands»), в главе с программным названием «От оккупации к колониализму», Э. Аннуш выдвигает тезис о переходе от оккупации к колонизации, обозначая в качестве поворотного пункта пятидесятые годы прошлого века, когда постепенно перестала работать такая схема «оккупации — сопротивления», которая предполагала обоснованные надежды на будущее без оккупации. Колонизация, в свою очередь, требовала большей вовлеченности — сотрудничества с режимом. После включения в СССР в среде балтийских народов появились новые формы гибридности, так как культура советизированных территорий и идентичность местных жителей приспосабливались к новому режиму. Эта новая ситуация могла быть названа инкорпорированием в советскую систему, с превращением моделей отношений во всех сферах в колониальные [Annus 2019: 99].

В круг постколониальных исследований включаются произведения не только авторов колонизированных территорий, но и авторов, эмигрировавших из них, литература, в которой представлен опыт диаспоры, с акцентами не на географические, а на ментальные аспекты. С укреплением советской власти и вызванной этим масштабной эмиграцией жителей Балтийский стран на Запад происходит разделение на два потока, образующих литературу оккупированных Эстонии, Литвы и Латвии и литературы эмиграции. Разработка колониальной критики латышской литературы началась среди исследователей балтийской диаспоры. Валтерс Ноллендорфс в статье «Демифологизация латышской литературы» («The Demythologization of Latvian Literature», 1973) выдвигает тезис о том, что литературы малых наций имеют бóльшую тенденцию быть «этническими» и «сильнее ориентированы на национальную специфику, чем литературы больших наций, которые в основном обращаются к вопросам о человеке намного более обобщенно и эклектично» [Nollendorfs 1973: 664]. Мысль об усиленном чувстве социально-политической незащищенности малых этносов развивает Ролфс Экманис в исследовании «Латышская литература под советами: 1940—1975» (1978) («Latvian Literature under the Soviets: 1940—1975»), рассматривая влияние политического террора на национальную литературу. Экманис указывает, что из-за военной оккупации Латвии и инкорпорации в советский союз «История балтов была переписана, их поэзия пересмотрена, и даже их воспоминания были трансформированы» [Ekmanis 1978: 44]. Развитие латышской литературы в условиях колонизации служит хорошим примером тому, как словесность укрепляет сознание национальной идентичности, используя этничность.

Знаковым явлением включения тоталитаризма в постколониальный дискурс стал сборник «Балтийский постколониализм» («Baltic Postcolonialism», 2006) под редакцией американской исследовательницы литературы литовского происхождения Виолеты Келертас. Свое концептуальное предисловие она начинает с тезиса о том, что «по-прежнему необычно видеть или слышать термин “постколониальный” применительно к странам Балтии» [Kelertas 2006: 1]. Авторы статей сборника обращаются к анализу литературы Балтийских стран с позиций постколониального подхода, рассматривая концепты мимикрии, субъективности, угнетенного и «другого» в колонизированных странах в периоды царской империи и советского тоталитаризма до конца 1980-х — начала 1990-х годов.

Упомянутые исследования указывают на то, что у постколониальной критики есть очевидный потенциал в Латвии и возможности интеграции с полем западных постколониальных исследований.

В свою очередь вхождение постколониальной критики в культурное пространство постсоветской Латвии было более медленным и более сдержанным, чем в остальной части Балтии [Gūtmane 2019], анализ литературы в постколониальном ключе применяется с известной осторожностью, а научная терминология часто заменяется метафорами и описательными характеристиками. Кроме того, в современной публичной риторике Латвии наблюдается некая напряженность между употреблением терминов «оккупация» и «колонизация» в описаниях советского тоталитаризма не только в научном, но и в общественном дискурсе.

Одна из причин — в Латвии по сравнению с другими Балтийскими странами исторически русификация и опосредованно с ней связанное влияние советизации были сильнее. Уже в 1940—1941 годах в Балтии началось осуществление политики русификации, которая считается важной чертой процесса колонизации. Она была пережита уже во времена российской империи и возобновилась с вхождением Латвии в состав СССР. После оккупации стран Балтии Эстонию, Латвию, Литву, а после окончания Второй мировой войны также Восточную Пруссию (в 1945 году Кенигсбергскую — позже Калининградскую— область) СССР считал единым территориальным целым, используя введенное во времена русификации в российской империи название Прибалтика (имперские земли, находящиеся возле Балтийского моря). Жителей балтийских стран, достигших более высокого уровня жизни, чем остальные жители Советского Союза, оккупационной власти надо было перевоспитать и разбавить. Смена национального состава наиболее эффективно достигалась репрессиями и депортациями, а в последующие десятилетия — индустриализацией и прибывающими для ее осуществления трудовыми мигрантами.

В 1959—1966 годах, в период деятельности первого секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Латвии Арвида Пельше и его последователя Августа Восса, в Латвии осуществлялась наиболее последовательная политика русификации в Балтии. Пропорция латышей в составе коммунистической партии была 35—40% [Gūtmane 2019: 232] [2]. Это также является самой существенной причиной, по которой условно либеральный оттепельный период в Литве и Эстонии дал больше возможностей для творческого выражения, чем в Латвии, а также объясняет, почему Латвия стала важным культурным центром СССР, а Юрмала — популярным туристическим местом для жителей СССР.

В целом отпечатки последствий целенаправленно проводимой иммиграционной политики советизации в Балтии были заметны во всех сферах жизни как приспособление и подражание модели жизни и языку колонизаторов, или мимикрия, что проявлялось в милитаризации, индустриализации и русификации.

Призыв в советскую армию, который мог обернуться службой в Афганистане, был вероятностью для всех молодых мужчин Балтии, поэтому влияние русифицированной модели поведения в военной иерархии на сознание родившихся в 1960-х годах мужчин заметно во всей Балтии [Gūtmane 2019: 271].

В Латвии, по сравнению с Эстонией и Литвой, было больше военных городков и военных баз, в которых жили и служили военнослужащие с семьями и призванные на службу солдаты, таким образом увеличивая процент нелатышского населения и демонстрируя присутствие военной силы и потенциальной агрессии [Andersons 1987: 117] [3]. В результате политики русификации в Балтии, особенно в Латвии и Эстонии, существенно снизилось число коренных жителей: в 1989 году — 52% в Латвии; 62% — в Эстонии; 80% — в Литве [Masalu, Kjaupa, Straube, Pajūrs 2000: 189]. Общество, у которого были свои традиции, представления и уклад жизни, подстраивалось под другую модель. Вместе с оккупацией Балтии ее литература также была отчуждена от исторической традиции и отделена от остальной Европы. Социалистический реализм стал единственным признаваемым методом [4].

Одной из задач литературы социалистического реализма в Балтии 1940— 1950-х годов было уничтожение исторической памяти оккупированных наций и отвечающая советской идеологии интерпретация истории; в Балтии с помощью словесности происходила фактическая советизация истории. С уничтожением национальной памяти ее место целенаправленно наполнялось новым содержанием. В латышской литературе этого времени, при помощи «проявления двоемыслия» [Gūtmane 2019: 271], осмысливается процесс строительства колониальной империи, идентифицируются инструменты колониального режима — контроль над языком и религией, «показываются последствия воздействия колониализма: обнаруживается, что постоянно растущий приток чужеземцев заставляет коренных жителей чувствовать себя гостями в своем же доме» [Gūtmane 2019: 287], многосторонне изображается «жизнь в клетке советской колонизации» [Kelertas 2006: 165].

Восстановление государственности в странах Балтии не приносит стремительного выравнивания противоречий, по-прежнему в культурной памяти присутствуют конфликты травматичного прошлого. Многие латышские авторы в постколониальной ситуации пытаются найти ответ на вопрос: кто такие жители бывших колоний? Тема идентичности особенно важна для постколониализма, так как колониальная экспансия существенно увеличила число тех определений, которые можно применить в отношении человеческих групп.

Первым концептуальным исследованием в Латвии, в котором с помощью инструментария постколониальной критики рассмотрен жанр драматургии в балтийских странах, является монография Бенедикта Калначса «Балтийская постколониальная драма. Модернитет, колониализм и постколониализм в латышской, эстонской и литовской драматургии» («Baltijas postkoloniālā drāma. Modernitāte, koloniālisms un postkoloniālisms latviešu, igauņu un lietuviešu dramaturģijā », 2011). Развитие заявленных в ней концептов продолжено в издании «Балтийская драма XX века: Постколониальные нарративы, деколониальные возможности» («20th Century Baltic Drama: Postcolonial Narratives, Decolonial Options», 2016). Калначс замечает, что термин «постколониализм» можно обоснованно относить к регионам, бывшим под советским контролем и от этого контроля освободившимся в конце 1980-х — начале 1990-х годов. Понятие колониализма в его исследованиях прежде всего имеет политическую окрашенность [Kalnačs 2011: 25]. Калначс пишет о том, что в колониальной критике

отражается политическое наследие современного мира — историческое противостояние между доминирующими большими государствами и подчиненными им территориями, что в наше время, в большинстве случаев утратив рамки непосредственного политического подчинения, выражается в экономическом неравенстве [Kalnačs 2011: 10].

Методологическим основанием исследований Калначса является постколониальная критика, в рамках которой осмысляется развитие балтийской драмы XX века и ставится задача «восстановить историческое измерение в изучении литературы» [Kalnačs 2011: 31] и «включить Балтию в глобальный контекст жертв колониальной власти» [Kalnačs 2016: 216]. На основе того, что «в истории стран Балтии процесс колонизации проходил на многих уровнях и в различные периоды» [Kalnačs 2011: 25], в исследовании о текстах пьес балтийских авторов постколониальное прочтение дано сквозь призму хронологии. Калначс проецирует колониальную и постколониальную ситуацию на культурные традиции и современный этап развития Латвии и Балтии, а также на конкретные события истории региона, деля данные процессы на хронологические отрезки: 1) включение территорий современных Балтийских государств в состав Российской империи; 2) советская оккупация и последующая колонизация Балтии в середине XX века; 3) процесс антиколониального протестного движения и глобальной деколонизации (с конца Второй мировой войны до начала XXI века) [Kalnačs 2011]. В характеристике каждого периода осмысливаются противоречия между интенсивностью этнической рефлексии и дискурсом власти. Калначс исследует в текстах балтийских драматургов дискурсивные формы опыта истории колониальных завоеваний и антиколониального процесса.

В рамках постколониальной методологии различаются две взаимосвязанные тенденции одного процесса: колониальный дискурс, который оценивает колониальную ситуацию с точки зрения колонизаторов, и антиколониальный дискурс,

который раскрывает процесс осознания и конструирования национальной и политической идентичности колонизированных народов и социальных групп в колониальной ситуации, на пути к возвращению независимости, а также в период последующей государственной самостоятельности [Kalnačs 2011: 10].

В этой связи исследование Калначса деконструирует идеализированный социальный дискурс времени Атмоды — возвращения независимости Латвии. Он указывает на то, что обретение государственного самоопределения для части жителей было временем освобождения от чувства незначительности и инаковости, формулирования своей идентичности. В свою очередь для другой част и жителей это было временем деконструкции ранее существовавшей идентичности, что выражается в скепсисе, депрессии, желании скрыться или переформулировать свою идентичность. Внезапный переход в ситуацию «пост-» повлиял на литературу Балтии. Десятилетиями накапливаемая агрессия и протест вырвались на поверхность и деконструировали границы предшествующей литературы, выдвигая на первый план ранее табуированные темы: идеологизацию и несвободу сознания человека; эротику и секс; насилие и жестокость. В литературе после атмоды сталкиваются рефлексия о советском человеке, специфика советской колонизации — кто я? — вопросы в качестве манифестации постколониального сознания, комплекс неполноценности и кризис идентичности, при совпадении двойного — политического и поэтического — «пост-»: постсоветского, постцензурного, постколониального положения с появлением постмодернизма. Калначс в постколониальных текстах балтийских драматургов определяет множество вариантов самоидентификации в «постколониальной реальности» [Kalnačs 2011: 190], конфронтацию прошлого и будущего, «крайнюю нестабильность постколониальной ситуации в странах Балтии, и особенно в Латвии, в конце первого десятилетия XXI века... при обострении характерного для постколониальных обществ и стран дуализма восприятия» [Kalnačs 2011: 31].

К травме как проекции опыта колониального и постколониального субъекта в тоталитарной и посттоталитарной литературе Балтии обращается Занда Гутмане в монографическом исследовании «Проявления травм тоталитаризма в прозе Балтии» («Totalitārisma traumu izpausmes Baltijas prozā», 2019). Монография З. Гутмане переносом теории культурной травмы на постколониальную критику резонирует с до сих пор актуальными процессами переоценки исторического опыта в постсоветском балтийском обществе, причиной чему является длительное нахождение стран Балтии в стадии определения идентичности в постколониальной ситуации.

Гутмане обращается к реакциям на колониализм в диверсифицированном под воздействием оккупации культурном пространстве Латвии: в эмиграции, где после советской оккупации нашли убежище больше половины представителей латышской интеллигенции, и на подконтрольной советскому оккупационному режиму территории советской Латвии. Характеризуя ситуацию эмиграции, Гутмане оперирует тезисом Джона Маклеода о том, что с точки зрения постколониализма культура изгнанника, или эмигранта, трактуется как маргинальная (микро)культура в рамках доминирующей (макро)культуры, для нее характерно принятие позиции «Другого» [McLeod 2000: 33]. В отношении микрокультуры к доминирующей культуре можно выделить множество моделей ментального поведения, что соответствует присутствующему также и в литературных репрезентациях отношению к окружающей действительности и раскрывает какой-либо определенный вид «социальной синергии» и переживания травмы [Gūtmane 2019: 185].

Одним из наиболее ярко выраженных видов ментального поведения, зафиксированных латвийской постколониальной критикой в латышской эмигрантской литературе, является модель антиколонизации. Для нее характерны игнорирование ситуации нового изгнания, интроверсия, попытки сохранить этническую идентичность по возможности в неизменном виде, создать среду, похожую на ситуацию на родине, проживание, по определению Эдварда Саида, в «воображаемой географии и истории» [5] [Gūtmane 2019: 18].

Вторая модель, которую выделяет Гутмане, это модель самоколонизации, или автоколонизации, в которую входит мимикрия, или приспособление к доминирующей культуре, в результате чего открытость новым влияниям вызывает потерю этнической идентичности и способствует конструированию новой идентичности, при ассимиляции с новой культурной средой появляется реакция уничижения своей культуры, отчуждения от нее. Рефлексия самоколонизации проявляется также как пессимистическая оценка будущих возможностей в обществе после падения колониального режима. Гутмане отмечает, что именно у литературы в советский период была важная роль в противостоянии колонизации сознания и сохранении этнической идентичности.

Национальное чувство, или акцентирование этнических и национальных аспектов, является способом активного стимулирования процесса деколонизации, и охват этих аспектов идентичности находил выражение в более традиционной форме письма [Gūtmane 2019: 282].

Желание писателей вернуться к сознанию этничности, заметное в латвийской прозе периода застоя, демонстрирует то, как словесность укрепляет национальное сознание, используя этничность. Писатели актуализировали колониальный дискурс посредством исторических аллюзий, например через обращение к временам колонизации ливов и куршей немецкими крестоносцами (роман Альберта Белса «Люди в лодках» (1987)). Ситуация ассимиляции или уничтожения древних этносов давала читателям возможность проецировать ее на ситуацию в Балтии второй половины XX века, увидеть те процессы, которые угрожают идентичности и свободе человека, пока он находится в прямо не названном плену советского тоталитаризма.

В своем исследовании Гутмане, анализируя тексты балтийских писателей с позиций постколониальной критики, идентифицирует колониальные механизмы и последствия колониализма: с помощью бинарной оппозиции «свой / чужой» раскрывает принципы действия чужой власти, или власти колонизаторов, дает примеры того, как контроль над языком и религией становится существенным инструментом колониального режима, представляет литературные свидетельства стадии колеблющейся, неопределенной, меняющейся идентичности колонизированных жителей Балтии.

Объектом постколониальной критики с меньшей интенсивностью, но с важными концептуальными акцентами становятся и другие эпохи колониального прошлого Латвии. Постколониальный дискурс методологически точно соотносится с эпохой Просвещения в Латвии, проводимого балтийскими немцами, временем зарождения светской литературы (вторая половина XVIII — начало XIX века). Паулс Дайя в исследовании «Просвещение и культурный трансфер. Становление латышской светской литературы» («Apgaismība un kultūrpārnese. Latviešu laicīgās literatūras tapīana», 2013) рассматривает колониальные концепты в «проекте просвещения народа», проводимом священниками из балтийских немцев. Так как национальная и культурная идентичность латышей в это время сводилась к статусу крепостных, Просвещение, которое в Германии было социальным феноменом, в латышской культуре стало потенциально национальным явлением — одной из основ последующего развития латышской национальной литературы и культуры в XIX веке: вопросы, которые носили социальный и аграрный характер в Германии, в Балтии получили этнические и колониальные коннотации. «Будучи ориентированным на крестьян, просвещение народа... укрепило синонимию понятий “латыш” и “крестьянин”, постепенно конструируя миф о латышах как о “крестьянском народе”...» [Daija 2013: 59], вытесняя из определения латышей такие группы, как городские латыши, онемеченные латыши; кроме того, «понятие “немец” в Балтии содержало не только этнические, но и социальные коннотации, обозначая привилегированную часть общества» [Daija 2013: 60].

Таким образом, с помощью типичной колониальной метафоры этносоциальные отношения в Балтии были включены в колониальные рамки. «Когда в литературе появлялась репрезентация разных моделей отношений элиты и народа, в том числе отношений учителя — ученика между священниками и крестьянами или патриархальной модели отношений отца — сына между помещиками и крестьянами, одновременно эти модели неизбежно становились тем кодом, сквозь призму которого были представлены отношения немцев и латышей...» [Daija 2013: 61].

В характеристике литературы балтийских немцев Дайя подчеркивает присутствие двух свойственных колониальному дискурсу аспектов — политически- экономического и экзотического, «начиная с системы хозяйствования и кончая концепцией личности» [Daija 2009: 20], а также ориентацию на Германию. В постколониальном обществе «постколониальность и постсоветскость встречаются в зоне постимперского» [Смола, Уффельманн 2017]. В текстах постколониальной литературы бывший колонизатор встречается с колонизируемым как с субъектом, а не объектом, что рождает шок и нервозность не только в колонизаторе. «Нервозные обстоятельства» постколониального положения [Assereckova 2016] [6] актуализируют раскол личности и вопросы определения идентичности в ситуации постколониализма:

…насколько нервозно и неуютно чувствует себя человек, который не знает, какому образу жизни лучше следовать — завезенному или местному, который вроде надо было бы принять после получения независимости, что вообще такое местный образ жизни после колонизации, как понять, какая культура своя? [Assereckova 2016]

Эти вопросы в латвийской ситуации актуальны в этническом контексте. В современной постколониальной ситуации Латвии и настроениях общества через тридцать лет после восстановления независимости по-прежнему заметны как характерный для постколониальных обществ дуализм, который с внутреннего — национального/государственного — уровня проецируется на внешний — глобальный — уровень конструирования национальной идентичности в условиях глобализации, так и комплекс неполноценности, или «советская ностальгия» [Platt 2013], которая коренится в социальном контексте колониального периода и отражает долгосрочность последствий колониализма и трудности их преодоления.

В завершение обзора тенденций латвийской постколониальной критики необходимо заключить, что этот подход в интерпретации литературы используется в Латвии по-прежнему с осторожностью. Существенной причиной является чувствительность темы для латвийского общества, которое все еще терзают этнические противоречия, поэтому в публичном дискурсе постколониальная риторика по-прежнему моделируется с помощью конструкции постколониальной этничности, используя перевернутую модель бывшей ранее дихотомии свой/чужой с переменой мест субъектов. современная и объективная модель постколониальной ситуации неприемлема для обеих сторон, так как это требовало бы принять гомогенные коррекции в бинарном делении, признав, что

Латвия одновременно является как «их», так и «нашей», близкой и далекой, экзотичной и домашней, с ироничным пониманием концепции географии, точно коррелирующей с противоречивыми социальными идентичностями живущих в регионе русских, которые находятся на стыке обществ, языков и гегемонистских образований [Platt 2019: 99].

Понятия, которыми оперирует постколониальная критика, режут общественный слух, их, за небольшим исключением, обходят латвийские ученые, во имя толерантности их избегают средства массовой информации, не считая индивидуальные комментарии в социальных сетях, если актуализирован какой- либо неудобный вопрос прошлого и его проекция в нынешнем этнополитическом контексте. такое настороженное отношение объясняется комплексами постколониального общества и проявлениями травм постколониализма, для которых характерна неопределенность и постепенное, а не мгновенное самопознание в другом контексте.

Перенос категориального аппарата постколониальной критики на корпус латышской литературы продиктован тенденцией постколониальной критики к «более интенсивному изучению нерусских (и потенциально не только русскоязычных) постколониальных литератур» [смола, Уффельманн 2017]. Клавдия Смола и Дирк Уффельманн указывают на те возможности интерпретации, которые открываются, если «спроецировать постколониальную парадигму, разработанную в литературоведении и культурологии, на исследования постсоциализма и посткоммунизма» [смола, Уффельманн 2017]. У колонизации стран Балтии были специфические черты, однако вместе с тем обнаруживается и существенное сходство с другими колониальными обществами, поэтому закономерно, что латвийский опыт постепенно встраивается в общий дискурс постколониальной критики. Постколониальная критика не является только методом интерпретации литературы колониального периода. В фокус ее внимания входит и нуждается в дальнейших исследованиях тема современности, в том числе применение этой критической теории при осмыслении постсоветской латвийской (не только латышской) литературы, актуализируя вопрос об отношениях тех или иных культур и языков, определяемых в большой мере империалистическими реликтами и процессами гибридности культур.

 

Библиография / References

 

[Зубкова 2008] — Зубкова Е. Прибалтика и Кремль. 1940—1953. М.: РОССПЭН, 2008.

(Zubkova E. Pribaltika i Kreml’. 1940—1953. Moscow, 2008.)

[Смола, Уффельманн 2017] — Смола К., Уффельманн Д. Введение // НЛО. 2017. № 144 (https://www.nlobooks.ru/magazines/ novoe_literaturnoe_obozrenie/144_nlo_2_ 2017/article/12451/ (обращение: 05.09. 2020)).

(Smola K., Uffelmann D. Introduction // NLO. 2016. № 144 (https://www.nlobooks.ru/magazines/ novoe_literaturnoe_obozrenie/144_nlo_2_2017/ article/12451/ (accessed: 05.09.2020)).)

[Andersons 1987] — Andersons E. Latvju enciklopēdija: 1962—1982. 3. sēj. M—P. Nebraska: Amerikas latviešu apvienības Latviešu institūts, 1987.

[Annus 2019] — Annus E. Soviet Postcolonial Studies. A View from the Western Borderlands. London; New York: Routledge, 2019.

[Assereckova 2016] — Assereckova M. Postkoloniālisms — literatūrpētniecības nervozā ievirze // Punctum. 2016. January 25 (https:// www.punctummagazine.lv/2016/01/25/ postkolonialisms-literaturpetniecibas-nervozaievirze/ (accessed 05.09.2020)).

[Bleiere 2015] — Bleiere D. Eiropa ārpus Eiropas... Dzīve Latvijas PSR. Rīga: LU Akadēmiskais apgāds, 2015.

[Daija 2009] — Daija P. Latviešu un vācu dialogs tautas apgaismības ideju krustpunktos // Red. D. Hanovs. Atcerēties, aizmirst, izdomāt. Kultūru un identitāšu biogrāfijas 18.—21. gs. Latvijā. Rīga: Dialogi.lv, 2009.

[Daija 2013] — Daija P. Apgaismība un kultūr pārnese. Latviešu laicīgās literatūras tapšana. Rīga: LU Literatūras, folkloras un mākslas institūts, 2013.

[Ekmanis 1978] — Ekmanis R. Latvian Literature under the Soviets: 1940—1975. Belmont: Nordland Publishing Company, 1978.

[Gūtmane 2019] — Gūtmane Z. Totalitārisma traumu izpausmes Baltijas prozā. Rīga: LU Literatūras, folkloras un mākslas institūts, 2019.

[Kalnačs 2011] — Kalnačs B. Baltijas postkoloniālā drāma. Modernitāte, koloniālisms un postkoloniālisms latviešu, igauņu un lietuviešu dramaturģijā. Rīga: LU Literatūras, folkloras un mākslas institūts, 2011.

[Kalnačs 2016] — Kalnačs B. 20th Century Baltic Drama: Postcolonial Narratives, Decolonial Options. Bielefeld: Aisthesis Verlag, 2016.

[Kelertas 2006] — Baltic Postcolonialism / Ed. by V. Kelertas. Amsterdam; New York: Rodopi, 2006.

[McLeod 2000] — McLeod J. Beginning Postcolonialism. Manchester; New York: Manchester University Press, 2000.

[Moore 2006] — Moore D.Ch. Is the Post- in Postcolonial the Post- in Post-Soviet? // Baltic Postcolonialism / Ed. by V. Kelertas. Amsterdam — New York: Rodopi, 2006. P. 11—43.

[Masalu, Kjaupa, Straube, Pajūrs 2000] — Baltijas valstu vesture / Sast. A. Masalu, Z. Kjaupa, G. Straube, A. Pajūrs. Rīga: Zvaigzne ABC, 2000.

[Nollendorfs 1973] — Nollendorfs V. The Demythologization of Latvian Literature // Books Abroad. 1973. Vol. 45. № 4. P. 664—674 (doi:10. 2307/40127549 (accessed: 05.09.2020)).

[Platt 2013] — Platt K.M.F. Russian Empire of Pop: Post-Socialist Nostalgia and Soviet Retro at the “New Wave” Competition // The Russian Review. 2013 № 72. P. 447—469.

[Platt 2019] — Platt K.M.F. Distance and Proximity in the Baltic “Near Abroad” // Global Russian Cultures / Ed. by K.M.F. Platt. Madison; London: The University of Wisconsin Press, 2019. P. 94—112.

[Risch 2015] — Risch W. A Soviet West: nationhood, regionalism, and empire in the annexed Western borderlands // Nationalities Papers. The Journal of Nationalism and Ethnicity. 2015. Vol. 43. № 1. P. 63—81.

[Said 1985] — Said E. Orientalism. London: Penguine Books, 1985.

[Szporluk 1975] — The Influence of the East Europe and the Soviet West on the USSR / Ed. by R. Szporluk. New York: Praeger, 1975.

[Upīts 1957] — Upīts A. Sociālistiskā reālisma jautājumi literatūrā. Rīga: Latvijas Valsts izdevniecība, 1957.