Nathanaёlle Minard-Törmänen. Finland as a borderland in the Russian Empire

Протянувшееся вдоль побережья Балтики всего в нескольких сотнях километров к западу от Санкт-Петербурга, автономное Великое княжество в составе Российской империи и независимое государство в советское время — Финляндия, казалось бы, не является подходящим объектом для постколониальных исследований. Ее судьба в составе России не вызывала особых внутренних разногласий, хотя на территории Финляндии с 1890-го по 1917 год происходили те же процессы русификации, что и во многих других национальных регионах империи. Еще в начале девятнадцатого века Финляндия завладела воображением русских. Хельсинки и Иматра привлекали сотни состоятельных петербуржцев и стали вдохновением для многих известных писателей, ученых и живописцев, включая К.Н. Батюшкова, Е.А. Баратынского, С.М. Соловьева, И.Е. Репина и Н.К. Рериха [Тихменева 1998]. В настоящий момент россияне продолжают играть важную роль в туризме Финляндии: в 2018 году, например, доля финансовых затрат русских составила 20 % всех средств, полученных от иностранных туристов, а в 2019 году среди иностранцев, посетивших Финляндию с суточным проживанием, россияне составили 12% [1].

Интересно, что места, посещаемые туристами двадцать первого века, не сильно отличаются от тех, что описаны в литературе двухсотлетней давности: Хельсинки и лыжные курорты Лапландии, естественно, привлекают наибольшее количество отдыхающих, тогда как Иматра, Новый Валаам и регион озера Сайма остаются востребованными по большей части лишь у жителей Ленинградской области. При поддержке местных властей по обе стороны границы разрабатываются новые туристические маршруты: например, совместный проект «Одна Карелия — две страны», запуск автобусов класса «люкс» в районе озера Ладога, открытие велосипедного маршрута из Санкт-Петербурга в Иматру и создание проекта «Маршрут Суворова», целью которого является посещение крепостей и каналов, построенных в юго-восточной Финляндии под руководством генерал-губернатора Российской империи [2]. Особенно поражает в этих начинаниях не столько то, что они восстанавливают маршруты, пройденные путешественниками девятнадцатого века, а то, что они опираются на те же имперские тропы.

Согласно Фридрихсгамскому мирному договору 1809 года Финляндия стала частью Российской империи. Находясь в статусе Великого княжества, она была поставлена напрямую под контроль царя. В рамках политики императора Александра I завоевание восточной провинции Шведского королевства рассматривалось как продолжение дела его предка и основателя империи Петра I — оно укрепляло положение новой столицы, города Санкт-Петербурга, и продвигало российскую экспансию дальше на запад. Уже в восемнадцатом веке территории в районе Выборга, Приозерска, Сортавалы (в 1721) и, позднее, Лаппеенранты и Савонлинны (в 1743) были присоединены и, в качестве Выборгской губернии, вошли в состав Российской империи. Но в действительности очень мало (если не сказать ничего) было написано о Финляндии до начала девятнадцатого века, поэтому те пятьдесят лет, что последовали за военной кампанией 1808—1809 годов, стали ключевыми в создании представления русских о Финляндии. Таким образом, первые очерки тех, кто посетил страну, играли определяющую роль, и их описания Финляндии как Северного Эдема оставались весьма влиятельными как на протяжении всего столетия, так и вспоследствии. Тереза Пахмус, например, отметила, что в постреволюционной России для тех, кто покинул Петроград в конце 1917 года, Финляндия представлялась убежищем от преследований Советами [Pachmuss 1992].

Появляясь на страницах таких литературных журналов, как «Северная пчела», «Сын Отечества», «Литературная газета» и «Северный архив», травелоги одновременно развлекали и знакомили элиту девятнадцатого века с землей «на конце гигантской России», как некогда сказал Яков Грот (его слова уже в наше время вдохновили исследовательницу В. Г. Науменко на название книги, посвященной анализу обширного корпуса путевых заметок по Финляндии [Науменко 2010]). Взаимосвязь травелогов с проектом построения империи — предмет рассмотрения этой статьи, основу которой составила опубликованная в 2016 году докторская диссертация («Имперская идиллия. Финляндия в путевых дневниках русских путешественников (1810—1860») [Minard-Törmänen 2016]). Иида Хирвисахо была одной из первых, кто идентифицировал колониальную позицию, пропитавшую ранние описания Финляндии и финнов в русской литературе. Исследовательница показала, как представление страны в виде аграрной утопии и ее жителей в образе детей природы участвовало в культурно-политическом подчинении, доказав, что подход Эдварда Саида вполне уместен при разговоре о Финляндии [Hirvisaho 1997].

Забегая немного вперед, мы можем попытаться понять, играла ли Финляндия какую-то особую роль в российском колониальном дискурсе. Образ малоразвитой окраины в ожидании российских повелителей был весьма типичен для имперских стремлений: Сьюзан Лейтон и Катя Хокансон обозначили сходные мотивы в отношении Кавказа, Юрий Слёзкин — народов арктических регионов и Мирослав Шкандрий — Украины [Layton 1994; Hokanson 2008; Slezkine 1994; Shkandrij 2001]. В случае Финляндии, однако, присутствовали двойственные чувства, которые связаны, частично, как с самой страной, так и со структурой и ценностями российского общества девятнадцатого века: путевые и литературные очерки отражали дилеммы, с которыми столкнулась элита того времени. Землевладельцы, офицеры с университетским образованием — авторы и читатели путевых заметок о Финляндии — демонстрировали противоречивое отношение к Западу и указывали на сложность позиционирования национальной «русской» идентичности в рамках многонациональной империи.

 

Первобытные пейзажи и дети природы: Финляндия и финны глазами русских

 

Для русских девятнадцатого века Финляндия была, прежде всего, местом природы в ее девственном, примитивном, подчас хаотичном виде. Страну в основном характеризовали ее бесконечные леса, чистейшие озера и, в особенности, живописные гигантские валуны. Удивленные путешественники описывали их как «древний городъ, разрушенный землетрясениемъ» [Сомов 1829], или как первородные семена, «брошенные первыми людьми», оставленные на пустой земле как безмолвные свидетели давно ушедших библейских лет [Gagarin 1809: 14]. Водопад Иматра был самым популярным местом в те времена: его буйные пороги описывались в фантастических тонах, «подобно морским чудовищам» [Албенский 1828], как «терзаемый Духъ этой бездны» [Муравьёв 1834: 2] или как «безумный» [Ишимова 1842: 197—199], вечно борющийся и рвущийся вперед через непреодолимую каменную преграду, стоящую перед ним.

Финляндия казалась путешественникам Северным Эдемом. Ее нетронутая природа в особенности привлекала европеизированных петербуржцев, которые в этих первобытных пейзажах угадывали северное подобие мифической Аркадии. Первые живописные изображения Финляндии представляют собой пасторальные картины, подражающие «видам Италии» наподобие тех, которые создавали выпускники Санкт-Петербургской Императорской академии художеств в течение большей части первой половины девятнадцатого века. Классическая эстетика и итальянская модель гармонии и естественной красоты доминировали в изображениях сельской местности, едва ли соотносясь с реальной географией: виды Выборга и Борго (1804 и 1810 годов) работы Андрея Ефимовича Мартынова и рисунки Карла фон Кюгельгена, изображающие Финляндию («Живописные виды Финляндии», 1823—1824 годов [Kügelgen von Carl 1823—1824a]), очень мало отличались от их художественных интерпретаций Сибири (А. Мартынов. «Вид реки Селенги в Сибири», 1817) [3] или Крыма (К. фон Кюгельген. «Виды Крыма», 1823 [Kügelgen von Carl 1823—1824b]). Более, чем другие пограничные области (отчасти в связи с ее непосредственной близостью к Санкт-Петербургу), Финляндия представляла собой пасторальное убежище для русского дворянства, которое в зависимости от времени года предпочитало отдых за городом утомительной столице, где «съ каждымъ почти шагомъ атмосфера становилась гуще и гуще, душнее и душнее» [Сомов 1830: 287]. Во многих отношениях Финляндия рассматривалась как окраина Санкт-Петербурга, которая выполняла функцию, сходную с дачей — местом, где можно воссоединиться с природой и насладиться простым деревенским образом жизни [Minard-Törmänen 2016: 166—173].

Столь пристальное внимание к природному ландшафту также позволяло русским говорить о пространстве страны как о пустующем и ждущем своих завоевателей. «Вся история Финляндии въ ея скалахъ и озерахъ», — выразительно написал Александр Петрович Милюков во вступлении к своему очерку, опубликованному в 1856 году [Милюков 1856: 42—43]. Обитающих в этой вневременной идиллии финнов описывали как бедных и безропотных; словами Пушкина из «Медного всадника» — «печальных пасынков природы». Здесь пролегает фундаментальная разница между финнами и местным населением других пограничных регионов. Например, образ жителей горного Кавказа был по сути своей воинственным, неважно, характеризовали ли их как «благородных воинов» или «неблагородных варваров» [Layton 2001: 80—99]. Несмотря на то что война завершилась незадолго до того, как многие русские впервые посетили Финляндию, финны-воители просто не существовали в их представлении. Военная тема 1808—1809 годов раскрывалась в русской литературе главным образом через образ деревенских семей, доброжелательно и без видимой враждебности дающих кров и пропитание русским солдатам. Финны представали отнюдь не бойцами, а простыми крестьянами, уставшими от войн на их территории, обеспокоенными своим будущим и недовольными настоящим — в то время шведским — правлением.

Этот образ бедной жертвы войны поддержал российские стремления к статусу великой державы, узаконивая имперскую экспансию, начатую Петром I [Thompson 2000: 77—78]. Идея создания Российского государства посредством мирной колонизации соседних и малонаселенных земель не являлась новой: впервые ее сформулировал историк эпохи Екатерины II Иван Болтин, позднее Карамзин повторил ее в своей «Истории государства Российского» (1816—1826). Эта идея брала начало в противостоянии между Россией и западными странами, или империями. В то время как последние опирались в основном на военную силу, Российскую империю представляли как государство, вечно расширяющееся путем постоянного стирания его границ [Tolz 2001: 161—163]. В этом ключе завоевание Финляндии представало как необратимое наступление цивилизации на дикость. Финский историк Райнер Кнапас верно отметил, что пасторальные мотивы рисунков Кюгельгена, заказанные Александром I, подчинялись не только эстетике того времени, но также и имперской пропаганде о процветании страны под русским правлением [Knapas, Koistinen 1993: 130—139].

Покорение было не только военным. Оно касалось, в первую очередь, природных элементов: новая столица Великого княжества Хельсинки и Сайменский канал демонстрировали победу Российской империи над хаосом первобытного ландшафта, о котором говорилось выше. Как и Санкт-Петербург, город Хельсинки был основан по личному указу императора на пустынной земле, где единственным признаком цивилизации было несколько жалких рыбацких хижин [Булгарин 1839: 88]. Одним могущественным взмахом имперской волшебной палочки судьба, которая воздвигла Санкт-Петербург, достигла берегов Финляндии: царь пожелал чтобы город Хельсинки стал таким же современным и эстетически привлекательным — отражением изысканности и величия империи [Милюков 1856: 197]. Западные путешественники также делились своими восторженными впечатлениями: в 1832 году британский капитан Чарльз Колвилл Фрэнклэнд написал о Хельсинки, что «это самый красивый и самый интересный новый город» из тех, что ему доводилось видеть: «Российский император, Траян севера, мог бы сказать римлянину, что он нашел несколько деревянных хижин и обратил их в город дворцов» [Lurcock 2010: 182].

Построенный между 1845 и 1856 годами с целью соединить Лаппеенранту и Выборг Сайменский канал считали одним «из самыхъ удивительныхъ, колоссальныхъ произведений человеческого труда и современной науки» [Милюков 1856: 86]. Хотя Сайменский канал был построен по инициативе Финляндии, российские путешественники подчеркивали его имперское значение. Он являлся идеальным примером проекта, осуществленного Россией с целью внедрения цивилизации и провозглашения победы царя над силами природы, но, по словам Милюкова, «покорить природу здесь труднее, чемъ господствовать надъ беднымъ народомъ» [Милюков 1856: 87; Войт 1852: 93]. Путевые дневники особенно отмечали гигантский труд, вложенный в постройку Сайменского канала: вырубали густой лес, выкапывали землю, взрывали твердый гранит, использовали смесь камня и извести, ковали мосты и технику... Впечатленный достижениями инженерии, писатель, член Русского, Парижского и Лондонского географических обществ Эманнуил Михайлович Галицын (1804—1853) отметил, что каменная кладка выглядела настолько прочной, что «простоит столько, сколько сам мир» [Galitzin 1852b: 416]. «Первый памятникъ человека в Финляндии» — с российской точки зрения — Сайменский канал ознаменовал наступление индустриального века в стране и культурное превосходство Российской империи над ее окраинами [Милюков 1856: 86].

 

Создание мест имперской памяти

 

В 2009 году журналист Никита Кривцов опубликовал книгу под заголовком «Русская Финляндия», основанную на его статьях, впервые напечатанных в журнале «Вокруг света» [Кривцов 2009]. В книге собраны впечатления от путешествий, исторические наблюдения, а также описания большого количества достопримечательностей Финляндии — от самых очевидных, таких как Иматра, Хельсинки, Петсамо, до менее известных, как, например, поместье Нухьяла вблизи Турку, где, как говорят, останавливался на ночлег Александр I. По традициям травелогов «Русская Финляндия» отмечает места, стоящие посещения, описывая их историю и связанные с ними памятные события и легенды. Но при этом Кривцов, перечисляя личности финнов и достопримечательности, обращает наибольшее внимание на их связь с Россией, с тем чтобы показать живучесть российских lieux de memoire в Финляндии — достопримечательностей (в широком смысле, включая памятники, города, персонажей и литературу), где, словами французского историка Пьера Нора, «память кристаллизировалась и укрывалась» [Nora 1989: 7—24]. «Русская Финляндия» Кривцова продолжила традицию, созданную еще в девятнадцатом веке, когда, путешествуя по Финляндии, русские искали следы своей собственной истории и черты их национальной принадлежности.

Двести лет царского правления, безусловно, оставили след российского влияния в архитектуре финских городов, в останках военных фортов и в присутствии православия. Но, как отметил Эдвард Саид, апроприация — это не только физический акт, но также, что, возможно, более важно, культурная операция [Said 1978: 3]. Когда Милюков посетил Савонлинну и Хамину в середине лета 1851 года, он скорее вспоминал о генерале Суворове, который провел некоторое время в этом регионе в 1790-х годах, чем обращал внимание на фактически существующую историю и географию этих городов [Милюков 1856: 53—65; 123—128]. Русский прозаик Владимир Карлович Войт (1819—1900) вел себя подобным же образом во время своего визита в Лаппеенранту, рассказывая истории о, по словам многих, эстравагантом характере Суворова и стоя «съ благоговениемъ» напротив скромного дома, где некоторое время проживал легендарный генералиссимус [Войт 1852: 98—100]. Что касается известного военного, поэта Дениса Васильевича Давыдова (1784—1839), его описания Финляндии в основном вращались вокруг личности Я. П. Кульнева и его подвигов в войне 1808—1809 годов [Давыдов 1838]. С нашей точки зрения, не столь важно, была ли в историях, рассказанных этими путешественниками девятнадцатого века, хотя бы доля правды или они были заимствованы из многочисленных публикаций и рассказов о героических войнах империи, распространенных в те времена. Без сомнения, объединяя русскую устную традицию с финской территорией и историей, эти рассказы придавали форму и значение географическому пространству Финляндии, которое иначе описывали как хаотичный и дикий лабиринт из озер и лесов.

Похожим образом поездка Александра I в северную Финляндию в 1819 году послужила поводом для путешествия, предпринятого в 1846 году Яковом Карловичем Гротом (1812—1893) — преподавателем Императорского Александровского университета, известным своими глубокими познаниями в области финского языка, культуры и истории [Грот 1847]. По следам царского посещения города Каяани и провинции Остроботнии был издан официальный отчет [Грипенберг 1828]. Повторяя маршрут императора, ученый хотел уточнить и дополнить оригинальный текст «для образованнаго человека, желающаго приобрести верное понятие о незнакомом ему крае» [Грот 1847: xiv]. В том числе он добавил недостающие фрагменты с описанием Остроботнии, существенно расширив для этого круг источников, в частности обратился к мемуарам финской писательницы Сары Ваклин (Sara Wacklin).

Для повторения этой поездки Гротом было несколько причин. Во-первых, в России очень мало знали об императорском путешествии 1819 года, тогда как о нем с теплом вспоминали в самой Финляндии [Грипенберг 1828: 25] [4]. Желавший своей деятельностью сблизить русских и финнов, Грот рассматривал императорский визит как возможность подчеркнуть связь между благословенным императором и его благодарными подданными. Во-вторых, тот факт, что Александр I путешествовал по сельской местности, а не только посещал главные города, был также крайне важен, потому что привлек внимание к взаимоотношениям между российским правителем и сельским населением самых удаленных регионов его империи. Ричард С. Вортман отметил, что такие описания, изображающие царя сочувствующим, человечным и близким народу, были нормой в последние годы его правления [Wortman 1995: 238— 242]. Лишенное помпезного лоска, путешествие Александра I по Финляндии преследовало те же пропагандистские цели, что и роскошные демонстрации его предшественников в разных частях империи (самым известным из таких визитов стала экстравагантная поездка Екатерины II в Крым в 1787 году). Императрица также посетила Финляндию в 1783 году, совершив особенно эффектный въезд в Выборг [5]. Как и его бабушка, Александр I отправлялся в поездку, чтобы продемонстрировать заботу о своих подданных и одновременно дать им возможность выразить безграничную признательность за его внимание. Такие путешествия задумывались, прежде всего, как символический инструмент построения империи в качестве единого ансамбля.

Воспоминания об императорских визитах и их последующие повторения— царственными ли последователями (от официального визита Николая I в Выборг и Хельсинки в 1830 году до скромного рыбацкого домика Александра III в Лангинкоски), либо менее известными путешественниками, такими как Грот, Галицын или Милюков, структурировали ландшафт территории и наделяли его значением. Дикая природа облекалась в воспоминания, окутанные имперским символизмом. Литературные и драматические репрезентации прошлого трансформировали удаленные, не подверженные власти истории регионы Финляндии в театр для постановки сценариев, повествующих о монархической мощи и территориальной экспансии.

Кривцов привлек большое количество материала из книги «Русская Финляндия» для создания более обширного путеводителя под названием «Финляндия. Страна тысячи озер. Исторический путеводитель», опубликованного в 2013 году издательством «Вече», специализирующимся на российской истории и военной публицистике. Эти публикации, как и недавние туристические инициативы в Карелии и Саво, по существу, ставят своей целью представить Финляндию через призму русского наследия. В результате лишь малая часть культурной специфики страны раскрыта в небольших очерках, повествующих о роли русских в развитии страны и ее истории или о связях знаменитых финнов (таких как военный генерал и президент Карл Густав Эмиль Маннергейм) с Россией. Для Кривцова, как и для большинства его предшественников в девятнадцатом веке, Финляндия вошла в историю только после ее присоединения Российской империей.

 

Новая и Старая Финляндия: между Россией и Западной Европой

 

Связь Финляндии с российской историей и культурой была, однако, не однородной по всей стране. Только восточные области, известные сегодня как Карелия (включая Карельский перешеек) и Саво, включались в формирование корпуса воспоминаний об Отечестве и мифологическое конструирование империи. Разделение проходило по реке Кюми — первой границе, проложенной между Швецией и Россией по Абоскому мирному договору в 1743 году. К востоку от этой границы лежала Выборгская губерния, область Российской империи, известная как Старая Финляндия, которую Александр I решил воссоединить с Великим княжеством Финляндским в 1812 году по своду законов, унаследованному со времен шведского правления. Административное воссоединение не устранило, однако, отношение к Старой Финляндии как к русской области. В публикациях оно продолжало появляться в течение 1850-х годов, в целом вытесняя — в особенности в путевых очерках — другие возможные деления финской территории, в частности представление о настоящей границе Великого княжества Финляндского (по реке Сестра). Для многих русских Кюмийоки представляла собой действительную границу Российской империи, и долгое время именно она определяла символический переход с Востока на Запад [Путята 1825: 289; Давыдов 1838: 168; Galitzin 1852b: 349; Милюков 1856: 128—129].

Во многом Старая Финляндия казалась интегрированной частью империи, в то время как западные участки сохраняли «иностранный» характер. Во-первых, в Саво и Карелии понимали русский язык и говорили на нем, тогда как его редко можно было услышать к западу от Выборга и Куопио [Грот 1847: 18; Galitzin 1852b: 173]. В районе озера Ладога контакты между двумя культурами были очень старыми и разнообразными, что можно было проследить по распространению некоторых русских обычаев: самовар, например, был почти в каждом доме в Каяани, в то время как о нем почти не знали на западном побережье [Грот 1847: 170] [6]. Купцы из Ярославля, Архангельска и Санкт-Петербурга обосновались в Карелии еще в начале 1720-х годов. После 1809-го за ними последовали ветераны, освобожденные крепостные и в особенности предприниматели, которые инвестировали в шахты, кузницы, каменоломни и лесную промышленность этого региона [Михайлов 1835: 62; Грен 1851] [7]. В соответствии с имперской статистикой середины девятнадцатого века более девяноста процентов православных христиан в Финляндии жили в районе Выборга и Куопио [Альфтан 1859: 197]. Путевые дневники подтверждали эту информацию, отмечая значительное присутствие православия в архитектурном ландшафте Старой Финляндии и, в целом, значимость этого региона для православной традиции: наиболее известные достопримечательности озера Ладога того времени — монастыри Валаам и Коневец — стали еще более привлекательными с открытием пароходного пути на Сортавалу в 1845 году [Прогулка 1858: 777—781]. Романтические описания Валаама были привычны для середины века; одним из наиболее известных и красноречивых из них стал очерк «современного пилигрима» Андрея Николаевича Муравьёва (1806— 1874), опубликованный в 1834 году как часть его серии о святых местах России.

Путешественники также представляли этот район как театр, где были разыграны несколько значительных эпизодов российской истории и сцен построения империи. Карельский перешеек стал свидетелем первых крупных битв со Швецией в Средние века, и публикации отмечали, что один из финно-угорских народов, обозначенный как емь, упоминался в Новгородской летописи еще в одиннадцатом веке [Поездка 1830: 61, 64]. На западном берегу Ладоги была расположена крепость Приозерск, в которой содержалась семья бунтовщика Емельяна Пугачева (1742—1775) [Грот 1847: 6; Смирновский 1847: 76]. В особенности привлекал внимание путешественников Выборг как символ имперских побед и прогресса, совершенных Петром I. В 1829 году литературный критик, писатель Орест Михайлович Сомов (1793—1833) описал наполненный воспоминаниями город в письме своему другу профессору М.А. Максимовичу: «Здесъ все напоминаетъ Великаго Петра. Кажется, безсмертный духъ Его носится надъ стенами цитадели, и указывая мощною дланью на дальние пределы Финляндии, говоритъ: “это Моя собственность, Моимъ мечемъ добытая для России”» [Сомов 1829].

Построенная шведами в 1293 году, дабы оказать сопротивление Новгороду, Выборгская цитадель сдалась армии Петра в 1710 году. Воспоминания о подвигах Петра I преобладали в восприятии Выборга русскими, затмевая другие выдающиеся события. Например, только несколько путешественников упоминали о знаменитом «Выборгском взрыве», который произошел в 1495 году и спас осажденный город от русской армии. По словам Райнера Кнапаса, историки империи осознанно пытались сделать из осады 1710-го новый и более значимый «Выборгский взрыв» [Knapas 1993: 9—32] [8]. В соответствии с официальной историей, путевая литература показывает, как этот миф продолжал существовать в материальной и нематериальной памяти: анекдоты, памятные медали и даже легендарный оттиск, оставленный Петром I на валуне, с которого «он бросил на город свой первый взгляд повелителя» [Galitzin 1847b: 167]. Наконец, для посетителей из России устройство Выборга было понятно и привычно: «…но этотъ городъ, даже после нашей дивной столицы, показался бы тебѣ очень привлекательнымъ; конечно, улицы его не широки и не вездѣ прямы, нетъ великолепныхъ палатъ, но не менее того, онъ является какъ-бы знакомым тебе» [Смирновский 1847: 75] Впавший в отчаяние от грусти и пустоты финских городов Милюков нашел «все необходимыя принадлежности порядочнаго города» в Выборге [Милюков 1856: 103—106]. Внешне более знакомый для русских регион Старой Финляндии казался

в какой-то степени отличным от остальной страны. Вместо скалистых и романтических пейзажей, столь часто описываемых в районе Выборга и Иматры, западный и южный берега — иногда называемые Новой Финляндией— представляли собой пастбища, обрабатываемые поля и процветающие фермы. Отправленный по службе в Бйорнеборг (Пори) на западном побережье, поэт Валериан Шемиот (1807—1840) отметил этот контраст в своем письме к А.А. Дельвигу в 1829 году:

Граница между Старою и Новою Финляндиями есть шумная, величественная Кюмень […]. Переездъ съ одного берега на другой кажется перелетомъ несколькихъ сотъ верстъ, — столь ощутительно различие между обеими частями Финляндии: здесь более равнинъ, полей и луговъ, избы крестьянъ лучше выстроены, одежда ихъ опрятнѣе, даже самыя черты лица и характеръ ихъ видимо измѣняются за чертою границы [Шемиот 1834: 480].

В Остроботнии путешественники наблюдали «очевидный достаток и благосостояние сельского населения Финляндии», и «многие изъ здешнихъ гейматовъ построены съ такою роскошью, что они похожи более на господския поместья, нежели на крестьянские дворы» [Galitzin 1852a: 340, 344—345; 1852b: 126, 155, 238; Грот 1847: 70]. Россияне ассоциировали западную Финляндию с благами цивилизации. Уже в 1808—1809 годах Давыдов написал:

можно сказать, что пока едешь отъ Аборфорса до Або, и отъ Або до Улеаборга, — едешь еще Европою: торговля, сближая людей, стираетъ съ нихъ кору природы, и однообразитъ обычаи и общежитие; но чемъ более погружаешься въ глубину этой области, темъ более видишь, что нравы народа, оттеняясъ мало-помалу, сливаются наконецъ съ суровою и мрачною его обителью [Давыдов 1838: 168].

Для многих русских Кюмийоки проводила границу между цивилизацией и варварством, между Западом и Востоком. Здесь лежит главный парадокс в изображении Финляндии. В то время как Новая Финляндия вызывала в памяти блага экономического и социального прогресса, к которым так стремился Петр I, опираясь на западноевропейскую модель, Старая Финляндия представлялась обителью природы — отсталой, но вызывающей в памяти пейзажи и образы, которые вскоре станут частью романтического понятия «вечной России», а именно православного христианства, крестьянской общины и славянского фольклора [Ely 2009: 75—78]. Дихотомия между Востоком и Западом являлась распространенным феноменом в восемнадцатом и начале девятнадцатого веков: в противоположность Европе — очагу свободы, разума и динамизма — Азию (которая по традиции включала в себя Россию) описывали как царство деспотизма, обскурантизма и стагнации. Эту концепцию разделяло большинство образованных русских, которые верили в величие европейской цивилизации со времен Петровских реформ и ставили своей целью стать ее частью [Tolz 2010: 197—216].

Однако по окончании восемнадцатого века этим намерениям был сделан вызов, не только путем нарастания эксклюзивности в (само)позиционировании Запада, но также внутри романтических и славянофильских кругов России [Wolff 1994: 364—365]. Под влиянием немецкого романтизма и идеализма российские мыслители подчеркивали разницу между Россией и Западной Европой, критикуя различные черты «Запада» и утверждая свое национальное своеобразие. Следовательно, в этом контексте постоянная дифференциация в русских источниках между Старой и Новой Финляндией (в частности, постоянное включение Выборгской губернии в воображаемую географию России) приобретает особое значение. Два образа Финляндии отражали парадоксальные отношения России с Западом на протяжении первой половины девятнадцатого века: западные социальные и экономические модели развития продолжали будоражить воображение русских мыслителей, но их все больше ставили под вопрос в контексте романтического национализма.

Окраину империи — Финляндию описывали по стандартам традиционной колониальной риторики как «неисторическое», «пустое», «отсталое» пространство. Ее аннексия в 1809 году представлялась «естественным» движением цивилизации и российской экспансии. Ландшафт характеризовался, в основном, первобытной и беспорядочной природной организацией, но путешественники придали ему форму и значение в рамках имперского контекста, наделяя достопримечательности Финляндии мифами и историями, узнаваемыми для русских. Как и в отношении других окраин, путевая литература принимала активное участие в апроприации Финляндии в качестве новой части империи. Однако подробное изучение травелогов также раскрывает особенности статуса Финляндии как идиллической окраины.

Длительное разграничение Старой и Новой Финляндии содействовало идее того, что Карелия — одна из самых отдаленных областей страны — могла и должна была быть культурно ассимилирована Россией, в то время как западное и южное побережья казались «чужими», но «европейскими». Значимость Финляндии в качестве туристического направления для петербуржцев и пограничной территории империи, возможно, и состоит в этом привлекательном сочетании природы, западного и (иногда граничащего с вымыслом) русского наследий. Вновь аннексированные территории казались одной из форм аграрной цивилизации, еще не испорченной неискренностью и банальностью, в отличие от других западных культур.

Завоевание в основном воспринимали как мирное действо, скорее заботясь о контроле над суровой окружающей средой, чем о покорении местного населения. Финляндия таким образом примирила писателей девятнадцатого века с проектом построения империи, который они воспринимали враждебно в других пограничных областях (в основном на Кавказе, где даже величественные горные пейзажи, воспетые Пушкиным и Лермонтовым, не могли скрыть жестокостей аннексии) [Layton 2001: 80—99; Etkind 2007: 620]. Особенный статус Финляндии в рамках Российской империи состоял не только в относительной политической автономии, но и в ее месте на воображаемой карте империи: своего рода идеальное загородное поместье, одновременно знакомое и экзотическое, где время остановилось и сохранило остатки былой роскоши и величия России.

Пер. с англ. Киры Райнвуори

 

Библиография / References

 

[Албенский 1828] — Албенский А. Водопад Иматра // Северная пчела. 1828. Т. 107. 

(Albenskiy A. Vodopad Imatra // Severnaya pchela. 1828. Vol. 107.)

[Альфтан 1859] — Альфтан А. Материалы для статистики Финляндии, изданные департаментом генерального штаба Военного министерства. Санкт-Петербург, 1859.

(Al’ftan A. Materialy dlya statistiki Finlyandii, izdannye departamentom general’nogo shtaba Voenno go ministerstva. Saint Petersburg, 1859.)

[Булгарин 1839] — Булгарин Ф. Летняя прогулка по Финляндии и Швеции в 1838 году. Санкт-Петербург, 1839.

(Bulgarin F. Letnyaya progulka po Finlyandii I Shvetsii v 1838 godu. Saint Petersburg, 1839.)

[Войт 1852] — Войт В. Путевые заметки по Финляндии // Сын Отечества. 1852. Т. 4. С. 87—102.

(Voit V. Putevyye zametki po Finlyandii // Syn Otechestva. 1852. Vol. 4. P. 87—102.)

[Грен 1851] — Грен А. Иматра // Северная пчела. 1851. Т. 186.

(Gren A. Imatra // Severnaya pchela. 1851. Vol. 186.)

[Грипенберг 1828] — Грипенберг С. Описание путешествия государя императора Александра I из станции Ниссиле в город Каяна во время последнего вояжа его Величества в Великое княжество Финляндское летом 1819 года. Санкт-Петербург, 1828.

(Gripenberg S. Opisaniye puteshestviya gosudarya imperatora Aleksandra I iz stantsii Nissile v gorod Kayana vo vremya poslednego voyazha ego Velichestva v Velikoye knyazhestvo Finlyandskoye letom 1819 goda. Saint Petersburg, 1828.)

[Грот 1847] — Грот Я. Переезды по Финляндии от Ладожского озера до реки Торнео. Санкт-Петербург, 1847.

(Grot Ya. Pereyezdy po Finlyandii ot Ladozhskogo ozera do reki Torneo. Saint Petersburg, 1847.)

[Давыдов 1838] — Давыдов Д.В. Воспоминание о Кульневе в Финляндии (из военных моих записок) 1808-й год // Сын Отечества. 1838. Т. 3. С. 164—194.

(Davydov D.V. Vospominaniye o Kul’neve v Finlyandii (iz voyennykh moikh zapisok) 1808-y god // Syn Otechestva. 1838. Vol. 3. P. 164—194.)

[Ишимова 1842] — Ишимова А. Журнал Наташи (письмо Наташи к Кате) // Звездочка. 1842. Т. 4. С. 1—21, 107—118, 176— 203.

(Ishimova A. Zhurnal Natashi (pis’mo Natashi k Kate) // Zvezdochka. 1842. Vol. 4. P. 1—21, 107—118, 176—203.)

[Кривцов 2009] — Кривцов Н. Русская Финляндия. М., 2009.

(Krivtsov N. Russkaya Finlyandiya. Moscow, 2009.) 

[Милюков 1856] — Милюков А. Очерки Финляндии. Путевые записки 1851—1852 гг. Санкт-Петербург, 1856.

(Milyukov A. Ocherki Finlyandii. Putevyye zapiski 1851—1852 gg. Saint Petersburg, 1856.)

[Михайлов 1835] — Михайлов В. Иматра // Библиотека для чтения. 1835. Т. 13. Sec. 1. С. 44—64.

(Mikhaylov V. Imatra // Biblioteka dlya chteniya. 1835. Vol. 13. Sec. 1. P. 44—64.)

[Муравьёв 1834] — Муравьёв А. Монастырь на Валааме // Библиотека для чтения. 1834. Т. 3. С. 1—20.

(Murav’yёv A. Monastyr’ na Valaame // Biblioteka dlya chteniya. 1834. Vol. 3. P. 1—20.)

[Науменко 2010] — Науменко В.Г. «Здесь, на конце России исполинской…»: Финляндия в творческом наследии русских путешественников XVIII — начала XX века. Ярославль, 2010.

(Naumenko V.G. «Zdes’, na kontse Rossii ispolinskoy... »: Finlyandiya v tvorcheskom nasledii russkikh puteshestvennikov XVIII— nachala XX veka. Yaroslavl’, 2010.)

[Поездка 1830] — Поездка на Иматру // Русский зритель. 1830. Т. 21—22. С. 49—67.

(Poyezdka na Imatru // Russkiy zritel’. 1830. Vol. 21— 22. P. 49—67.)

[Прогулка 1858] — Прогулка на Иматру (Статья Тана). Июль 1857 года // Сын Отечества. 1858. Т. 27. С. 777—781.

(Progulka na Imatru (Stat’ya Tana). Iyul’1857 goda // Syn Otechestva. 1858. Vol. 27. P. 777—781.)

[Путята 1825] — Путята Н. Отрывок из писем о Финляндии // Московский телеграф. 1825. T. 2. C. 283—297.

(Putyata N. Otryvok iz pisem o Finlyandii // Moskovskiy telegraf. 1825. Vol. 2. P. 283—297.)

[Смирновский 1847] — Смирновский В. Очерки Финляндии // Санкт-Петербургские губернские ведомости. 1847. Т. 19. Отд. 2. С. 75—78.

(Smirnovskiy V. Ocherki Finlyandii // Sankt-Peterburgskiye gubernskiye vedomosti. 1847. Vol. 19. Sec. 2. P. 75—78.)

[Современник 1845] — Современник. 1845. Т. 37. (Sovremennik. 1845. Vol. 37.)

[Сомов 1829] — Сомов О. Четыре дня в Финляндии // Северная пчела. 1829. Т. 110, 111, 112, 114, 116.

(Somov O. Chetyre dnya v Finlyandii // Severnaya pchela. 1829. Vol. 110, 111, 112, 114, 116.)

[Сомов 1830] — Сомов О. Четыре дня в Финляндии // Литературная газета. 1830. Т. 34, 35, 36.

(Somov O. Chetyre dnya v Finlyandii // Literaturnaya gazeta. 1830. Vol. 34, 35, 36.)

[Тихменева 1998] — Тихменева Т.С. Финский альбом. Из русской поэзии начала ХIX — начала ХХ века. Йювяскюля, 1998.

(Tikhmeneva T.S. Finskiy al’bom. Iz russkoy poezii nachala XIX — nachala XX veka. Yuvyaskyulya, 1998.)

[Шемиот 1834] — Шемиот В. Письма из Новой Финляндии к Барону Ан. Ан. Дельвигу // Северная пчела. 1834. Т. 120. C. 479—480.

(Shemiot V. Pis’ma iz Novoy Finlyandii k Baronu An. An. Del’vigu // Severnaya pchela. 1834. Vol. 120. P. 479—480.)

[Ely 2009] — Ely C. This Meager Nature. Landscape and National Identity in Imperial Russia. Dekalb, 2009.

[Etkind 2007] — Etkind A. Orientalism Reversed: Russian Literature in the Times of Empires // Modern Intellectual History. 2007. № 4 (3). P. 617—628.

[Gagarin 1809] — Gagarin P.G. Les treize journées ou la Finlande. St. Petersbourg, 1809.

[Galitzin 1847a ] — Galitzin E. Viborg, Imatra et Puterlachs. Nouvelles annales des voyages, de la géographie et de l’histoire.1847. № 4. P. 184— 198.

[Galitzin 1847b] — Galitzin E. Viborg, Imatra et Puterlachs. Nouvelles annales des voyages, de la géographie et de l’histoire.1847. № 5. P. 74— 90, 158—167, 330—339.

[Galitzin 1852а] — Galitzin E. La Finlande. Notes recueillies en 1848 pendant une excursion de Saint-Pétersbourg à Tornéo: En deux volumes. Vol. 1. Paris, 1852.

[Galitzin 1852b] — Galitzin E. La Finlande. Notes recueillies en 1848 pendant une excursion de Saint-Pétersbourg à Tornéo: En deux volumes. Vol. 2. Paris, 1852.

[Hirvisaho 1997] — Hirvisaho I.K. A Stepchild of the Empire: Finland in Russian Colonial Discourse. Los Angeles, 1997.

[Hokanson 2008] — Hokanson K. Writing at Russia’s Border. Toronto, 2008.

[Knapas 1993] — Knapas R. “Viipuri — vanha ruotsalainen, venäläinen ja suomalainen kaupunki” // Ikuinen Viipuri. Ajankuvia seitsemältä vuosisadalta. Helsinki, 1993. P. 9—32.

[Knapas, Koistinen 1993] — Knapas R., Koisti nen P. Historiallisia kuvia. Suomi vanhassa grafiikassa. Helsinki, 1993.

[Kügelgen von Carl 1823—1824a] — Kügelgen von Carl. Vues pittoresques de la Finlande. Saint Petersburg, 1823—1824.

[Kügelgen von Carl 1823—1824b] — Kügelgen von Carl. Huit vues de la Crimée, dessinées d’après nature et lithographiées par C. de Kügelgen. Saint Petersburg, 1823.

[Layton 1994] — Layton S. Russian Literature and Empire. Conquest of the Caucasus from Pushkin to Tolstoy. Cambridge, 1994.

[Layton 2001] — Layton S. Nineteenth-Century Russian Mythologies of Caucasian Savagery // Russia’s Orient. Imperial Borderlands and Peoples, 1700—1917 / Ed. by D.R. Brower, E.J. Lazzerini. Bloomington; Indianapolis, 2001. P. 80—99.

[Lurcock 2010] — Lurcock T. Not so Barren or Uncultivated. British Travellers in Finland 1760— 1830. London, 2010.

[Minard-Törmänen 2016] — Minard-Törmänen N. An Imperial Idyll. Finland in Russian Travelogues (1810—1860). Helsinki, 2016.

[Minard-Törmänen 2018] — Minard-Törmänen N. Viipuri venäläsin silmin (1700—1830): uusi jalokivi keisarin kruunun // Kuvaukset, mielikuvat, identiteetit. Viipurin kulttuurihistoriaa 1710—1840 / Toim. P. Einonen, A. Räihä. Helsinki, 2018. P. 21—39.

[Nora 1989] — Nora P. Between Memory and History: Les Lieux de Mémoire // Representations. 1989. № 26. P. 7—24.

[Pachmuss 1992] — Pachmuss T. A Moving River of Tears. Russia’s Experience in Finland. New York, 1992.

[Said 1978] — Said E. Orientalism. London, 1978.

[Shkandrij 2001] — Shkandrij M. Russia and Ukraine. Literature and the Discourse of Empire from Napoleonic to Postcolonial Times. Montreal; Kingston; London; Ithaca, 2001.

[Slezkine 1994] — Slezkine Y. Arctic Mirrors. Russia and the Small Peoples of the North. Ithaca; London, 1994.

[Thompson 2000] — Thompson E.M. Imperial Knowledge. Russian Literature and Colonialism. Westport; London, 2000.

[Tolz 2001] — Tolz V. Inventing the Nation. Russia. London; New York, 2001.

[Tolz 2010] — Tolz V. The West // A History of Russian Thought / Ed. by W. Leatherbarrow, D. Offord. Cambridge, 2010. P. 197—216.

[Topelius 1845—1852] — Topelius Z. Finland framstäldt i teckningar. Helsingfors: Gröndahl and Öhman, 1845—1852.

[Wacklin 1844—1845] — Wacklin S. Hundrade minnen från Österbotten. Stockholm: Looström. 1844—1845.

[Wolff 1994] — Wolff L. Inventing Eastern Europe. The Map of Civilisation on the Mind of the Enlightenment. Stanford, 1994.

[Wortman 1995] — Wortman R.S. Scenarios of Power. Myth and Ceremony in Russian Monarchy. Vol. 1: From Peter the Great to the Death of Nicholas. Princeton, 1995.