Гриценко О. Декомунізація в Україні як державна політика і як соціокультурне явище.
Київ: Інститут політичних і етнонаціональних досліджень ім. І.Ф. Кураса НАН України; Інститут культурології НАМ України, 2019. — 320 с. — 300 прим.

Это третья книга Александра Гриценко об исторической политике и трансформациях «культурной памяти» в современной Украине [1], и вряд ли она предполагалась как «итоговая», но так случилось, что она стала последней книгой, которая вышла при жизни автора.

«Декоммунизация…» не столь объемна, как предшествовавший ей документальный свод «Президенты и память», но, по сути, она читается как его логическое продолжение: за подробным анализом «политики памяти» трех президентов — Л. Кучмы, В. Ющенко и В. Януковича — последовала книга об исторических нарративах «постмайданной» Украины и о «декоммунизационных законах», принятых Верховной Радой 9 апреля 2015 г.

Книга делится на две части: в первой речь о политическом содержании декоммунизационного законодательства. Это, прежде всего, анализ законов и сопутствующих им подзаконных актов, парламентских постановлений, соответствующих решений и действий региональных властей, т.е. в буквальном смысле «работа с документами», которая, кроме всего прочего, неизбежно станет источниковедческой базой для будущих украинских историков.

Гриценко начинает свой анализ с краткого обзора предшествующих стихийных и институциональных опытов декоммунизации, т.е. фактически сравнивает политическое и социальное содержание процессов, происходивших в начале 1990-х, затем — в 2005—2009 гг. (при президенте В. Ющенко) и 2014—2019 гг. (при президенте П. Порошенко). Кроме того, в таком сравнительном контексте он рассматривает общеевропейскую практику посттоталитарных законодательств, как предшествовавших украинскому опыту, так и ставших реакцией на него (предполагается, что польский закон о запрете публичной пропаганды тоталитарной символики, принятый через год после украинского, в апреле 2016-го, стал своего рода аналогией).

Говоря о том, как изменили «апрельские законы» общественную и политическую жизнь Украины, Гриценко выделяет три рода «новаций»:
— «дискурсивные» — сюда относится квалификация советского и нацистского режимов как «преступных»; соответственно изменяется официальный дискурс Второй мировой войны и отношение к украинским участникам событий, воевавшим с разных сторон против обоих этих режимов;
— «регуляторные» — здесь выделим, с одной стороны, запрет на пропаганду тоталитарных режимов и публичное использование их символики (в законе прописаны очевидные исключения художественного и музейного характера, что зачастую игнорируется его оппонентами); с другой — открытие архивов советских репрессивных органов; наконец, сюда же следует отнести прописанный в норме закона демонтаж памятников и ликвидацию ряда советских топонимов — то, что Гриценко в другом месте называет «перераспределением символического ресурса». Впрочем, все, что связано с переустройством символического пространства, относится и к третьей — «мемориальной» — группе новаций: это принципиальный пересмотр государственных реестров памятников: удаление одних, добавление других, изменение ритуалов, связанных с празднованием Дня Победы (здесь, кстати, украинские законодатели пошли по пути «сложения» и объединили оба ритуала: и советский, и общеевропейский).

В конечном счете, Гриценко значительно расширяет само понятие декоммунизации, включая в него так называемую «когнитивную революцию» (именно так украинские политологи зачастую называют «перезагрузку» школьной истории и исторической памяти как таковой). Но, с другой стороны, он полагает декоммунизационное законодательство неполным, коль скоро речь должна идти не столько об осуждении коммунизма (этого «бумажного тигра»), сколько о пересмотре и переоценке всего советского культурного наследия как наследия имперского. Здесь он следует за М. Рябчуком, который в свое время сформулировал метонимическую пару «декоммунизация vs деколонизация» и назвал «коммунистические меморабилии» составной частью советского имперского наследия, а не «символами борьбы пролетариата» [2]. Заметим, что это довольно популярная линия мысли в украинском медийном поле,— декоммунизация символического пространства зачастую описывается в категориях деколонизации и — в той же логике — в категориях дерусификации. Ср., например, публицистически заостренный пассаж Тараса Прохасько о топонимике советского Ивано-Франковска: «Прожив основную часть своей жизни в Советском Союзе, я всегда знал, что живу в стране, оккупированной Россией настолько, что она стала частью России. “Советское” ни тогда, ни теперь не казалось мне какой-то особенной вненациональной формацией. Советское было российским. Такой себе актуальной формой российского имперского национализма. Названия улиц помогали это усвоить еще в раннем детстве. Уроки истории СССР — тогдашней нашей страны фиксировали это понимание так же надежно, как и вся легальная культура того времени» [3].

Во второй части книги речь идет о социокультурном значении декоммунизационных законов и о том общественном резонансе, который последовал за их принятием и реализацией. Собственно, перед нами «критика критики»: Гриценко пытается показать, как именно «буква закона» отличается от медийного образа («жупела»), который сформировался в массовом сознании, породив своего рода «новую мифологию». Один из главных мифов, выделяемых здесь, — «миф о Вятровиче и бандеризации».

Владимир Вятрович — львовский историк, один из создателей мемориального музея «Тюрьма на Лонского» и бывший директор архива Службы безопасности Украины (2008—2010). В апреле 2015-го он возглавлял Украинский Институт национальной памяти, и его принято считать «автором» декоммунизационных законов и проводником радикальной «бандеровской» линии. «Миф о Вятровиче и бандеризации» Гриценко описывает как «вариацию основополагающего “антинационалистического мифа”, согласно которому все украинское общество делится на две неравные и неравнозначные части — “нормальное” ненационалистическое русскоязычное большинство, <…> исполненное братских чувств к России, и агрессивное невежественное националистическое “бандеровское” меньшинство, которое снова и снова сеет раскол, поднимает конфликтные темы… и т.д.» (с. 216).

Похоже, эта «демифологизация» составляет главный смысл книги, и Гриценко выступает здесь, скорее, как полемист, нежели как академический историк. При всей аргументированности и научной проработанности источников, тон его здесь — страстно публицистический. Отчасти это следует из особенностей материала, но в этом смысле интересно сравнить Гриценко с его антиподом и одним из антигероев этой книги — Георгием Касьяновым. Постоянно пересекаясь на тематическом поле и работая с одним и тем же контентом, они приходят к разным, подчас противоположным выводам. Возможно, дело в разнице темпераментов, но либеральный «институционалист» Касьянов снисходительно ироничен, он видит себя «над схваткой», или, как теперь принято говорить на киевской улице, «в белом пальто». «Историческая политика» в его представлении — работа известных институтов, главный из них— Институт национальной памяти. Гриценко открыто занимает позицию одной из сторон (фактически он на стороне пресловутого закона), однако он настаивает на том, что роль Вятровича и его института в этом сюжете заведомо преувеличивается, чтобы не сказать — демонизируется. При этом самого Гриценко в гораздо в большей степени занимает социальная, а не институциональная интрига — не история-наука, а история-практика. В этом контексте исключительно характерным представляется полемический комментарий к той букве закона (вернее, к той критике закона), которая связана с режимом открытия архивов. Скептики (все тот же Касьянов) полагают, что постепенное, хоть и непоследовательное открытие архивов (в 1991-м, затем в 2005-м) не сделалось триггером «познавательной революции» и мало что изменило в представлениях западных «советологов» о сталинизме как таковом. Гриценко видит здесь «подмену целей»: гарантированный государством свободный доступ к архивам советских спецслужб, кроме облегчения работы профессиональных историков, предполагает прежде всего соблюдение прав и восстановление справедливости для жертв и их семей (так называемое «переходное правосудие»). К слову, Гриценко приводит статистику архива СБУ: количество обращений граждан после принятия закона увеличилось вдвое (в 2014-м было 1329, в 2016-м — 3161).

Еще один полемический сюжет связан с судьбой советского монументального наследия. Критики декоммунизации «слева» в какой-то момент подняли на щит «советский модернизм». Речь, главным образом, о декоративных мозаиках 1970— 1980-х с неизбежной пропагандистской символикой: это то, чем члены Союза художников (опальные и официальные) зарабатывали себе на жизнь в последние советские десятилетия. С некоторых пор эти мозаики стали отдельной темой в украинских медиа, причем именно в контексте декоммунизационных законов. Гриценко здесь пытается навязать «искусствоведческий» спор, отказываясь признавать законность термина «советский модернизм» и настаивая на том, что вещи нужно называть своими именами и что все это разного качества образцы социалистического реализма — большого тоталитарного стиля. Думается, в этом сюжете полемический запал связан не с «комплексом Герострата» и желанием немедленно разрушить и без того рассыпающиеся мозаики, но с «советской ностальгией»— линией мысли, популярной среди левых и относительно молодых украинских художников — противников декоммунизации как таковой.

В заключение скажем, что эта тема — переоценка и новое прочтение советского культурного наследия — должна была стать темой следующей книги Александра Гриценко. Причем он готовился писать не об изобразительном искусстве, а о предмете, ему гораздо более близком и знакомом, — украинской советской литературе. Но эту книгу, по крайней мере в том виде, в котором она могла бы быть написана, мы, к сожалению, уже не прочтем.