Вот отрывок из знаменитой статьи Юрия Лотмана «Литературоведение должно быть наукой»:

Литературовед нового типа — это исследователь, которому необходимо со­единить широкое владение самостоятельно добытым эмпирическим мате­риалом с навыками дедуктивного мышления, вырабатываемого точными науками. Он должен быть лингвистом <…>, быть в курсе психологической науки и постоянно оттачивать свой научный метод, размышляя над общи ми проблемами семиотики и кибернетики. Он должен приучать себя к сотрудничеству с математиками, а в идеале — совместить в себе литературоведа, лингвиста и математика. Он должен воспитывать в себе типо­логическое мышление[1].

Со времени публикации этих слов прошло почти пятьдесят лет, но мало что изменилось. «Литературовед нового типа» если и появился, то до сих пор яв­ляется редким зверем в научном поле литературоведения. На филологических факультетах не учат ни статистике, ни психологии, ни любым другим полез­ным вещам, перечисленным выше. Более того, литературоведы (в отличие от лингвистов, что подчеркивал Лотман уже тогда) могут не согласиться с тем, что «добывать эмпирический материал» необходимо, а также вряд ли придут к согласию насчет того, что же считать эмпирическим материалом.

Напротив, многие современные литературоведы, подозреваю, согласятся, что приведенная цитата звучит архаично и относиться к ней нужно как к очередному «памятнику научной ошибке». Попытка построить точное литературоведение оказалась безуспешной, и структурализм многими воспринимается теперь как тупиковая ветвь на генеалогическом древе литературоведения. Как любая другая тупиковая ветвь, «математическое литературоведение» не прошло бесследно: оно оставило после себя ряд полузабытых, но все еще изредка используемых терминов («вторичная моделирующая система», «деавтоматизация», «код»), вызвало бурное оппозиционное движение — постструктурализм, — оказавшееся куда более успешным, а также сформировало что-то наподобие мифа о «золотой эпохе» литературоведе­ния: Ролан Барт, Юрий Лотман, Борис Успенский, Жерар Женетт, Цветан Тодоров — все они были в числе изобретателей нового литературоведения, и все они со временем оставили его, отдав предпочтение другим, совершенно разным вещам.

Последний факт нередко используется для подтверждения того, что точ­ные методы для изучения литературы не нужны. Если сами отцы-основатели забросили начатое дело, то довольно логичными будут сомнения в необходимости и приемлемости дальнейших исследований подобного рода. Тем не менее дискуссии о том, как построить литературоведение, которое напоми­нало бы если не физику, то хотя бы экономику или социологию, ведутся до сих пор. При этом мы часто имеем дело не с самими настойчивыми последо­вателями структуралистов, а с изобретением тех же идей заново. Многие со­временные приверженцы «научного литературоведения» подписались бы под приведенной цитатой Лотмана, хотя вряд ли знакомы с его работами и обычно, как представляется, ведут свою родословную совсем не от структу­рализма. Создается впечатление, что в каждом поколении литературоведов находятся те, кто более-менее самостоятельно осознает важность точных ме­тодов (формалисты и структуралисты — лишь два известных примера) и каж­дый раз терпит поражение. В этом есть что-то почти мистическое: необъя­снимая невидимая сила постоянно разрушает недостроенное здание научного литературоведения.

Эта статья — о состоянии современных попыток создать точное литерату­роведение. При этом, несмотря на пессимистичный зачин, мне хотелось бы избежать какой-либо негативной оценки происходящего. Как раз наоборот, есть основания полагать, что в этот раз все действительно получится. Одна из причин для оптимизма состоит в том, что постройка нового литературоведе­ния ведется намного бóльшими силами, чем раньше, и одновременно с разных концов. Одни ученые соединяют литературоведение со статистикой, другие — с психологией, третьи — с компьютерной лингвистикой, четвертые — с тео­рией эволюции и т.д. К сожалению, эти исследователи не очень скоординиро­ваны и нередко игнорируют работы друг друга, однако это не заслоняет того факта, что они идут к одной и той же цели, пусть различными путями.

Прежде чем начать рассмотрение отдельных подходов, нужно опреде­литься с названием того дисциплинарного поля, границы которого я попыта­юсь очертить и характерные черты которого описаны в отрывке из Лотмана. Это отнюдь не структурное литературоведение, пусть Лотман и был струк­туралистом. Оно многообразнее и включает в себя признаки, которые для структурализма—семиотики не характерны. Например, хотя Лотман и при­зывает гуманитариев к изучению психологии и математики, вряд ли можно сказать, что в рамках советского структурализма произошло настоящее со­единение литературоведения с этими дисциплинами: психологизирование оставалось на уровне аналогий, а статистика применялась нечасто[2]. Скорее имело место осознание важности психологии и математики, а не реальное применение теорий и методов из этих дисциплин.

Более подходящим названием этой дисциплины, кажется, будет «номотетическое литературоведение». «Номотетический / идеографический» — не самая популярная дихотомия в литературоведении, однако она дает возмож­ность хорошо уловить суть того, о чем пойдет речь дальше. Идеографическая теория объясняет единичную причинно-следственную связь (скажем: «Вто­рая мировая война началась, потому что x»), а номотетическая теория — принцип, распространяющийся на определенное множество причинно-след­ственных связей (например: «Войны обычно начинаются вследствие факто­ров x»). Гуманитарные науки в их обычном виде являются преимущественно идеографическими, а естественные науки — номотетическими[3]. Основная примечательная черта направлений в литературоведении, к которым я обра­щаюсь ниже, заключается как раз в попытке строить именно номотетические теории, которые объясняли бы если не законы литературы, то хотя бы общие тенденции. Такой подход не является чем-то принципиально новым (номо-тетическим по своей сути был уже формализм), однако он интересен тем, что идет вразрез с доминирующим идеографическим подходом.

Вторая примечательная черта номотетического литературоведения — ис­пользование нетрадиционных методов исследования. Как представляется, большинство привычных способов изучать литературу — (довольно условно выделяемые) формальный, структурный, сравнительный, биографический — подпадают под категорию метода наблюдения. Используя в качестве наблю­дательного устройства ту или иную концептуальную рамку, исследователь замечает те или иные связи между вещами. Этот этап исследования присут­ствует и в традиционных номотетических науках — скажем, в физике или биологии. Однако, в отличие от литературоведения, исследование не закан­чивается наблюдением, и дальше всегда следует проверка с помощью стати­стического и / или экспериментального метода. В традиционном литерату­роведении также имеется своего рода проверка — это приведение примеров; однако, как замечает один из современных номотетических литературоведов, такие единичные, «анекдотические» доказательства вряд ли могут считаться достаточными[4]. Вместо этого он предлагает анализировать большие массивы информации — десятки и сотни романов, — используя при этом статистиче­ские методы. Другие представители номотетического литературоведения на­стаивают на том, что гипотезы нужно подтверждать экспериментально. В лю­бом случае мы имеем дело с дополнением привычного метода наблюдения (довольно субъективного) более объективными методами, хорошо проверен­ными в естественных и социальных науках.

Итак, номотетическое литературоведение предлагает изучать общие зако­номерности литературного процесса с помощью количественных, эмпирических методов. Однако о каких именно закономерностях идет речь? И какие именно методы используются для их проверки? Следующие два раздела статьи поочередно ответят на эти вопросы. Главная проблема любого об­зора — совместить краткость с полнотой, и в настоящем обзоре краткость бу­дет перевешивать. Номотетический подход в литературоведении, пусть и является маргинальным, все же довольно многогранен, и всесторонне описать его в небольшой статье не удастся. Поэтому вместо детального рассмотрения всего множества номотетических теорий — лишь краткое описание одной из них, а вместо старательно очерченного набора номотетических методов — быстрый, пунктирный набросок.

НОМОТЕТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ, ИЛИ ЭВОЛЮЦИЯ

Начну с довольно грубого, но эвристически удобного обобщения. Большин­ство номотетических теорий в литературоведении можно отнести к одному из двух типов: либо к теориям восприятия, либо к теориям эволюционного развития литературы. Первые пытаются описать то, каким образом функ­ционируют память, внимание и прочие аспекты человеческой психики во время чтения, а также то, каким образом эти процессы находят отражение в структуре произведений. Вторые имеют целью определить тенденции в историческом развитии литературных приемов и жанров. Несложно заме­тить, что в более или менее современном виде оба эти направления восходят к русскому формализму. Первая общеизвестная теория восприятия была вы­сказана Виктором Шкловским в статье «Искусство как прием» (1916), а первая важная работа, посвященная закономерностям развития литературы, — «О литературной эволюции» (1927) Юрия Тынянова. С того времени инте­рес к психологической стороне литературы зашел довольно далеко — вплоть до нейропсихологических исследований читательского мозга, тогда как вто­рое направление — эволюционная история литературы — намного менее раз­вито. Это несколько очень интересных теорий (и теоретиков), разбросанных по разным углам времени и пространства. Пребывая за чертой традиционного литературоведения, не занимающегося «законами истории» всерьез, они тем не менее вполне могут стать классиками новой, номотетической истории ли­тературы и именно поэтому заслуживают более пристального внимания. В этом разделе поговорим о них, оставив без внимания номотетические тео­рии восприятия — их слишком много и они слишком разнообразны, чтобы сюда уместиться.

Попытки «номотетизировать» историю литературы могут выглядеть до­вольно авантюрным проектом. Изучение закономерностей в исторических процессах (не только литературных) возникло довольно давно, однако до по­следнего времени эти работы находились на периферии научного поля исто­рии и если и пользовались популярностью, то скорее у широкой публики, чем у специалистов. В последнее время, однако, появляются перспективные попытки создания теории истории. Среди прочего можно вспомнить много­численные исследования закономерностей в возникновении и распаде империй[5], недавние попытки применить модели из популяционной экологии к тем же империям[6], а также теории национального строительства или же историческую макросоциологию (в частности, мир-системный анализ). Изучение закономерностей в развитии искусства — в том числе литературы — в неко­тором смысле может оказаться даже более простым, чем изучение закономер­ностей построения наций или распада империй: исследователь искусства рас­полагает намного более обширным материалом — не двадцатью примерами упадка древних цивилизаций, а, скажем, сотнями или тысячами романов. Главное здесь, конечно же, овладеть методами анализа таких больших мас­сивов информации. Но об этом — чуть позже.

Примечательно, что строители номотетической истории часто пользуются для своих нужд теоретическими моделями из другой области, где номотетическая история доминирует уже на протяжении как минимум последних ста лет. Речь идет об истории биологических видов, описываемой с помощью тео­рии эволюции. Среди многочисленных попыток заимствования биологических моделей для анализа социокультурных процессов стоит вспомнить не­давние: эволюционную экономику[7], чрезвычайно интересные исследования науки и технологии (science and technology studies)[8], а также так называемый филогенетический подход во многих дисциплинах (лингвистике, археологии, антропологии и проч.)[9]. Главная идея всех этих направлений состоит в том, что процесс культурного развития во многом (хотя отнюдь не во всем!) на­поминает эволюцию в том виде, в каком мы привыкли ее видеть в рамках биологии. При этом речь идет не о метафорическом перенесении понятий из биологии в область исследования культуры (как, скажем, происходит в случае с известной метафорой общества как организма), а об осознании того, что эволюция оперирует на намного более широкой территории, чем принято считать. То есть принципы эволюции действуют не только в «есте­ственном мире», но также в области культуры, хотя часто это бывает не так просто заметить[10].

Применение эволюционных моделей в литературоведении началось до­вольно давно. Наиболее известной ранней работой по теории истории литературы (часто цитируемой и сегодня) является упомянутая статья Тынянова «О литературной эволюции». Статья интересна по многим причинам. На­пример, одна из главных ее идей — о том, что в зависимости от исторического и социального контекста функции литературных элементов могут меняться, — оказывается близкой к известной биологической теории экзаптации[11]. Несмотря на это, использование слова «эволюция» в заглавии имеет очень мало общего с эволюцией в том смысле, в каком ее понимал Дарвин, и является просто синонимом слова «развитие».

Для того чтобы изменения во времени назывались эволюцией, должны ис­полняться три важных принципа. Во-первых, в развивающейся структуре должна присутствовать вариативность (например, в экосистеме присутствует несколько видов, занимающих схожие места); во-вторых, виды должны кон­курировать за ограниченные ресурсы (еду, партнеров для спаривания и т.д.); в-третьих, те виды, которые в этой конкурентной борьбе побеждают, должны иметь возможность передать свои признаки потомкам. Современные теоре­тики эволюции смогли показать, что эти три условия исполняются не только в естественном мире, но также и в мире культуры[12]. Один из наиболее удачных примеров культурной эволюции, где наличие этих принципов видно лучше всего, — это эволюция языков. Языки вариативны, языки борются за ограни­ченный ресурс — индивидов, в которых они «живут», языки, подобно генам, передаются от поколения к поколению. Удивительное соответствие языков и биологических видов (в упомянутом аспекте), неоднократно подтвержденное, позволяет применять для их анализа методы, типичные для биологии, — на­пример, кладистику. Однако языки — не единственный пример. Идентичным образом эволюционируют такие разные вещи, как настольные игры, наконеч­ники стрел или музыкальные инструменты[13]. А как насчет литературы?

О том, что литература функционирует по принципам, очень похожим на принципы эволюции (в терминологическом значении этого слова), писали два теоретика первой половины XX века, близких к формализму, но не при­надлежавших к числу опоязовцев, — Иван Розанов и Борис Ярхо. Их идеи не так известны, как теория Тынянова, однако в контексте современных по­пыток построить теорию культурной эволюции они могут оказаться более интересными. Предложенная Розановым трехкомпонентная модель развития литературы (описывающая три движущие силы: притяжение, отталкивание и инерцию) в целом довольно близка к современным исследованиям куль­турной эволюции. В частности, важным представляется сильный акцент Ро­занова на роли инерции в литературном процессе («О власти инерции гово­рить не приходится: всякое новаторство, даже самое смелое, бывает только частичным. Совсем освободиться от подражания и литературных традиций никогда еще никому не удавалось, даже, пожалуй, и не нужно»[14]), которую можно приравнять к эволюционному понятию наследственности. Другой ин­тересный момент в теории Розанова — идея, что со временем литература ста­новится все более сложной. Например, именно так он трактует развитие рифмы: «История русской рифмы, когда таковая будет написана, должна дать картину постепенного обогащения и усложнения искусства рифмовки»[15]. Эта точка зрения тоже очень близка к взглядам современных тео­ретиков эволюции, некоторые из которых даже называют увеличение слож­ности системы со временем основным эволюционным принципом[16].

С точки зрения созвучности современным теориям культурной эволюции наиболее интересным исследователем оказывается Борис Ярхо. Это один из редких случаев, когда ученый действительно «опередил время». Соединение хорошо обоснованной теории эволюции с довольно сложной статистикой в его работах не выглядит устаревшим даже в сравнении с современными по­пытками совместить эти вещи. Главная книга Ярхо — «Методология точного литературоведения» — посвящена в первую очередь методологическим аспектам количественного анализа литературы, однако многие теоретические идеи ученого в ней тоже высказаны. Интересно, например, что, подобно боль­шинству современных теоретиков, Ярхо считал, что параллели между био­логией и культурой — не просто метафоры: «Соотношение между фенотипом и генотипом в литературе и в природе я считаю не аналогией, а гомологией (несмотря на глубокие различия в генетическом процессе)»[17]. Примеча­тельно, что Ярхо критиковал формалистов за недостаточную научность их метода и «разгильдяйство в выражениях»[18]. Несмотря на это, формализм ОПОЯЗа на протяжении ХХ века был синонимом научного подхода, во мно­гом вдохновившего структурализм. Было бы довольно логично, если бы си­нонимом научности в литературоведении ХХI века стал подход Ярхо, а его «Методология» сыграла такую же важную роль, как и работы Шкловского, Тынянова и Эйхенбаума.

Современное состояние эволюционных подходов к истории литературы сложно охарактеризовать однозначно. Со времен Ярхо и формалистов та­кого рода исследования не стали мейнстримом, и приверженцы этой теории остаются исследователями-одиночками. Обычно у них нет — или почти нет — союзников, что, однако, не означает, что они не создают интересных теорий, заслуживающих большего внимания, чем то, которое им уделяется сейчас. Среди таких оригинальных теоретиков, одиноко отстаивающих дело Дарвина в литературном поле, стоит выделить Колина Мартиндейла и Франко Моретти.

Психолог Мартиндейл, не так давно ушедший из жизни, начал строить свою теорию эволюции искусства, в том числе литературы, еще в середине 1970-х годов, однако его идеи незаслуженно мало известны в литературове­дении (не только русском), и поэтому упоминание его работ до сих пор оста­ется актуальным. Обыгрывая знаменитое изречение биолога Феодосия Доб-жанского, Мартиндейл утверждает, что «ничто в искусстве или литературе не имеет смысла, кроме как в свете эволюции»[19]. По мнению ученого, лите­ратурные «виды» (стили, жанры, формы) проходят процесс отбора, который очень напоминает то, что в биологии называют половым отбором, а Мартиндейл более обобщенно называет гедоническим отбором. Самка павлина вы­бирает для спаривания того самца, чей хвост ей нравится более всего; чита­тель выбирает произведения того писателя (жанра, стиля и т.д.), который ему наиболее интересен. В обоих случаях психологическая привлекательность определенного объекта становится критерием, решающим его участь: про­должит ли он существование как вид или исчезнет, проиграв борьбу более успешным конкурентам. Павлиньи хвосты, как известно, со временем стано­вились все длиннее и длиннее, и что-то подобное происходило в литературе: ее способности к привлечению внимания и возбуждению интереса у читате­лей постепенно возрастали. Это движение несложно объяснить — отбираю­щий литературу «фильтр» позитивно реагирует на наиболее интересные, оригинальные образцы искусства. Важно также, что вместе с интересностью литературы и искусства возрастает также их хаотичность, неупорядоченность (другими словами, порядок организации искусства становится все более сложным — и здесь можно вспомнить Розанова). Это движение в сторону возрастающей сложности Мартиндейл прослеживает, используя статистиче­ские методы анализа, на множестве примеров: французской поэзии XIX века, британской поэзии XIV—XX веков, европейской живописи и т.д. Огромный массив работы, представленный, прежде всего, в монографии «Заводная муза: Предсказуемость изменений в искусстве», как и во множестве статей[20], гово­рит о том, что теорию Мартиндейла следует если и не принимать безогово­рочно, то по крайней мере воспринимать всерьез.

Другой литературовед-эволюционист — Франко Моретти — в последнее время стал известен благодаря призывам к макроскопическим исследова­ниям литературного процесса с использованием методов цифровых гумани­тарных наук. Меньший резонанс получили его опыты по скрещиванию ли­тературоведения с теорией Дарвина. В отличие от Мартиндейла, имевшего целостную концепцию развития искусства, Моретти пользуется лишь от­дельными фрагментами теории эволюции — он берет из биологии ключевые идеи и показывает на разнообразных примерах, что в их применении к опи­санию литературного процесса есть смысл. Например, в одной из ранних ста­тей он привлекает известную теорию прерывистого равновесия Нильса Элдриджа и Стивена Джея Гулда[21] для описания эволюции романа[22]. Вкратце, теория состоит в том, что эволюция движется не путем градуальных измене­ний, а скачками: в моменты, когда открываются новые экологические ниши, эволюция происходит быстро (например, вследствие глобального похолода­ния резко возникает «спрос» на шерстистых животных: мамонтов, носорогов и т.д.), а при отсутствии новых ниш — медленно. Кроме того, во время эво­люционного скачка возникает огромное разнообразие видов, которое просу­ществует лишь очень короткий период: последующее эволюционное затишье переживут лишь наиболее стойкие и приспособленные. По мнению Моретти, именно такая модель лучше всего описывает происходившее с британским романом в XVIII и XIX веках: в XVIII веке царило многообразие форм, ко­торое существенно уменьшилось в следующем столетии. В других работах с помощью эволюционных концепций Моретти объясняет такие различные вещи, как, например, причина разнообразия и успешности европейской ли­тературы, образование классического британского детектива, основанного на использовании «улик», развитие несобственно-прямой речи в романе[23] и т.д.

МЕТОДЫ ПРОВЕРКИ ГИПОТЕЗ

Итак, номотетическое литературоведение создает обобщающие концепции. Иногда очень глобальные — как теория Мартиндейла об основных принци­пах эволюции искусства, — а иногда более миниатюрные — как теория раз­вития одного конкретно взятого приема в конкретном жанре на протяжении короткого отрезка времени (Моретти). Однако теориями дело обычно не ограничивается. Следуя принципам естественных наук, номотетические литературоведы пытаются подчеркнуть важность проверки теоретических гипотез. Расхожая идея о «множественности интерпретаций» здесь не под­ходит: в биологии не может быть двух правильных ответов на вопрос о про­исхождении человека (пусть мы и не знаем, какой именно является верным), и таким же образом должна поступать наука о литературе — искать един­ственный правильный ответ (который логичным образом рождается из мно­жества гипотез). Для определения того, какая из существующих концепций ближе всего к истине, как и в любой другой науке, нужен метод.

Идеальный метод для проверки теорий восприятия — эксперимент, и он оказывается вполне приемлемым для решения некоторых задач номотетического литературоведения[24]. Например, в одной из своих статей Саймон Гэрро д и Энтони Сэнфорд раскрывают роль личных имен в запоминаемости персонажей. Оказывается, что, следуя имплицитной конвенции, читатель на­много больше внимания уделяет персонажам, введение которых в текст со­провождается информацией об их имени, тогда как безымянные герои при­влекают меньше внимания и запоминаются существенно хуже. Для проверки этой гипотезы Гэррод и Сэнфорд воспользовались обычными для психологии экспериментальными методами тестирования памяти[25]. Для подтверждения исторических гипотез — в частности, эволюционных — лучше подходит ко­личественный статистический анализ самих текстов, который недавно обрел звучное имя — «дальнее чтение» (distant reading)[26]. Литературоведы ценят хорошие метафоры, и, кажется, Моретти, предложивший это название, смог им угодить. Типичная для филологов практика «медленного чтения» (close reading) в номотетических исследованиях сменяется «чтением» с большого расстояния. С помощью хорошо сконструированной компьютерной про­граммы можно «прочесть» десятки или сотни романов. Вместо всматривания в детали и поиска интертекстуальных параллелей и заимствований — под­счеты, графики и формулы.

Такого рода количественный анализ литературы был изобретен давно, од­нако в то время он был другим. Вот удивительная цитата из Ярхо, которая помогает уловить разницу:

[О]дно только составление сравнительного словаря образно (то есть чув­ственно и эмоционально) значимых слов в комедиях и трагедиях Корнеля должно было выразиться в сумме около 100 000 слов, выборка и обработка коих от одного человека потребовала бы трехлетней работы. Прибавьте к этому картотеку стилистических фигур, и перед исследователем вырастет картина настоящего самопожертвования. Кто решится убить годы квалифи­цированного времени на решение незначительной доли одной проблемы, когда большая часть ее (выборка и контроль) требует только работы хорошо подготовленных учеников, и коллектив в 20 человек мог бы выполнить ее с большой педагогической пользой в какие-нибудь 6 или 8 месяцев[27].

Действительно, титанический труд. Конечно, даже теперь компьютер не ре­шит некоторых задач такого рода (например, ему трудно объяснить, что такое «образно значимые слова»), однако о сроках в месяцы или годы речи больше не идет.

С изобретением и распространением компьютеров ситуация изменилась, однако еще недавно компьютерный анализ, опять же, был другим: дальнее чтение было намного менее «дальним». Обычно компьютерный анализ текста представлял собой обработку лишь одного или нескольких произведений. Ведь наличие ЭВМ не решало всех проблем номотетического литературо­веда — он нуждался также в электронных версиях текстов[28]. При отсутствии больших электронных библиотек и корпусов приходилось ограничиваться тем, что Мэтью Джокерс называет микроанализом, — т.е. компьютерной об­работкой отдельных произведений[29]. Название «микроанализ» обманчиво: ведь автоматическая обработка даже одного-единственного текста позволяет проделать работу, на которую при ручных подсчетах ушли бы «годы квали­фицированного времени». Самые простые примеры такого рода анализа — это создание частотных словарей произведений, установление дисперсии отдельных слов (скажем, определение того, как по главам «Войны и мира» распределено слово «война») или определение корреляции между опреде­ленными словами (например, как часто слова «война» и «Наполеон» встре­чаются недалеко друг от друга).

Сегодня ситуация с электронными текстами намного лучше, и поэтому стал возможен компьютерный анализ больших групп произведений, для ко­торого Джокерс предлагает название «макроанализ». Одна из задач, которую можно решить с помощью макроанализа, — автоматическая классификация больших массивов текстов, или кластерный анализ. Например, Джонатан Хоуп и Майкл Уитмор, анализируя пьесы Шекспира, смогли автоматически поделить их на группы, в основе которых лежит принцип наибольшего лек­сического соответствия[30]. Результат получился впечатляющим: автоматиче­ская классификация почти полностью отражает подход к группированию пьес, принятый в традиционном шекспироведении. Успешной была также попытка кластеризации британских романов XIX века, предпринятая иссле­дователями из Стэнфордской литературной лаборатории. Хотя материал был более обширным (106 романов) и более разнородным (корпус включал в себя произведения разных писателей, традиционно относимые к разным жанрам), программе удалось разделить на группы готические, исторические, ньюгейтские, индустриальные и прочие романы[31].

Номотетическое литературоведение: пунктирный набросок

Может возникнуть вопрос: «Зачем вторично классифицировать то, что уже и так неплохо разложено по жанрам? Зачем проделывать уже исполнен­ную работу, но только автоматически?» Ответ на него довольно очевиден. Приведенные примеры машинного анализа имеют своим заданием не столь -ко открытие чего-то нового о материале (вряд ли компьютеру удастся по -делить пьесы Шекспира по группам удачнее, чем многим поколениям шекспироведов), сколько проверку нового метода на хорошо изученном поле. Условно говоря, в этих работах компьютерный метод исследовал сам себя, проверял собственные способности. Следующий шаг — автоматическая кла­стеризация сотен тысяч еще не сгруппированных текстов. Вполне возможно, что он поможет приблизиться к пониманию того, как устроен весь массив ли­тературы в целом, а не только тексты писателей-классиков, которыми обычно занимаются литературоведы. Такого рода дальнее чтение (которое совсем не ограничивается кластеризацией, а располагает также многими другими тех­никами) способно существенно изменить изучение литературы, сделать его более масштабным и, как представляется, менее субъективным.

Количественные и экспериментальные методы исследования литературы и культуры, скорее всего, станут важной составляющей гуманитарных наук в ХХІ веке. Вряд ли они вытеснят традиционные исследовательские методы, однако можно быть уверенным, что они заставят последние потесниться. И, вполне возможно, следствием соседства двух чтений — дальнего и медленного — окажется не схватка насмерть, а плодотворный симбиоз.

* * *

Этот короткий и немного эклектичный обзор современного номотетического литературоведения можно было бы продолжить, однако лучше прерваться и спросить: каковы преимущества такого подхода к изучению литературы? И есть ли у него существенные изъяны?

Преимуществ несколько. Во-первых, номотетическое литературоведение предлагает возможность создания целостной и непротиворечивой науки о ли­тературе (пока что это лишь возможность, однако вряд ли сейчас кто-либо может предложить что-то лучшее). Номотетические теории восприятия — от рассмотрения которых в настоящей статье, к сожалению, пришлось отка­заться — помогут пересмотреть множество псевдопсихологических понятий, которыми оперируют филологи (такие, как остранение, метр, ритм, саспенс, интрига и т.д.), на основе психологии. Номотетические теории эволюции предлагают костяк общего подхода к изучению истории литературы, которая в традиционном своем виде лишена обобщений и, как следствие, тоне т под ве­сом необозримого материала, который она пытается исследовать. Например, словарь «Русские писатели. 1800—1917» содержит статьи о примерно 3500 пи­сателях. Что делать со всеми ними? Написание моно графических исследова­ний о каждом не выглядит логичной целью. Но даже если все эти тома будут написаны, то кто их прочтет? Номотетическое литературоведение не детали­зирует, как традиционная история литературы, а, наоборот, обобщает.

Во-вторых, как уже не раз отмечалось[32], такого рода литературоведение сможет давать более или менее окончательные ответы на многие важные вопросы литературоведения. До сих пор обычной практикой в литературове­дении считается предлагать интересные гипотезы, намного меньше внимания уделяя их подтверждению. Поэтому очень трудно сказать, какие именно ги­потезы соответствуют действительности. Очень часто важные вопросы остаются неразъясненными, несмотря на то что количество ответов продол­жает накапливаться. Характерно, что одна из важных идей, на которых стоит здание современного литературоведения, — это идея герменевтического круга, который, будучи закольцован, беспрестанно продуцирует все новые и новые интерпретации текстов. Трудно себе представить, в каком мире мы жили бы сегодня, если бы эта идея доминировала в физике. Распрямление бесконечного герменевтического круга — вот чем, по сути, занимается номотетическое литературоведение.

В чем основная проблема номотетического литературоведения? Главная из них (и именно она часто становится причиной острой критики этого подхода) звучит немного парадоксально: это недостаточная научность на­учного литературоведения. Отвечая на вопрос о том, насколько эмпириче­ским является эмпирическое литературоведение, Рольф Зваан, один из пред­ставителей этого подхода, дает краткий ответ: «Совершенно недостаточно»[33]. Статистические методы, используемые этими исследователями, часто сво­дятся к определению средних величин или медианы, а многие эксперименты недалеко ушли от бихевиоризма. Об использовании математического анализа тоже говорить не приходится. С другой стороны, эти недостатки легко объ­яснить (и, возможно, оправдать): область всего, что поддается исчислению в литературе, настолько обширна и вместе с тем настолько не исследована, что ее первопроходцы могут пока что обходиться без сложного математического аппарата, который к тому же создавал бы серьезные трудности для восприятия их трудов менее номотетическими коллегами. Тем не менее многие работы лингвистов, антропологов, фольклористов и других ученых, идущих в том же направлении, могут служить демонстрацией того, к чему нужно стремиться. Вот хороший пример: пользуясь мощными компьютерами и байесовской статистикой, лингвистам Расселу Грею и Квентину Эткинсону удалось проанализировать словарный запас 87 индоевропейских языков и предложить убедительное подтверждение одной из гипотез про­исхождения праиндоевропейского языка[34]. В литературоведении пока что не встретишь чего-то подобного и, скорее всего, похожие результаты по­явятся еще нескоро. Вместе с тем такие примеры не только навевают кратко­временное уныние, но и приносят надежду. Пятьдесят лет назад лингвостатистика не отличалась чрезмерной сложностью и не предлагала настолько весомых результатов: все было гораздо проще и во многом напоминало со­временные попытки номотетических литературоведов. Если лингвистике удался этот прыжок за сравнительно короткий отрезок времени, то почему бы и литературоведам не попытаться?

 

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6135#sthash.3WP0bXLu.dpuf