ИНТЕЛРОС > №137, 2016 > Отечество внутривенно (Рец. на кн.: Соколовский С. Добро побеждает зло: Повесть. М.; СПб., 2015)

Павел Банников
Отечество внутривенно (Рец. на кн.: Соколовский С. Добро побеждает зло: Повесть. М.; СПб., 2015)


06 апреля 2016

Соколовский С. Добро побеждает зло: Повесть

М.: Проект Абзац; СПб.: Свое издательство, 2015. — 78 с. — (Библиотека альманаха «Абзац»)

Тот редкий случай, когда для полноты восприятия книгу стоит начинать читать не с заглавия, а с краткой аннотации, гласящей: «“Добро побеждает зло” Сергея Соколовского — художественная повесть о па­радоксах стигматизации, написанная в 1995 го­ду». И это, пожалуй, самое удивительное в судьбе повести С. Соколовского — то, что она не вышла в год написания или в ближайшие последующие годы (скажем, хотя бы к началу 2000-х). В ряде публикаций С. Соколовского в краткой биографической справке повесть указывалась как написанная, но не опубликованная, то есть в информационном поле она существовала и, вероятно, была известна нескольким редакторам и издателям, которые могли бы ее опубликовать. У меня нет никаких сомнений в том, что она была бы внимательно прочитана и оценена в конце 1990-х и тогда же могла получить довольно широкое признание.

Однако случилось так, что вышла она именно сейчас и оказалась своевременной на фоне регулярной медийной травли различных социальных групп, от атеистов до курильщиков, я не говорю уже о транслируемой ненависти и взаимном унасекомливании групп, имеющих разные позиции по украинскому вопросу, где все стороны считают себя правыми, объявляя инакомыслящих париями. Легкий налет «неоцененности» пошел повести даже на пользу. Во-первых, мы уже можем смотреть на историческое время и пространство, в которых текст писался, достаточно отстраненно — девяностые уже стали достоянием памяти (иногда — как ни странно — ностальгии), они пережиты и даже частично отрефлексированы. Во-вторых, погружение в повесть Соколовского усиливается нынешней российской действительностью с ее неопределенностью в отношении имперского и советского наследий, постулируемой светскостью и пассивно-агрессивной политической позицией Русской православной церкви. В-третьих, это в какой-то мере уникальная возможность взглянуть на поэтику автора в немного странной, но интересной перспективе, ведь свежеопубликованная повесть является едва ли не первым литературным опытом автора. Язык, разрабатываемый Соколовским с конца 1990-х, разительно отличается от языка рецензируемого текста. Соколовский сейчас — это минимализм, «неправильный» сжатый синтаксис, столкновение разнонаправленных речевых и логических построений, постоянное присутствие чего-то или кого-то, стоящего «за левым плечом» или прячущегося «в углу у окна за шторой», использование поэтики абсурда, стремление прозы к стихотворной плотности. Этот тип письма развивается от цикла «Ужасная новость»[1] к циклу «Желтые фигуры»[2]. Иной тип представлен в другой повести Соколовского, «Фэст фуд»[3]: будто бы дневниковый, выдержанный в доверительном тоне, с легкими украшательствами и прямыми апелляциями к читателю, позволяющими повествователю выдержать дистанцию между собой как автором и собой как персонажем и идти по границе между вымыслом и нон-фикшн. «Добро побеждает зло» по стилистике ближе к «Фэст фуду», однако здесь стилистический выбор имеет другие основания, причины и цели, он подчинен иным задачам. 

Старая-новая повесть Соколовского — довольно редкое в русской прозе обращение к теме наркотиков и отношения к ним (отношениям с ними). Редкое в том плане, что повествование здесь строится не на браваде «торчка» и физиологичности описаний (см. «Низший пилотаж» Баяна Ширянова), не на иронической игре с темой наркотических переживаний или вплетении ее в качестве детали («Generation П» и рассказы Пелевина); мы видим мир изнутри той стигматизированной социальной группы, о которой пишут по большей час­ти в газетах, в медицинской или публицистически-пропагандистской литературе: главные персонажи книги — героиновые наркоманы. Сразу хотелось бы отмести возможные параллели с Уильямом Берроузом («героин — это ключ, прототип жизни») или Томасом де Куинси; Соколовский к ним не отсылает и не продолжает, здесь наркотик — не губительный опыт («Роман с кокаином» М. Агеева), не эксперимент и не ключ, он больше и страшнее: «...пока ехали по Волхонке, Фёдор успел изложить попутчикам свою теорию спасения Отечест­ва с помощью рок-н-ролла, сексуальной свободы и психоделических средств. Щемилов и Лиза промолчали; Алексей взял на себя труд ответить:

— Наше Отечество — героин. Что именно вы спасать собираетесь?» (с. 27).

«Наше Отечество — героин». Эта фраза дважды звучит в книге, и оба раза очень спокойно, в контексте обыденной (в рамках текста) речи, естественного (для персонажей) замечания. Вообще стилистика текста отсылает к русской дореволюционной прозе, не испытавшей влияния 1920—1930-х годов, а то и к прозе XIX века: «Алексей был родом из старинной дворянской семьи. Он имел правильные черты лица, светло-русые волосы, был высокого роста, носи­л деловой костюм и похож был скорее на подающего большие надежды молодого депутата, чем на студента. В сравнении с ним Пётр Ильич Щеми­лов явно проигрывал, поскольку, хотя был на несколько лет всего старше, казался моложе и вместе с тем потрёпанней...» (с. 14). При этом в повести нет прямых «рифм» к классической русской прозе, лишь на уровне самого конструирования образа и довольно условной отсылки к «Леди Макбет Мценского уезда». Лесков и Шекспир по одному разу косвенно поминаются в речи повествователя и одного из персонажей.

Конструирование образов по лекалам русской прозы второй половины XIX — начала XX века — тоже элемент стилизации. С ее помощью Соколовский нарушает едва ли не главное табу, присутствующее во всех упомянутых выше текстах, работающих со схожим материалом. В тексте повествователя нет явных или скрытых оценок зависимости, более или менее нейтральны они и в речи персонажей. «Наркотики — это зло, — обычно говорит нам писатель, — даже если оно и приносит кайф». Так, например, в «Низшем пилотаже» Ширянов использует обсценную лексику и обильно усеивает текст наркоманским сленгом, вводит элементы физиологического очерка, создавая (или, скорее, укрепляя) некоторый, уже существующий образ «винтового» наркомана; Агеев (при большей стилистической близости с Соколовским) склонен к морализаторству и подробным описаниям физиологического и психологическо­го плана. «Взгляд изнутри» же, который дает Соколовский, лишен этих точек лексической или рефлективной опоры для читателя, не знакомого с жизнью под наркотиками и с тем, как возникают сообщества по принципу приверженности определенным их видам. Здесь мы раскавычиваем «взгляд изнутри». Образы персонажей, хотя пространство и время книги не связаны напрямую с девяностыми (о чем чуть позже), — это образы именно постсоветских героинщиков-интеллектуалов, в сознании многих из которых загадочным образом уживалась религиозность (иногда и воцерковленность) со страстью к вещест­вам: для них нормальным, не выходящим за рамки обычного поведения, было соблюдать Великий пост, ходить на церковные службы, но при этом сидеть на «белом» или барбитуратах (все-таки — пост). Соколовский языковыми средствами заставляет погрузиться в эту достаточно шизофреническую картину мира, хотим мы того или не хотим. В этом мире существование между «приходами» и ломками не просто обычное дело, норма жизни. Выясняется, что оно не обязательно ведет к скорой гибели, мало того, некоторым оно даже не мешает в социализации и коммуникациях с внешним миром, можно сидеть на героине и при этом иметь свое небольшое дело, двух любовниц и регулярно посещать своего духовника. Если приглядеться, что предлагает читателю Соко­ловский, жизнь в «героиновом сообществе» не так просто и понятно устроена, как это кажется.

На погружение в эту картину работает и штрихами намеченный хронотоп повести. Соколовский вводит читателя во внутреннее пространство и время повествования короткими ремарками, естественными для рассказчика: он живет в них и не стремится их объяснить. В хронологически неопределенном тексте (поначалу время действия можно отнести к 1990-м или даже 2000-м) сперва появляется «привратник», сбивая языковое восприятие времени, затем упоминается чин действительного статского советника, отца Алексея, центрального персонажа, затем — пунктирное описание пространства, где советские палисадники 1960-х окружены автостоянками и супермаркетами, возможными не ранее середины 1990-х. А далее — ключевой для понимания внутреннего времени текста фрагмент: «Город готовился к предстоящему визиту императорской семьи основательно, в чём-то даже чрезмерно. Когда, чтобы попасть в Хамовники, они проезжали мимо Китай-города, а после мимо Кремля, Алексею бросилась в глаза обильная иллюминация на стенах и крышах близлежащих домов; со всем возможным патриотизмом выражалась преданность москвичей конституционной монархии и святой православной церкви…» (с. 26).

Действие происходит отнюдь не в России 1990-х, и не в СССР 1970-х (прямое указание на семидесятые годы появляется в тексте чуть позднее), на что мы настраиваемся с первых абзацев текста, а в иной России семидесятых. В ней не произошло Великой Октябрьской революции, форма правления — конституционная монархия, государственная религия — православие. Уродливые доходные баухаусы, правда, присутствуют. По сути — развивающаяся страна третьего мира, однако избежавшая, судя по всему, многих трагических перипетий XX века (или же не ставшая одной из их причин).

Альтернативная историческая составляющая позволяет отстраниться от прямой связи с ближайшим историческим прошлым, войти в текст и прочитать историю убиения Алексея — студента, наркомана и сына действительного статского советника, то есть наркомана обеспеченного и образованного, наблюдающего свысока, но с интересом за героиновым виварием, который он время от времени спонсирует (изредка даже кажется, что не только из исследовательских побуждений): «…эти люди располагали его к себе, причём не каждый по отдельности, а только все вместе взятые. Пётр Ильич сам по себе был скушен и мерзок; Лизу пришлось бы жалеть, дать ей денег, вообще как-то помочь; Фёдора, как подозревал Алексей, после искреннего приватного разговора о жизни пришлось бы спустить с лестницы. А все вместе они были хороши, смешиваясь пропорционально, как в химии или кулинарии» (с. 31).

В виварии собраны: Петр Ильич (как он сам себя величает) Щемилов, человек, который всегда знает, «где взять»; Лиза Локтева, профессорская дочка, единственная из персонажей думающая о том, чтобы «завязать»; Федор, знакомый Лизы, музыкант-неудачник, затерший до дыр первую пластинку группы «Velvet Underground» (ту самую, с песней «Heroin»); Николай, милейший в общении человек и открытый гей, влюбленный в Алексея. Завязывается действие после странного героинового «прихода», в котором Щемилову мерещится дверь подъезда дома, где он провел детство, и появляется желание узнать, живут ли там по-прежнему его сосед-профессор и его дочь Лиза. Склонный к авантюрам Алексей предлагает поехать и проверить. В квартире Лизы происходит встреча с Федором и самой Лизой, переживающей ломку. Алексей, понимая, что оба они тоже сидят на героине, предлагает поехать к нему и «употребить». Этим знакомством на героиновой почве Алексей пополняет свою коллекцию и на протяжении какого-то времени наслаждается ею, встречаясь со всеми «довольно часто — впрочем, не чаще, чем того требовали вполне конкретные обстоятельства» (с. 55), хотя сами обитатели вивария друг к другу относятся несколько иначе. Петр Ильич имеет некоторое предубеждение в отношении Николая из-за его «порочной склонности», но проникается искренней симпатией к Федору, Николай недолюбливает Лизу, так как Алексей ей покровительствует, Лиза, поначалу строившая планы на Алексея, вскоре понимает, что она интересует его лишь как объект благотворительности. Возможно, она осозна­ет, что благотворительность эта сродни уходу за лабораторными мышами, но принимает такое положение как данность. Однако это не устраивает Николая. С невозможностью взаимности, вероятно, он мог бы примириться, но не с осознанием того, что он для Алексея — лишь одно из подопытных существ в коллекции, такое же, как и Лиза. Николай решается убить Алексея, устроив тому передозировку. Перед принятием последней дозы Алексей рассматривает иллюстрацию в книге по естествознанию: водолаз-исследователь приближается к гигантской морской звезде, вполне способной его уничтожить.

Убийство происходит в общенародный праздник — день Усекновения главы Иоанна Крестителя (церковные праздники в повести не называются, но достаточно легко высчитываются). Похороны — в праздник Воздвижения Крес­та Господня. В России «Добра, побеждающего зло» не астрономические даты, но церковный календарь является главным хронологическим ориентиром. В ней происходит шекспировская драма в пусть довольно милом, но притоне. Парадоксы стигматизации. Соколовский берет в качестве одной из основ текста максиму «Религия — опиум для народа» — и одновременно и иллюстрирует (буквализирует), и переворачивает ее, и обыгрывает во фразе: «Наше Отечество — героин». Перед нами стигматизированное сообщество, вырабатывающее собственные нормы, собственных изгоев, оно живет жизнью, мало отличающейся от жизни иных больших и малых сообществ, определяющих себя по какому-либо общему признаку. Героинщики Соколовского представляют группу, которую предлагается рассматривать наравне, скажем, с православными, веганами или футбольными болельщиками. Они считают себя нормальными: «…временами мне кажется, что быть содомитом — это почти то же самое, что быть торчком. В глазах рядовых людей, я хочу сказать.

— Рядовых людей, очень точно» (с. 71).

Каждый подставляет в формулу «Наше Отечество — N», что пожелает: церковь, героин, желание… И открывает для себя возможность провести границу между теми «особенными», кто разделяет с тобой «Отечество», и «рядовыми людьми»; возможность определить себя в качестве члена сообщества «не рядовых людей», подчеркнуть свою нормальность, утвердить то, что объединяет тебя с некоторой группой в качестве ценности, в качестве «добра».

Здесь можно заново перечитать, вероятно, единственную ироническую фразу в повести — заголовок.

 

[1] Соколовский С. Ужасная новость // TextOnly. 1999. № 1 (http://www.vavilon.ru/textonly/issue1/sokol.htm).

[2] Соколовский С. Желтые фигуры // Воздух. 2014. № 1. С. 96—102.

[3] Соколовский С. Фэст фуд: Повесть. М.: АРГО-РИСК; Тверь: КОЛОННА, 2002.


Вернуться назад