Konstantin Kokarev. Far Distant Trends in Distant Reading: Franco Moretti as a Source of Inspiration for Researching Politics

Исследование невозможно без полемики. Когда читаешь Франко Моретти, об этом сложно забыть, — особенно в случае с «Дальним чтением». Структура книги выстроена по следующей логике: вопрос Моретти и возможное его решение — реакция коллег (чаще на вопрос, чем на ответ) — ответ Моретти на реакцию коллег, содержащий дополнительные вопросы и предположения. В связи с этим мне кажется непродуктивным относиться к высказанным идеям как к чему-то завершенному, что можно критиковать за неполноту или отсутствие деталей. В этой ситуации мне, как политологу, а не филологу или литературоведу, представляется более уместным разговор не о достоинствах и недостатках выводов, к которым пришли Моретти и его команда, а о размышлениях, на которые их теория провоцирует. Именно эта сторона работ итало-американского исследователя важна для их междисциплинарного прочтения.

Начать хотелось бы с отступления, которое демонстрирует революционность подхода Моретти. Во введении к книге «Вена на рубеже веков: Политика и культура», вышедшей в 1961 году, историк Карл Эмиль Шорске сетует на то, что гуманитарные и социальные науки к середине ХХ столетия потеряли интерес к историческому измерению тех реальностей, которые они так старательно изучают. О «новых» критиках, в полемике с которыми Моретти во многом и оттачивал свою аргументацию, Шорске пишет так:

Новые критики заняли ключевые позиции в академическом литературоведении, и сторонники исторического метода в изучении литературы <…> оказались вытеснены исследователями, приверженными интерналистскому, структурно-формальному анализу. В политической науке после отказа от Нового курса принципы традиционной политической философии и прагматический интерес к вопросам социальной политики начали уступать место внеисторическому и политически нейтральному бихевиоризму [Шорске 2001: 10—11].

Замечательно, что обе науки уже ушли от тех стандартов научности, благодаря чему мы можем исследовать и литературу, и политику тематически шире и методологически более разнообразно. Причем с формальными методами и политической нейтральностью расставаться вовсе не обязательно.

Одним из наиболее волнующих моментов в книге Моретти для меня стала попытка посмотреть на литературу с точки зрения ее мировой эволюции: жанры, сюжетные ходы и любые другие элементы, которые можно зафиксировать «формально».

Стоит признать, что, как политолога, меня мало заинтересовали тонкости языковой или литературной интерпретации, однако я увидел, как можно работать с большими корпусами даже не самых авторитетных текстов, которые благодаря эволюционной интерпретации многое могут рассказать. Обращение к эволюционной теории — нормальная практика для многих социальных наук (и исторически, и в современной практике). Чтобы не отвлекаться на различные способы использования, отмечу их важное общее свойство: возможность видеть развитие интересующего признака (или признаков) во времени и систематически описывать это развитие, происходящее в разных контекстах. Несмотря на то что такой подход едва ли предлагает нам массу возможностей для содержательной интерпретации, он позволяет выстраивать четкие генеалогии и таксономии, что для социальных наук важно не меньше, чем для остальных.

Идея мировой литературы — возможно, спорная — выглядит крайне привлекательной, поскольку говорит о том, что мы можем анализировать взаимодействие разных культур на вполне научных основаниях. Как в изучении фольклора мы имеем наборы типичных сюжетов и можем наблюдать их географические и культурные ареалы, так и здесь при анализе собранных исследовательскими группами массивов текстов мы способны увидеть закономерности, которые будут менее систематичными, чем у фольклористов, однако не менее важными при анализе развития политической мысли или значимых моментов массовой политической культуры. Из хороших примеров можно вспомнить «The Manifesto Corpus» [Merz, Regel, Lewandowski 2016]. С одной стороны, идея, что политические манифесты различных партий в разных странах и регионах мира могут быть взаимосвязаны, политологам кажется вполне очевидной (ведь есть общие для мира дискурсы, транслируемые международными медиа, транс- или межнациональными организациями), но, с другой стороны, каким образом можно увидеть это единство и разнообразие, чтобы не навязать материалу свои интерпретации, далеко не всегда ясно. Подход, который демонстрируют Моретти и его команда, позволяет выйти из этой патовой ситуации: использовать просто идею связи, наследования, реакции на окружающую среду, которые можно концептуализировать и интерпретировать по-разному. В результате, изучая мировую литературу, Моретти получает, например, представление о том, каким образом на страницах романов появляется и исчезает фигура буржуа, а политологи в случае предвыборных и не только политических манифестов могут увидеть, как обретает и теряет сторонников идея социальной или экологической справедливости, какие применяются формы аргументации, в какой контекст помещается понятие и т.д.

Но в то же самое время мы наблюдаем у Моретти еще один — довольно противоречивый — ход, который, как представляется, идет поперек бессодержательной модели интерпретации развития феноменов в эволюционизме, — обращение к мир-системному анализу. Такое обращение представляется вполне обоснованным, ведь использование политэкономических или политологических концепций в гуманитарных исследованиях вполне привычно, и, как политолог, я могу это только приветствовать. Однако в обращении к двум подходам сразу кроется напряжение, которое творчески не преодолевается в текстах. Автор выступает то в одной, то в другой роли. Такую раздвоенность можно понять, ведь в случае эволюционной теории мы имеем императив описания и систематизации, а в случае мир-системного анализа сталкиваемся с императивом концептуального объяснения, подозрения и освобождения. Одна из трудностей их совмещения заключается в том, что эволюционная теория чиста от содержания (поэтому и реализуется в таких разных дисциплинах, как геология, биология, филология или политология), поэтому просто упорядочивает факты, а не выстраивает иерархии, в то время как мир-системный анализ предполагает интерпретации и причинно-следственные связи, которые потом еще нужно доказывать.

Императив освобождения создает еще одну трудность: освободительный посыл не так заметен на фоне историчности эволюционной теории, которая может расположить рядом и прекрасных птиц, и страшных рыб, и высочайшие образцы жанра, и посредственных эпигонов. Иногда появляется ощущение, что подход Моретти несколько предает ценностное ядро мир-системного анализа, которое говорит о свободе и справедливости. Дискурс эволюции намекает на многовариантность, автоматизмы, плавность хода и в каком-то смысле — неизбежность изменений. Если мы пытаемся совместить эволюционизм и теорию капитализма, даже в форме его критики, то вполне можно помыслить такое прочтение этой теории, когда социал-дарвинизм, пускай для отдельных чисто литературных реальностей, может быть реабилитирован. Мне кажется, что Моретти мог бы свободно отказаться от мир-системного анализа или обращаться к его идеям как к ценностному, а не методологическому ядру. Если посмотреть на эмпирический анализ, то — возможно, из-за его предварительности — обоснование фактической значимости постулатов теории Валлерстайна при переносе их в область социологии культуры или литературы не выглядит особо убедительным. А это, в свою очередь, делает критический и освободительный потенциал этой теории менее выраженным.

В заключение хочется отметить демократический потенциал того подхода, который развивает Моретти. Возможно, для него лучшие образцы жанров не более важны, чем худшие, — и у кого-то это может вызвать эстетическое неприятие. Однако при проецировании его метода в политические исследования такое отношение к великому и смешному становится продуктивным. Если мы ориентируемся, например, на высокую политическую риторику, то нам может быть комфортно работать в парадигме Кембриджской школы, однако она во многом отсекает тех, кто смыслами пользуется, копирует их. В истории понятий (Begriffsgeschichte) остается мало места для вторичного и посредственного. Это вполне оправданно, но не менее оправданно и интересно смотреть на повседневный узус. Метод «дальнего чтения», которым пользуется Моретти в политике, можно применять для анализа близких феноменов, слишком массовых, доступных, привычных, чтобы в них можно было найти полезное содержание. Современные технологии уже вполне позволяют собирать корпуса различных политических текстов и работать с ними самыми разными способами. Особенно популярен этот жанр при изучении политических дискуссий в социальных медиа, которых уже просто не счесть. Как представляется, важным вкладом в значимость такого рода исследований могут стать та респектабельность, которую привносит идея эволюции, и та точность, которая идет из лингвистики или фольклористики, что мы можем вычитать у Моретти.