Galina Orlova. Time to Zoom In / Zoom Out: Digital Reading in Search of Scale
 

Манифесты — атрибут и катализатор цифровой перезагрузки гуманитарного знания. Манифест Франко Моретти, вводящий в игру дальнее чтение, написан филологом для филологов на полях дюжины оригинальных эмпирических исследований. Автор призывает книжников бросить читать и научиться со знанием дела смотреть на визуальные фигуры, образуемые статистическими распределениями приемов, тропов, жанров. Он остроумно сводит успех детектива к улике, длину романа — к приключению, выбор фильма для детей — к благосостоянию зрителей, а гендерную ротацию в английской литературе рубежа XVIII—XIX веков — к неопределенному артиклю. Он предлагает дизайн исследования, где формальный метод совмещается с квантификацией. Удаляясь от типографского текста, этот исследователь не приближается к посттипографской медиальности и не стремится к ее рефлексивному освоению. Быть может, поэтому противопоставление количественного литературоведения качественному, непрочитанного большинства — канону, дальнего чтения — ближнему достигает в текстах Моретти модерного, почти структуралистского напряжения?

«Дальнее чтение», вышедшее в издательстве «Verso» в 2013 году, представляет собой архив статей Моретти за десять лет, снабженный ретроспективными авторскими комментариями [Moretti 2013b]. Текст сложно смонтирован и выстроен таким образом, чтобы зафиксировать и сделать видимыми те изменения, что происходили во взглядах специалиста по сравнительному литературоведению по мере того, как он дрейфовал в сторону «компьютерной критики»[1]. Таким образом, в этот проект была изначально заложена рефлексивная дистанция до сказанного. Ее следует отличать от другой — пространственной — дистанции до корпуса, взятой Моретти за основу новой техники работы с текстами в цифровую эпоху.

Русский перевод подготовили оперативно [Моретти 2016]. Однако цифровая гуманитаристика — стремительно изменяющееся поле. За эти три года коллеги, которых Моретти вдохновил на высказывание и действие, основательно занялись тематическим моделированием или же подвергли автора «Дальнего чтения» обструкции за банальное следование цифровому мейнстриму, идеологические уступки неолиберальной киберинфраструктуре, перенос моделей естественных наук в гуманитаристику либо империализм дальнего чтения в изучении мировой литературы. Да и Моретти уже не тот. Вместе с айтишником Мэтью Джокерсом он организовал Литературную лабораторию в Стэнфорде, разбирал не только английские романы позапозапрошлого века, но и отчеты Всемирного банка [Moretti, Pestre 2015], работал с теми, кто знает толк в сантимент-анализе, над созданием эмоциональной географии Лондона XVIII—XIX веков на основе 15 000 фрагментов романов, изданных за двести лет [Heuser, Moretti, Steiner 2016], размышлял об операционализации концептов [Moretti 2014] и об измерениях в литературоведении [Moretti 2016b] и на сегодня уже мог бы собрать совсем другую книгу.

И все же выход на русском языке текста, автор которого еще не знает ответов на свои главные эпистемологические вопросы, представляется мне событием важным и своевременным как минимум по двум причинам. Во-первых, развитие цифрового сегмента и инфраструктуры социогуманитарных исследований в России заметно запаздывает. А значит, самое время для текстов переходного периода, где гуманитарий еще только нащупывает цифровую траекторию и говорит о своих поисках на языке, понятном тем, кто не владеет кодом. Во-вторых, Моретти, который еще не вполне определился, оставляет за нами выбор способов и техник цифровой адаптации гуманитарного исследования.

В своем комментарии я затрону три сюжета из репертуара «Дальнего чтения», каждый из которых в той или иной степени допускает неоднозначное толкование и дает шанс помыслить цифровой сдвиг в гуманитарных исследованиях без жесткой редукции к количественным штудиям. Речь пойдет о проблемах масштаба и масштабирования, о тактиках использования теории для работы с укрупненными данными / коллекциями и, наконец, об аналитике паттернов в условиях новой видимости знания.
 

Масштабирование

Авторы «Манифеста цифровой гуманитаристики 2.0» рисуют самые радужные перспективы для области исследований, возникшей не так давно из духа технической поддержки[2] историков, филологов, искусствоведов [Schnapp, Presner, Lunenfeld 2009]. Я использую нехитрую историческую разметку цифровой гуманитаристики, предложенную Шнаппом, Преснером и Ланенфельдом, для того чтобы охарактеризовать место проекта Моретти в этом методологически неоднородном поле. Речь идет о двух волнах дигитализации гуманитарного знания. Первая — количественная — пришлась на 1990-е — начало 2000-х годов. Она подхватила тех, кто был готов использовать возможности поиска по электронным базам данных и ресурсы корпусной лингвистики. Вторая волна — качественная и интерпретативная — датируется концом нулевых. Тогда цифровой инструментарий приспособили для изучения явлений в их сложности, развития чувствительности к эффектам медиализации, сохранения контекста, обеспечения аналитической глубины, критики и интерпретации [Schnapp, Presner, Lunenfeld 2009: 2023] — т.е. для решения базовых задач гуманитарного исследования. Тодд Преснер характеризует смену волн как сдвиг от анализа текста по лекалам истории, лингвистики, литературоведения к поиску гибридных методологий и новых форм представления знания, не сдерживаемых стандартами репрезентации, принятыми в рамках типографской культуры [Presner 2006].

Дальнее чтение, введенное в академический обиход в нулевые, в целом соответствует формуле цифровой гуманитаристики первой волны. На корпусах разного объема Моретти реализует дисциплинарную программу количественного литературоведения. Он редуцирует текст к числу знаков в заглавии романа, репрезентирует числа в старой доброй логике информационной визуализации, а визуализацию — интерпретирует. Или же выделяет формальную единицу анализа и отслеживает ее трансформации на корпусе текстов. Или же практикует вторичное использование данных, собранных и опубликованных другими авторами[3]. Электронный аспект этой работы не описывается и значения не имеет. Значение имеет размер архива. Он становится для исследователя «самым существенным новшеством из тех, которые цифровой формат ввел в исследования литературы» [Моретти 2016: 323].

Моретти «Дальнего чтения» был не одинок в оценке серьезных эпистемологических последствий разрастания данных. Однако в нулевые его позицию в цифровом поле нельзя было назвать типичной. Он не оцифровывал литературные коллекции и не создавал открытых электронных архивов Уильяма Блейка, не разрабатывал единый стандарт html-разметки и не выращивал платформы, изменяющие масштаб исследовательской работы[4]. Для описания новой размерности гуманитаристики он не стремился использовать язык айтишников. Ценил возможности, открывавшиеся по мере получения доступа к крупным эмпирическим массивам, но был не готов делать ставку на данные, поскольку уже поставил на формальный метод. Был убежден в том, что количественная работа с большими коллекциями требует сотрудничества, но это была лабораторная коллаборация, без нейронных сетей и краудсорсинга кодировщиков.

Когда воображение публики захватили нечеловекомерные большие данные, Моретти грезил Великим непрочтенным[5] — массивами художественных текстов, которые никто прежде не изучал, но по мере оцифровки обязательно начнет изучать. Отличие первых от второго заключалось не только в имени, но и в расстоянии до возвышенного. Большие данные — неагрегированные и машиночитаемые. Стремительно различать в них группировки и паттерны могут только роботы. Дальняя оптика, с помощью которой Моретти обозревал в 2000-е книжное множество, напротив, была скроена по мерке человека. Только этому человеку еще предстояло научиться читать или смотреть по-другому на избранные элементы, слишком большие или слишком малые для того, чтобы быть текстами. Вопреки первому впечатлению, рождающемуся из столкновения с незатейливым агрегированием, жесткой редукцией и дерзким отказом от внимательного чтения, личный проект Моретти на ранних стадиях его реализации был ориентирован на сохранение гуманитарной повестки и обеспечение присутствия человека в мире гигантских данных и цифровых инфраструктур их обработки. Я говорю «личный» и «ранний» потому, что в работах тех, кто шел следом, используя тематическое моделирование для реализации программы дальнего чтения, и в разработках самого Моретти, сделанных в «лабораторный» период, расстояние от больших данных до Великого непрочтенного стремительно сокращается [Tangherlini, Leonard 2013].

Лев Манович как-то поделился соображениями о причинах, которые побуждают его эмоционально откликаться на визуализации данных, созданные медиахудожниками в цифровых средах. Это все потому, полагает он, что и художники, и визуализации, и среды обещают превратить явления, прежде недоступные нашим органам чувств, в нечто видимое и осязаемое. Из этой перспективы отображение укрупненных данных (mapping) выглядит полной противоположностью романтическому проекту, который сохраняет связь с возвышенным и отрицает возможность его репрезентации. Готовность художников, практикующих искусство данных с помощью вычислительных устройств и алгоритмов, превращать циклопические массивы в репрезентации, по масштабу соразмерные когнитивным возможностям человека, Манович называет антивозвышенным [Manovich 2002: 7—8]. Дальнее чтение в ранней редакции устроено принципиально иначе. В его основе — куда более традиционная избирательность, происходящая из невозможности прочесть и охватить всё. Таким образом, вводя в игру Великое непрочтенное, цифровой романтик Моретти ненадолго восстанавливает возвышенное в правах.

В отчете о состоянии цифровой гуманитаристики на 2012 год Ален Лю обозначил пять стратегий, обеспечивающих консолидацию цифрового гуманитарного знания, его усиление и экспансию. В их числе — масштабирование. Говоря о вехах масштабирования в цифровом секторе, Лю упоминает стихийное расширение ранних цифровых проектов, увлечение терабайтами, технологическую поддержку большой гуманитаристики[6] и, наконец, запрос на формирование теории масштаба — технической, социальной, культурной, философской, — сформулированный в начале 2010-х [Liu 2012: 18—19]. На этом фоне усилия, предпринятые Моретти, могут быть определены как одна из первых попыток концептуализации масштаба, превращения аналитического расстояния до объекта в инструмент, изменяющий — оптически, антропологически, эпистемологически — саму ситуацию производства знания: «Новый масштаб изменяет наше взаимодействие с объектами и, по сути, меняет сам объект <…>. Мы все еще изучаем романы, но подготавливаем их для анализа таким образом, который меняет то, что мы видим» [Моретти 2016: 325].

Отказавшись читать романы в лаборатории, Моретти выбрал предпочтительный масштаб аналитики и приравнял цифровое к количественному. А что если не фиксировать расстояние до текста, фотографии, фильма, а изменять его в процессе исследования? Возможности зума, слоя, гипертекста позволяют решить эту задачу технически, а пластичность цифровых форм обладает хорошим эпистемологическим потенциалом. Вот только для того, чтобы этот потенциал использовать, эволюционной теории, теории миров-систем и квантитативной истории может оказаться недостаточно.
 

Прививка от беспорядка

Аналитическую оптику дальнего чтения Моретти попробовал сконструировать на основе эволюционной теории и теории миров-систем. Довольно быстро он пришел к заключению, что теоретический ресурс, имеющийся в распоряжении профессионального филолога, не позволит решить эту задачу, если не прибегать к возможностям других отраслей знания. О том, насколько правомерно привлекать Дарвина для объяснения механизма образования новых художественных форм и рекрутировать Валлерстайна для концептуализации мировой литературы, дискутировали в нулевые. В одном из комментариев, включенных в «Дальнее чтение», Моретти признал, что роль импортируемых теорий в его исследованиях со временем снизилась [Моретти 2016: 175]. И теперь обсуждать тактики их риторического использования куда интереснее, чем лишний раз скептически реагировать на превращение экономики-в-масштабе в метафору литературы-в-масштабе.

Примечательно, что ссылки на экономические и биологические объяснительные модели появляются в «Дальнем чтении» только там и тогда, когда громадье данных и неоднородность метаданных, имевшихся в распоряжении Моретти (например, разные способы осваивать и присваивать романную форму в национальных литературах), в привычную систему не укладываются: «Это разнообразие оказалось для меня неожиданным, поэтому сперва оно застало меня врасплох, и лишь спустя некоторое время я понял, что, наверное, это и была наиболее важная находка, так как она подтверждала, что мировая литература — это действительно система, однако такая, которая состоит из разновидностей. Система была едина, но не единообразна» [Моретти 2016: 94]. При ближайшем рассмотрении «единство разнообразного» оказывается конструкцией, составленной из двух частей.

За отсутствие единообразия отвечают эмпирические данные и структуры их описания. А для восстановления единства используется добавочное устройство — импортируемая теория или, что более точно, минимальное указание на нее. Это упоминание обеспечивает сборку рассеянных элементов во времени (эволюция) или пространстве (мир-система). В итоге появляется возможность помыслить мировую литературу — по аналогии, например, с поздним капитализмом — как нечто единое, хоть и неравномерное [Моретти 2016: 80].

Живая система раздражителей, экологическая система, закон литературной эволюции, культурный отбор или формальные мутации — вся мощь дарвинистской риторики идет в ход, когда факты начинают работать против Моретти и его гипотез. Так было в случае с триадой «детектив — улика — Конан Дойл»:

Он [Конан Дойл] находит эпохальный формальный прием, но не разрабатывает его? Это нелогично; дерево дает ошибочную картину. Однако она все же верна <…> и на самом деле подчеркивает важную дарвинистскую особенность литературной истории: в момент морфологических изменений, какими были 1890-е для детектива, конкретный писатель ведет себя так же, как и жанр в целом: нерешительно [Моретти 2016: 117—118].

Декоративная прививка дарвинизма — это дискурсивная операция, которая направлена на укрощение эмпирического множества, перформативное производство целостности и регулярности на его основе. После этого разноголосое и фрагментарное литературное поле можно описывать как постоянное и закономерное в своем устройстве [Моретти 2016:134], а путь, пройденный жанром, — как единственно верный, проложенный среди множества тупиковых веток [Моретти 2016: 208].

Моретти, открывший эмпирическое множество литературных текстов для аналитической работы филолога, признает, что в новых обстоятельствах нужен новый способ производства знания, — тот, что позволит «распрощаться с призрачным изяществом методологических абстракций и вернуться к беспорядочной реальности социальной истории» [Моретти 2016: 221]. Но сам по старинке ищет точку опоры в подходах и аналитиках, снижающих уровень энтропии за счет относительно быстрого перевода беспорядка в порядок. Как результат — инерция модерных способов производства знания встраивается в формуляр исследования на ранних стадиях анализа и оказывает на него структурирующее воздействие. И хотя под занавес «Дальнего чтения» автор резюмирует: «В литературной реальности намного больше беспорядка и случайности, чем мы ожидали. И беспорядок является не просто преградой знанию, он сам по себе становится новым объектом знания» [Моретти 2016: 342], читателю ясно — инструментов для работы с беспорядком литературных множеств у него нет.

Они есть, например, у Джона Ло. Этот социолог использует ресурс акторно-сетевой теории для того, чтобы поставить вопрос о новом методе исследования, соразмерном изменившемуся миру: «…медленном, или уязвимом, или мягком методе. Множественном методе. Скромном методе. Изменчивом методе» [Ло 2015: 32]. А заодно — вводит в игру множественные процессы, нерегулярности, гибкие объекты, подвижные потоки. Путь, предлагаемый Ло, — путь аналитической возгонки и избавления «от многих из своих методологических привычек, в том числе желания определенности, ожидания регулярных и более или менее устойчивых выводов о том, каковы вещи в реальности; <...> а также ожиданий всеобщности, вписанных в то, что часто называется “универсализмом”. Но прежде всего нам нужно избавиться от желания и ожидания безопасности» [Ло 2015: 29]. И не потому ли в «Дальнем чтении» есть место для Дарвина и Валлерстайна, что оказаться один на один с великим или не очень великим непрочтенным — рискованно и попросту жутковато?

Впрочем, существует и другой способ работы с множествами, близкий так называемой четвертой парадигме, или науке данных. Термин был предложен Джимом Греем, экспертом «Майкрософта», стоявшим у истоков киберинфраструктуры научных исследований. Главным в современных способах производства научных знаний Грей считал не теорию, эмпирику или вычисления, а данные [Hey, Tansley, Tolle 2009: xix]. Прежде всего те, что в немыслимых прежде количествах автоматически генерируются, собираются, архивируются и агрегируются в цифровых средах. В рамках этой модели данные и насыщение ими предшествуют теории, делают ненужным эмпирическое исследование в привычном значении этого слова и существенно изменяют представление о способах обработки нечеловекомерных массивов. Когда Моретти из 2013 года поясняет причины постепенного отказа от тех теоретических протезов, на которые он опирался в нулевые, то делает характерную оговорку:

Отчасти причиной было осознание их [теорий] возможных недостатков, однако решающее значение имело возрастание важности количественных методов для моих исследований в Стэнфорде, которое в конце концов привело к созданию Литературной лаборатории в 2010 году. Дело не в том, что количественные данные как-то противоречили положениям эволюции или миросистемной теории. Они предоставили такое огромное количество эмпирического материала, что я оказался к нему совершенно не готов, и поэтому я на пару лет забыл о теоретическом каркасе, вплотную занявшись бесконечными опытами [Моретти 2016: 175].

Забыть (на время) о теоретическом каркасе — это вполне себе дигитальный способ освоения множества.
 

Как смотреть на паттерны

Что делать тому, кто оставил привычную почву теоретизирования и погрузился в пучину (литературных) данных? Смотреть — таков ответ автора «Дальнего чтения»[7]. Используя технику визуализации связей, заимствованную из сетевой теории, он именно что высматривает ключевую роль Горацио в сшивании разорванных персонажных миров «Гамлета»: «Я никогда полностью не понимал его роли в “Гамлете” до тех пор, пока не посмотрел на сетевую структуру пьесы. Ключевое слово здесь — посмотрел» [Моретти 2016: 288—289]. Исследователь обращает внимание на группировки, рассеивания, асимметрию распределения, соположение графических примитивов[8], визуально замещающих данные и метаданные, — т.е. выявляет паттерны или видимые регулярности.

За паттернами охотятся все, кто имеет дело с информационной визуализацией крупных коллекций данных. Однако далеко не все озабочены адаптацией этой задачи к дискурсу и ментальной оснастке книжников. Моретти — озабочен: «Паттерны заменяют смысл, вытесненный количественным литературоведением. Если это изображение и есть наш новый объект исследования, то мы должны научиться по-настоящему на эти объекты смотреть» [Моретти 2016: 334]. В мире больших данных распознавать паттерны обучают роботов, разрабатывая системы машинного зрения. Моретти времен «Дальнего чтения» рассчитывает на перцептивные способности человека и, таким образом, дает надежду на выращивание человекомерной дигитальной аналитики.

Ее создание в значительной степени оказывается вопросом вступления исследователя-гуманитария, умеющего аналитически читать, но зачастую не умеющего аналитически смотреть, в порядок специализации зрения. Примерно в те же годы, когда Моретти начинал формулировать идеи дальнего чтения, Джеймс Элкинс упрекал гуманитариев — даже тех, что работают с изображениями, — в дремучей визуальной неграмотности и звал учиться умелому обращению с визуальными образами, например, у химиков [Elkins 2003]. А затем — последовательно расшатывал школьные представления о монолитности зрения. Вдали от больших и просто укрупненных данных визуальный исследователь пытался понять, как мы смотрим на ветви деревьев и египетские иероглифы, песок и почтовые марки, закат и линеарное b, лицо и инженерные формулы. Из разного опыта и знания он всякий раз извлекал разные условия видимости [Elkins 2007]. Но как смотреть на непривычные визуальные объекты, какими для гуманитариев являются визуальные поверхности данных? Как культивировать в себе новые способы видеть и превращать это ви´дение в аналитический инструмент филолога, историка, искусствоведа, антрополога?

Если для Моретти инструментальное решение этой задачи — вопрос не сегодняшнего и даже не завтрашнего дня, то Дьордь Кепеш, единомышленник Мохой-Надя, основоположник Центра передовых визуальных исследований в MIT и один из главных героев новейшей истории зрения от Орит Халперн [Halpern 2015], работал над осмыслением и оптимизацией зрения эпохи насыщенных информационных потоков еще в середине прошлого века. Он выдвигал на авансцену современности наблюдателя нового типа — дизайнера, в котором видел эксперта и аналитика визуальных сред [Kepes 1995]. Он искал способы перехода от предметного и статичного вещь-зрения к реляционному, децентрированному, динамичному паттерн-зрению, позволяющему ориентироваться в потоке [Kepes 1958: 204—207]. Он составлял и упаковывал в книги экспериментальные коллекции фотографий, рисунков, схем, графиков из самых разных областей знания и сфер деятельности, организуя их вокруг трех аналитических доминант — паттернов, проблем и масштабов [Halpern 2012: 334]. Он учил студентов и публику видеть важное — например, различать формальное сходство ветвления нейрона на электронной фотографии с траекториями разрастания городской агломерации на аэрофотоснимках.

Полвека спустя поиск сопоставимых визуальных структур и выведение из них стратегического сходства функций представляется слишком жестким аналитическим сценарием. Не отрицая значения экологической визуальной педагогики Кепеша, архитектор Пол Андерсон формулирует запрос на неструктуралистскую аналитику паттернов, невероятно востребованных в мире визуализаций, но по-прежнему слабо теоретизированных. Вместо того чтобы искать в узорах на поверхности незыблемые формальные, пространственные и функциональные закономерности, он предлагает думать о паттернах как о подвижных, эластичных и мультифункциональных образованиях, которые создают быстрые связи и обеспечивают сборку неоднородных множеств. Этому в значительной степени способствует особый эпистемологический статус паттерна, соединяющего в себе свойства копии и оригинала или же модели и ее воспроизведения [Anderson, Solomon 2010: 20—22].

Моретти не столь радикален. Но и здесь (как и в случае с теорией масштаба) он проявляет завидную эпистемологическую чувствительность, обращаясь к области, потенциально эвристичной, но все еще слабо аналитически обжитой гуманитариями. На последних страницах «Дальнего чтения» автор коротко комментирует последние на тот момент разработки Стэнфордской лаборатории и между делом набрасывает эскиз собственной теории паттерна — аналитического объекта и инструмента для тех, кто не довольствуется корреляциями. Для Моретти паттерн — это «тень, которую форма отбрасывает на распределение», посредник между эмпирическими «покровами слов» и жесткими моделями, придумываемыми для укрощения множеств [Моретти 2016: 335—338]. И, конечно, паттерн оказывается сложным и вариативным способом думать об устройстве поверхностей данных, который приходится осваивать после того, как большие аналитические модели были отложены в сторону.
 

Вместо P.S.: О политике эпистемологического расщепления

Александр Галлоуэй, известный цифровой публике своими исследованиями протоколов и интерфейсов, с экрана калифорнийского книжного обозрения рекомендовал читателям пропустить утомительное «Дальнее чтение» и получать удовольствие от противоядия, «Буржуа: Между историей и литературой» [Moretti 2013a]. В этом тексте, свободном от графиков, карт и деревьев, он видит свидетельство виртуозного стиля талантливого мыслителя и теоретика литературы и несколько патетически вопрошает: «Так значит, существуют два Моретти? Две пикирующиеся методологии?» [Galloway 2013].

В недавнем интервью Моретти сказал, что тратит на цифровую гуманитаристику примерно половину рабочего времени, а вторую оставляет для более привычных историко-филологических занятий. Он настоял на выходе «Дальнего чтения» и «Буржуа» в один день, поскольку стремился подчеркнуть этим типографским жестом, что его исследования являются медалью о двух сторонах, и находил интересной саму невозможность свести столь разные способы быть филологом в одном проекте [Moretti 2016a].

Эпистемологическое расщепление, которое практикует исследователь, доказало свою продуктивность. Оно позволило задействовать принципиальные различия количественной и качественной парадигм для динамичного развития филологических исследований нового типа. Однако некритическое отождествление цифровой и количественной работы не оставило места для поиска цифровой ниши качественных исследований. Для цифрового Моретти дигитализация гуманитарных коллекций и их укрупнение означают завершение проекта микроаналитики и переход на сторону количественных штудий. Однако есть и другие способы думать о перспективах использования современной информационной инфраструктуры. Она может быть интересна не только любителям статистики, но и сторонникам — не столь многочисленным, как последователи и критики Моретти, — неколичественных цифровых исследований [Brown 2002] или близкого чтения 2.0 [Liu 2012].

Проблемы, которые поднимает Моретти, и способы концептуализации, которые он практикует во времена «Дальнего чтения», — как я это постаралась показать в своем комментарии — оставляют гуманитарию возможность для эпистемологического выбора. Однако готовности сводить социогуманитарный и цифровой проекты воедино, добиваясь усиления аналитических позиций неколичественной аналитики за счет цифровых расширений, нужно учиться у кого-то другого. Может быть, у математика Тома Ричардса, который с начала 1980-х годов обустраивает цифровые среды для работы социальных исследователей с качественными данными [Richards 2002]. Или у группы антропологов из Университета Кардиффа, на собственном исследовательском опыте изучающей цифровые трансформации качественных исследований [Weaver, Atkinson 1994]. А может быть, у медиахудожников, дизайнеров и специалистов в области информационной визуализации, какими являются, например, Бен Фрай и его команда, в своих экспериментах открывающие новые способы видеть укрупненные данные, осваивать их аналитически и эстетически.

В 2009 году Фрай представил проект «О “Происхождении видов”: Сохранение благоприятных следов»[9], где сделал видимой эволюцию, которую претерпевают идеи отца теории эволюции и их формулировки в шести прижизненных изданиях главной книги Чарльза Дарвина. Количественная разница между первым и последним изданиями составляет 40 000 слов. Качественные изменения очарованный зритель может наблюдать, окидывая одним взглядом все четырнадцать глав, уменьшенные до четырнадцати столбцов, в которые были сжаты стартовые 150 000 слов. Столбцы находятся в постоянном движении и изменении, то здесь, то там прорастают разноцветными вставками, образующими на поверхности письма узоры-паттерны. У каждого издания свой цвет. Визуализация осуществляется без редукции[10]. У вас на глазах текст стремительно обретает процессуальное измерение, а его мутации — перформативность. Наведя курсор на любое место любого столбца, можно, зуммируя, перейти из режима дальнего чтения в режим ближнего и понять, что для гибких и комплексных стратегий цифрового гуманитарного исследования есть место. Не исключено, что для того, чтобы это место освоить, понадобится какой-нибудь другой Франко Моретти.