ИНТЕЛРОС > №150, 2018 > «…Ни белая акация, ни красные гвоздики» Юлия Валиева
|
(Рец. на кн.: Ерёмин М. Стихотворения. Кн. 7. СПб., 2017)
Ерёмин М. Стихотворения. Кн. 7. СПб.: Пушкинский фонд, 2017. — 52 с. Седьмая книга Михаила Ерёмина, вышедшая в год 100-летия русской революции, открывается гамлетовским мотивом. Стихотворение «Не быть ли замирённым наблюдателем...», автограф которого воспроизведен на авантитуле, является своего рода преамбулой к книге миниатюр, жанровая особенность которых состоит в сочетании элегической медитативности и философской диалектичности. Поэтику книги определяют барочная эмблематичность, парадоксальность и неожиданная для автора публицистичность. Не быть ли замирённым наблюдателем И зорь, и бурь? (Не аллергéнны Ни белая акация, Ни красные гвоздики.) Или быть Участником, чьё мирови´денье оснащено От наноскóпа До оптики прицела? Или Не быть? (С. 5) Является ли это стихотворение вольным переводом, переложением или парафразой Шекспира, его текст обращен не только к тексту оригинала, но и (в большей степени) к русскому «Гамлету», в переводе Б. Пастернака: ... Достойно ль Смиряться под ударами судьбы Иль надо оказать сопротивленье И в смертной схватке с целым морем бед Покончить с ними? Умереть... <...> Мириться лучше со знакомым злом, Чем бегством к незнакомому стремиться! Завязкой интеллектуального сюжета миниатюры служит истолкование Пастернаком двух ключевых понятий монолога Гамлета: «to be» и «not to be» и сути их противопоставления. В переводе Пастернака речь идет о жизненной позиции, выбор передается глаголами «смиряться» — «оказать сопротивление». При этом «смиряться» прочитывается как пассивность, экзистенциальный проигрыш; альтернатива этому (введенная союзом «иль») — «сопротивленье», отпор. У Пастернака семантика борьбы, позиция победителя («смертнаясхватка», «покончить с ними») соотнесены с гибелью и жертвой, что подчеркивается предложением («Умереть...»), объединенным с предыдущим рамками строки. Таким образом, вопрос to be or not to be оказывается вопросом о сохранении внутренней свободы. Ерёмин, апеллируя к словам перевода Пастернака, выстраивает по отношению к ним свой вариант развития темы. Интересен сам принцип «стыковки» текстов. Отправной точкой переосмысления является одно слово из перевода — «смиряться», в значении которого Пастернак, возможно, ощутил гамлетовский вопрос своего времени. Подхват темы и ее транспонирование в стихотворении Ерёмина происходит через создание слова с тем же корнем — «мир», то есть своего рода поэтическое «почкование». Михаил Ерёмин переводит гамлетовский вопрос в плоскость современных реалий — «зорь и бурь» и дает ему свое толкование, сделав «мир» центральной категорией. Основой сюжета становится коллизия между двумя этимологически родственными, но разошедшимися в истории русского языка значениями этого слова: «мiр» и «мир». Первая строка миниатюры Ерёмина («Не быть ли замирённымнаблюдателем...») отсылает к пастернаковскому «достойно ль / смиряться». Семантический сдвиг осуществляется в ключе футуристов, через создание неологизма — «замирённый». Из контекста следует, что выражение «замирённый наблюдатель» обозначает «стоящий над схваткой». Ироничное пояснение в скобках («Не аллергéнны/ Ни белая акация, / Ни красные гвоздики») дает понять, что позиция всеядности не по душе поэту. Войне Красной и Белой розы шекспировского времени имеется параллель в веке нынешнем: «белая акация» и «красные гвоздики» — на языке аллегорий намекают на политические реалии сегодняшнего дня (ср. ироничное разг. «белые и пушистые»). Присмотримся к самому неологизму. Слово «замирённый» (по форме страдательное причастие прошедшего времени) образовано от корня «мир» в значении «отсутствие войны, спокойствие» (= «мир»). По своему образованию это может быть слово-портмоне в традиции Льюиса Кэрролла, совмещающее в своем составе части (буквы, сочетания букв, морфемы), а в своей семантике значения нескольких слов: 1. заземленный +, 2. мир +, 3. семантика слова arrows из шекспировского оригинала («Whether ‘tis nobler in the mind to suffer / The slings and arrows of outrageous fortune»). Другой, не менее интересный вариант образования этого неологизма — по аналогии: земля — заземлить (положить в землю, соединить с землей для отведения электричества) — заземлённый. Поскольку «земля» является синонимом слова «мир» в значении «вселенная» (= «мiр»), действует закон аналогии: заземленный — *замiренный. Далее перенос по смежности: *замiренный — замиренный. В обоих случаях возможное значение этого самовитого слова — «тот, кто обезопасил себя неким громоотводом». Отметим присутствие в этом слове смехового начала: пародийной отсылки к «Грозе» Островского — изобретателю Кулигину, предлагающему громоотвод. В кн. 7 образ громоотвода появляется в стихотворении «Дабы не поражали жителей земли сверкающие стрелы...». Противопоставленная наблюдателю позиция участника выражена у Ерёмина через слово «мировиденье», в котором корень «мир» имеет значение «земля, вселенная» («мiр»), но этот взгляд на мир предполагает путь войны: …Или быть Участником, чьё мирови´денье оснащено От наноскóпа До оптики прицела? (С. 5) Обе эти позиции (и наблюдателя, и участника), по Ерёмину, ущербны. В отличие от Пастернака, избегающего в переводе повтора самих слов «быть» или «не быть», Ерёмин делает на них акцент. Первая строка миниатюры начинается с вопроса «не быть ли...». В смысловом плане этот вопрос и альтернативный ему «или быть...» в 4-й строке даны в том же значении, что в переводе Пастернака: долженствования, необходимости определиться, занять жизненную позицию — и в этом смысле синонимичны (ср.: «достойно ль... иль надо...»). Грамматически глагол «быть» здесь является связкой. Оба эти варианта противопоставлены вопросу финала «Или не быть», который (фигура умолчания) обращает нас к вопросу о существовании: а быть ли миру? На одной чаше весов находится отношение человека к миру, на другой — существование самого мира (Не быть ли...? …Или не быть?). Философский пласт этого стихотворения включает онтологическую проблематику, подвергая проверке кантианскую идею о разграничении категорий долженствования и бытия. По Ерёмину, между этими категориями — причинно-следственная связь. Тождественность формы самих вопросов (свидетельство об изначальном порядке) подчеркивается в стихотворении их зеркальным построением и кольцевой композицией текста. Прием столкновения смыслов: отождествления и противопоставления («мир» // «мiр»; «не быть ли... или не быть»), важнейший в этой книге Ерёмина, вводит тему «языкового раскола», системного сдвига: «...И было слово / Явлéнное и, быв расколото в сердцáх, / По памяти воспроизведенó» (с. 42). Этот прием, характерный для абсурдистского дискурса, является основой для языковой игры и в то же время вводит в кн. 7 библейские мотивы: Стал светом свет, цвета сложились радугой, Стал звуком звук (от sotto voce До rabbioso), и запах На аромат и смрад распался, И были смертные повязаны Вери´гами уверенности, вéрвиями вероятностей, И стал тротил эквивалентом Всего и вся. (С. 16) Философская тема кн. 7 — поэтическое исследование причин уничтожения / гибели в наш век; приложимости к фактам современного мира системы классических логических схем, таких, например, как в сочинении Аристотеля «О возникновении и уничтожении» («...безусловная необходимость имеется в движении по кругу и в возникновении по кругу. <...> Например, оттого, что высшее вращение происходит по кругу, определенным образом [по кругу] движется и Солнце, а в зависимости от него по кругу возникают и возвращаются времена года, а поскольку они так возникают, от них в свою очередь [зависят] и другие вещи»[1]). Поэт дает понять, что причина уничтожения не лежит в безусловной необходимости, а дело рук человека (стих. «Избавились, возможно, новые хозяева жилища...»), указывая на непреложный характер нравственного закона. Многие миниатюры имеют 2-частную композицию: первая часть содержит серию посылок, вторая часть — вывод. Особенность такой композиции в кн. 7 в том, что вторая часть (иногда в форме риторического вопроса или нескольких вопросов) имеет неожиданный, парадоксальный, часто опровергающий характер, как, например, в миниатюре «Общины малых горожан, таких как, скажем, голуби и крысы...», завершающейся мыслью о непроросшем горчичном зерне. Отметим также композицию, напоминающую басенно-притчевую структуру, когда первая часть стихотворения представляет собой аллегорический exemplum, вторая — сентенцию. (Такой тип композиции мы уже встречали в кн. 5.) Отличительная черта exemplae в кн. 7: их ботанический характер (семя, растение, цветок, дерево). Это своего рода «естественно-научные иллюстрации», демонстрирующие с барочной подробностью ситуации и способы уничтожения, сопутствующие обстоятельства, посмертные формы, возможные исходы. Этот ряд дополняется общекультурными, мифологическими, библейскими, литературными реминисценциями, создавая сквозной образ Древа жизни, «откольцевáвш<его> отпущенные годы»: Иному дереву как при´сных древ подобию, Но смертному, откольцевáвшему отпущенные годы, Возможно, суждено резцы пилы, Окóрку стругом, тéску топором и браширóвку По обжигу покорно претерпеть, Дабы от гнили, плесени, ненастья защищённым (Три доли масла на одну пропóлиса) Восстать как межевой поклонный крест. (С. 9) И завершается образом вещего древа (стих. «Всё нéт покою одиноко перестóйному над пологом...»). В кн. 7 доминирует размышление, рефлексия, это Книга мыслей. Лирическое начало, присутствовавшее в кн. 1—5 одной из составляющих образа, в этой книге обнаруживает себя, скорее, в общем элегическом настрое, а также в характере соединения представленных в ней 43 стихотворений — по принципу вариаций основной темы. Заметим, что элегичность сочетается с остроумием, подчас граничащим с черным юмором: Ветвится ствол, гнездится в кроне птица, Пирует короед, дупли´тся дикий рой... Падёт ли дерево под браконьерским топором? Уляжется ли после вы´борочной вырубки Полéнницей? Сгорит в костре ли? Кáменке? А то, как знать, и в роскоши (Мурáвленые изразцы. Экран от Tiffany.) Камина? (С. 8) Традиционный для поэзии Ерёмина синтаксический прием уточнения, научного комментария, заключенного в скобки, в кн. 7 носит характер ироничной рефлексии «по ходу», прозаизации, снижения пафоса, как в приведенной выше миниатюре, где создается фактурный контраст, основанный на столкновении культурных смыслов «(Мурáвленые изразцы. Экран от Tiffany)». Слова рекламного слогана («Экран от Tiffany»), в свою очередь, обнаруживают сходство в звучании с названием романа Трумена Капоте «Breakfast at Tiffany’s» и/или одноименным голливудским фильмом с Одри Хепберн («Затрак у Тиффани» — экран от Tiffany). Такой же «уравновешивающий» элегическое начало характер имеет предпосланный этой миниатюре эпиграф: «...как лес вырубали...», иронично возводящий «древесный мотив» русской литературы к Н.А. Некрасову. Многие особенности поэтики М. Ерёмина (сочетание естественно-научного и мифологического, сопряжение разных культурных пластов) будут непонятны без знакомства с его предыдущей книгой («Стихотворения. Кн. 6»), своего рода «книгой начал», в которой были объединены оригинальные стихотворения, написанные поэтом в 2013—2014 годах, и его переводы 1970—1980-х, в том числе из У. Б. Йетса, Томаса Элиота и Харта Крейна. В переводах Ерёмина кроется исток и некоторых тем и образов кн. 7. Так, размышление о том, подразумевает ли понятие «мир» существование человека, звучит в газеле афганского поэта-воина XVII в. Хушхаль-хан Хаттака: Мы говорим? Послушная река несёт наш плот, Не признавая, что наш плот послушен воле вод. О том, что человечий род на свете существует, Не ведает ни дождь, ни снег, ни горных пиков лёд... (Хушхаль-хан Хаттак)[2]. В кн. 7 эта тема получает развитие: через мотив «природы, не знающей морали» (стихотворение «Предпочитают клёны супеси и лёгкие суглинки...»). В заключительном стихотворении кн. 7 сходятся восточные и западные линии, питающие поэзию Ерёмина. Здесь возникает образ «поэт—поющее дерево»: Всё нéт покою одиноко перестóйному над пологом (Сомкнулись кроны жерднякá) — то малый зверь балует В листве, то нáбольший когти´т кору, то клюв Выстукивает пропитание, и в бóрти до заката Несносная возня. А как затишье (от ночных До предрассветных тварей), тáки Как не прислушиваться к старческому хрусту Своих ветвей? (С. 47) Этот образ продолжает «древесные» «имажи» стихотворений Эзры Паунда «A girl» и Харта Крейна «Garden Abstract»[3]. А сам прием появления в финале фигуры «поэта» напоминает принцип газели — в последнем бейте упоминать тахаллус (прозвище-псевдоним) автора. Поэзия М. Ерёмина требует от читателя интеллектуальной концентрации. Отсылками к Библии, античной философии, живописи Возрождения, трудам Карла Линнея; реминисценциями к метафизической поэзии XVII в., Шекспиру, Пушкину, русскому футуризму, англо-американскому имажизму, акмеизму, переводам Пастернака создается поэтическое пространство, в котором сохраняется изначально заданный ритм. Эта идея следования изначальному Порядку передается Ерёминым графическим акцентированием метрического рисунка, в случае возможности его двойной интерпретации («от рощи — ки´новарь по золоту...» (с. 12)). В этом ритмическом предпочтении — ответ поэта на гамлетовский вопрос. Вернуться назад |