В «Детском мире» — магазине,
Где игрушки на витрине, —
Появился хулиган.
Он салазки опрокинул,
Из кармана гвоздик вынул,
Продырявил барабан.

Продавец ему: — Платите! —
Он в ответ: — Не заплачу! —
В отделение хотите? —
Отвечает: — Да, хочу!

Только вдруг у хулигана
Сердце ёкнуло в груди:
В светлом зеркале Степана
Он увидел позади.
С.В. Михалков. «Дядя Степа — милиционер», 1954

 

I. ГРАНИЦЫ СОВЕТСКОГО

 

Советская система, с моей точки зрения, была системой катакомб. У нее было огромное ко­личество ответвлений, где происходила со­вершенно другая история, точнее, множество историй внутри одной истории.
Александр Архангельский, 2011^[2]

 

Констатируем несколько банальных истин, касающихся поэтики августа 1991 года. Первая: время тогда раскололось надвое. Все, что произошло до, было советским; соответственно, все, что происходило после, было уже постсоветским.

Следующая банальная истина: все далеко не так просто. Сегодня никто уже не отрицает, что советский опыт никогда не был «только советским».

Речь не идет об антисоветизме. Говоря словами Архангельского, советское общество представляло собой «систему катакомб». Или, в формулировке Алексея Юрчака, оно было «детерриториализованным» царством пустых знаков, позволяющим творить альтернативные миры смыслов: литературу, музыку, коллекционирование марок, анархизм и т.д.^[3]

Но это тогда. А что сейчас? Что произошло с этими другими мирами и аль­тернативными историями в августе 1991-го? Доступны ли они нам сегодня и если да, то как? Где именно они располагались — только лишь в некоем под­земном мире катакомб? Или же они продолжали жить в любом подземном переходе и вестибюле метро, оказываясь в фокусе или вне его в зависимости от выбранного угла зрения?

Все это совсем не академические вопросы. В 1990-х казалось, что путь к общественному и экономическому преобразованию лежит через беспово­ротное отречение от советского прошлого^[4]. Третья банальная истина: таков был местный вариант мифа о конце истории^[5]. И это было абсолютным за­блуждением — ибо путь вперед зависит как раз от выявления множества пре- дысторий, от дезагрегации целого советской истории на альтернативные ва­рианты «полезного прошлого».

В публичном дискурсе современной России преобладают два способа аффективного подхода к советскому прошлому: модус травмы и модус но­стальгии. В одном случае скорбят о травмах советской истории: репрес­сиях, лагерях, расстрелах, несвободах. В другом — ностальгируют по утра­ченному: ценностям, продуктам, одежде, невинности, идеализме. И, подобно двум темпоральным горизонтам августа 1991 года, эти модусы почти не соприкасаются.

Или все же соприкасаются? Что именно слышится нам во фразе: «совет­ских лагерей уже нет»? В размежевании между ностальгией и травмой мы имеем дело с аффективной редакцией размежевания между советским и постсоветским. Там, где они пересекаются, у нас появляется шанс осуще­ствить дезагрегацию и повторную сборку новейшей истории. Одно такое пе­ресечение мы обнаруживаем на Лубянке.

 

II. ЦЕНТРАЛЬНЫЙ «ДЕТСКИЙ МИР»

 

В помещении большого лубянского пассажа в Москве, который занят сейчас различными учреждениями, имеется в виду организовать универмаг «Детский мир» на 300 рабочих мест. Это будет детский ГУМ для маленьких советских потребителей.
А.И. Микоян. Обращение к Всесоюзному конгрессу торговых работников 17 октября 1953 года^[6]

 

Нарядные помещения торговых залов, вит­рины и прилавки, на которых столько кра­сивых игрушек, — все это несказанно при­влекательно для малышей. Когда входишь сюда, сразу чувствуешь, что попал в какой- то сказочный замок. Недаром сверкающий мрамором и бронзой магазин получил такое поэтическое название: «Детский мир». Луч­ший из залов нового универмага — цент­ральный. Это настоящее царство игрушек. В середине его, под сенью фантастического дерева, напоминающего пальму, кружится карусель. На карусели — плюшевые мишки, говорящая кукла, верблюд из папье-маше... ^[7]

 

Центральный «Детский мир» открылся 6 июня 1957 года. В том, как оно со­единило в себе советскую архитектуру и культуру, это здание оказалось од­ним из последних образцов сталинских норм и вместе с тем одним из первых порождений оттепели.

ЦДМ был последним крупным проектом А.Н. Душкина, одного из веду­щих архитекторов общественных зданий сталинской поры, чья карьера вне­запно оборвалась в 1955 году, когда он оказался мишенью кампании против «излишеств» — термин, который подразумевал как эстетические, так и фи­нансовые прегрешения. Следы этой кампании прослеживаются и в самом ЦДМ. Монументальные арки фасада, мраморная и бронзовая отделка ин­терьеров отчетливо сохраняют фундаментальный каркас сталинского стиля в строительстве, и в то же время относительная строгость орнаментального убранства и четкие линии не менее явно отсылают к архитектурному языку зарождающейся хрущевской эпохи^[8].

Схожим образом, несмотря на присутствие консюмеристского элемента в советской детской культуре еще при сталинизме, риторика Микояна в его речи, произнесенной в конце 1953 года, — одном из первых публичных объ­явлений о намечающемся строительстве ЦДМ — как бы провидчески связы­вает новый универмаг с будущим повышенным вниманием к культуре по­требления, характерным для времен оттепели.

Центральный «Детский мир» с самого начала отвечал своему «поэтиче­скому» названию. Воздвигнутый на месте «различных учреждений», он сра­зу принял форму законченного и неделимого целого. ЦДМ олицетворял иде­альный мир советского детства во всей его тотальности — центральный атриум воспроизводил целый «сказочный» мир, торговые залы со всеми их закоулками и бесконечными прилавками являли глазу все товарное из­обилие советского детства. Вобравший в себя сталинское прошлое и отте- пельное настоящее, ЦДМ воплощал при этом советскую детскую культуру в ее чаемом, футуристическом образе. Другими словами, ЦДМ олицетворял то, что должно быть повсюду или, возможно, будет повсюду в некотором будущем, но в настоящем доступно только в одном месте: дефицитные, штучные, опытные потребительские товары, блага и чудеса, возможные только здесь^[9].

Запланированный к открытию ко Всемирному фестивалю молодежи и студентов, ЦДМ также оказался частью новой глобальной ориентации совет­ской публичной культуры в годы оттепели. Среди первых посетителей зда­ния была делегация специалистов американской индустрии массового пита­ния, которые подтвердили, что ЦДМ «находится на уровне лучших торговых предприятий подобного типа на Западе»^[10]. Нацеленный не только на граждан СССР, но и на весь мир, новый универмаг был провозглашен «реальным во­площением заботы партии и правительства о детях»^[11].

 

III. ПОМИНКИ

 

Жалко, что фарш невозможно провернуть назад, детство мое светлое и радостное. Хоте­лось бы, чтобы все оставалось как и раньше, без изменения интерьера.
kfive, пользователь «Живого журнала», 2012^[12]

 

У меня ассоциации с детским миром про­стые и думаю, что похожи на детские вос­поминания многих московских детей. Мо­роженое в вафельном рожке, фанта, писто­ны, конструкторы, набор юный электрик... Очень грустно если от этих воспоминаний вскоре ничего не останется
Sasha, 2008^[13]

 

Я не видела, каким был Детский Мир в со­ветское время, родилась в конец советской эпохи. Но именно там покупались моими родителями вещи для меня, туда я ходила постоянно до сих пор... Это часть той эпохи, которую я практически не видела, но кото­рая мне интересна.
Виктория, пользователь сайта организации «Архнадзор», 2008^[14]

 

Когда в 2008 году было объявлено, что несущие конструкции ЦДМ находятся в предаварийном состоянии и что он будет закрыт и «реконструирован» (то есть выпотрошен изнутри и перестроен с сохранением фасадов и некоторых восстановленных деталей внутреннего орнамента), это объявление вызвало отчаянный протест со стороны разных слоев московского общества и таких организаций, как гражданское объединение «Архнадзор». Вспыхнувшие оже­сточенные дебаты не прекращаются до сих пор, хотя за прошедшее время все успело уже несколько раз поменяться: первоначальные планы по реконструк­ции, владельцы здания, архитекторы, мэры.

Реконструкция ЦДМ также спровоцировала огромную волну ностальги­ческих (или правильно сказать «травматических»?) воспоминаний.

Разумеется, иначе и не могло быть. Во-первых, для взрослых людей, где бы они ни жили, детство — одна из фундаментальных составляющих носталь­гии. Во-вторых, для многих россиян (скажем, для тех, кому меньше тридцати пяти) непосредственный опыт советской эпохи и был как раз опытом детства, и поэтому символ этого детства ими воспринимается как символ всего совет­ского. Утрата ЦДМ сверхдетерминирована для них как утрата самого детства. А также самого советского.

Более того, ЦДМ оказался идеальным объектом для ностальгии благодаря самой своей семиотической структуре. Как поясняют Майя Надкарни и Ольга Шевченко в своем обзоре деятельности «индустрии ностальгии» на территории Восточной Европы и бывшего Советского Союза:

Ностальгия есть продукт конкретной темпоральности и способ отношения к истории... при котором отдельные люди и целые общества предстают за­хваченными разрушительным и необратимым потоком времени. Он под­черкивает безвозвратность прошлого как само условие желания. Ибо тоска в ностальгии, как указывают многие авторы от Сьюзан Стюарт до Светланы Бойм, всегда является не столько тоской по конкретному прошлому, сколько тоской по самой тоске, желанием желания, тем более безопасным из-за того, что его предмет считается невосполнимо утраченным^[15].

 

ЦДМ олицтворял не только осуществимые желания, предметом которых могли быть мороженое в детском кафе или доступ к дефицитным товарам, но вместе с тем и неосуществимые чаяния будущего, в котором государство проявляет идеальную заботу о личности. А разве может быть что-то утрачено больше, чем то, что не было достижимо изначально? Разве можно найти бо­лее совершенный объект для тоски, чем символ коллективной тоски по бу­дущему совершенному?

 

IV. НОСТАЛЬГИЯ

 

Детский мир — не просто здание, это дей­ствительно целый мир.
Дарья Лебедева, пользователь сайта организации «Архнадзор», 2008^[16]

 

Последний островок детства, для многих советского детства.
Иван, пользователь сайта организации «Архнадзор», 2008^[17]

 

Это не просто здание. Это именно малень­кий мир очень многих людей. Добрый мир.
Анна, пользователь сайта организации «Архнадзор», 2008^[18]

 

И все же есть ли в этой коллективной тоске место для тоски индивидуаль­ной? Учитывая, что через двери ЦДМ успело пройти огромное множество детей, насколько возможно для взрослых, которыми стали эти дети, вспоми­нать свой прошлый опыт просто как детство, а не как «советское детство»? Способна ли память уйти гулять по бесконечным павильонам, подальше от центрального атриума с его часами, каруселью и пальмами — этого мира со­ветского ребенка в миниатюре, — чтобы отыскать свое единственное, ни на чье не похожее детство в далеком коридоре, на боковой лестнице или даже в катакомбах? (Стоит упомянуть тот факт, что здание сохранило в своем фун­даменте остатки Лубянского пассажа.)

Импликации этого вопроса не сводятся только к ЦДМ, однако в его слу­чае они сконцентрированы как ни в каком другом месте. Возможно ли се­годня, когда здание разбирается на части, видеть в нем нечто иное, чем сим­вол целого? Можно ли скорбеть о конце ЦДМ, не соучаствуя тем самым в «постсоветской ностальгии»? Естественно, те, кто искренне и не стыдясь своих чувств сожалеют о конце Советского Союза, могут и не увидеть здесь никакой особенной проблемы. Но что делать остальным — что им делать со своим детством? И сколько из тех, кто действительно скорбит о смерти СССР, ошибочно предполагают, что все советское общество было устроено наподобие ЦДМ?

Как мы уже отмечали, ЦДМ изначально создавался как воплощение всей целостности советского детского опыта. Благодаря некоторым каверзным особенностям исторического зрения это ощущение целостности еще сильнее укрепляется в ретроспективе. Советский официальный дискурс, так же как и противостоящий ему официальный и аналитический дискурс западных на­блюдателей, изображал советское общество одним неделимым феноменом, системой и тотальностью (или тоталитарной системой)^[19].

Однако и тогда, когда революционный разрыв августа 1991 года реши­тельно оставил эту монолитную систему в прошлом, упомянутое ощущение целостности в который раз только усилилось. Здесь мы сталкиваемся с хо­рошо известными когнитивными эффектами мышления в терминах перио­дов. Как указывает Фредрик Джеймисон, периодизация

вопреки самой себе, как правило, создает впечатление естественной тоталь­ности, цельного сплетения явлений, каждое из которых по-своему «выра­жает» какую-нибудь унифицированную внутреннюю истину — мировоз­зрение, или стиль, или набор структурных категорий, который маркирует рассматриваемый «период» во всем его охвате и протяженности. Однако подобное впечатление неустранимо редуктивно^[20].

 

Периоды, подчеркивает Джеймисон, навязываются историческому материалу в идеологически мотивированном акте упорядочивания. Иначе говоря, как он формулирует в еще одной из своих работ, сегодня уже ставшей классикой: «...понятия периодизации, в конечном счете, не соответствуют никаким реа­лиям вообще, а <...> коллективная реальность множества человеческих жиз­ней, охватываемая такими терминами, немыслима (нетотализируема, если воспользоваться расхожим нынче выражением) и никогда не может быть опи­сана, охарактеризована, категоризирована или концептуализирована»^[21].

Мы можем без труда идентифицировать идеологической императив, со­гласно которому 1991 год должен был стать «концом советской эпохи», — речь идет о проекте вхождения в новое, радикально иное общество, обозна­ченное тогда как «рыночная демократия». Установить веху во времени и сде­лать шаг дальше, в новую эпоху — это было своего рода дискурсивным ле­карством, призванным исцелить страну от социальных недугов прошлого^[22]. Однако это лекарство имело и свои побочные эффекты.

Лично я, будучи американцем 1967 года рождения, могу позволить себе погрустить о велосипедах с сиденьями в форме банана, не рискуя при этом заслужить обвинение в ностальгии по американской культуре и политике никсоновской эпохи. Когда я надеваю расклешенные джинсы, для меня это приступ ретро, а не ностальгии.

В России, где социальный мир, который мыслился в образе системной то­тальности, оказался еще и отгорожен, словно высокой стеной, порогом между историческими периодами, все обстоит по-другому. Любое воспоминание го­тово обернуться memento mori всего советского целиком (можно взять для примера логотип телеканала «Ностальгия»). Как хорошо известно, этот фе­номен дает удобный рычаг для политических манипуляций. Сопротивление ему возможно, но оно требует усилий — либо иронического подмигивания, либо особой аналитической тщательности, либо сознательного противодей­ствия идеологической установке^[23].

 

V. ТОТАЛЬНОСТИ

 

Вся замечательная жизнь и деятельность Дзержинского. является вдохновляющим примером для советской молодежи. Спра­ведливо и проникновенно говорил Влади­мир Маяковский:
Юноше,
          обдумывающему
                    житье,
решающему —
               сделать бы жизнь с кого,
скажу,
          не задумываясь:
                    — Делай ее
с товарища
                    Дзержинского.
Забота партии о воспитании наших детей, молодежи, которая проявлялась с первых дней основания Советского государства, осо­бенно ярко видна в наши дни, когда Цент­ральный Комитет партии и Совет Мини­стров СССР проводят исключительно важ­ные мероприятия по усилению связи школы с жизнью, по дальнейшему улучшению ком­мунистического воспитания подрастающего поколения.
Заслуженная учительница школы РСФСР, директор 259-й школы тов. А.С. Логунова, на торжественном открытии памятника Ф.Э. Дзержинскому в Москве, 1958^[24]

 

В самом понятии «безопасность» уже со­держится отсылка к дискурсу детства: если кого-то надо защищать и обеспечивать кому-то безопасность, то, традиционно, пер­воочередным объектом такой защиты яв­ляются дети. Таким образом, в качестве «матричной» платформы деятельности КГБ лежит «мантра»: НАРОД — ЭТО ДЕТИ.
Это подтверждается и тем, что статуя ос­нователя и «тотемного покровителя» КГБ Феликса Дзержинского, возвышающаяся посреди площади, обращена лицом к огром­ному зданию «Детского мира». Централь­ный магазин «Детский мир», как грандиоз­ный храм товарной психоделики детства, своего рода волшебный аквариум, напол­ненный игрушками, развлечениями, фантазмами и соблазнами для детей, является как бы ответом официоза на бронзовый взгляд Дзержинского, доказательством того, что его забота о детях была продолжена и доведена до эйфорических высот.
Сергей Ануфриев, Юрий Лейдерман и Павел Пепперштейн. «Избушка Лубяная и Избушка Ледяная», 1989^[25]

 

У каждого из нас свое детство, своя память, и любого мемуариста за фразу «как сейчас помню» надо расстреливать.
Павел Андреев, главный архитектор проекта реконструкции ЦДМ, 2012^[26]

 

Если начать всерьез исследовать катакомбы под ЦДМ, там обнаруживается нечто большее, чем просто игрушки и детские воспоминания. ЦДМ был пер­вым советским общественным зданием, где были предусмотрены эскалаторы, и они не только облегчали для маленьких советских потребителей путешествие между этажами, но и объединяли в одно пространство его помещения и поме­щения находящейся ниже уровнем станции метро «Дзержинская» — посред­ством вестибюля, специально украшенного изображениями лебедей, кроликов, черепах и т.п. Разумеется, та же самая связь между детским миром бесконечной заботы с его пушистыми зверюшками и взрослым миром отцовской власти с его гораздо менее безобидной фауной не менее ясно прочитывалась и в общем плане площади, где ЦДМ стоял лицом к лицу с главным зданием КГБ.

На следующий год после открытия ЦДМ символическая структура пло­щади обрела свой окончательный вид благодаря добавлению центрального элемента, связывающего вместе все ее части: памятника Ф.Э. Дзержинскому (автор Е.В. Вучетич). Как отмечают инспекторы «Медицинской герменев­тики» Ануфриев, Лейдерман и Пепперштейн, тот факт, что памятник «тотем­ному покровителю» КГБ, прославившемуся своей заботой о беспризорниках, обращен лицом к храму советского детства, был отчетливым выражением не­которых фундаментальных черт советской идеологии^[27]. Писавшие в 1989 году, на закате советской эпохи, медгерменевты имели возможность непосред­ственно наблюдать тесную связь между детской культурой и советскими куль­турными структурами вообще. Это были аспекты единого целого — целого, которое сложно расчленить на приятные детские воспоминания, с одной сто­роны, и ужасную систему авторитарного управления, идеологического конт­роля и государственного насилия, с другой.

С 1990 года имя Дзержинского больше не украшает станцию метро. На про­тяжении нескольких месяцев его монумент делил пространство площади с Со­ловецким камнем, установленным 30 октября 1990 года в память о «жертвах тоталитарного режима». Но потом, как помнят читатели, в результате одной из весьма немногих настоящих вспышек народного антисоветского идолобор- чества тех лет и одного из самых ярких выражений поэтики августа 1991-го памятник главному чекисту был снесен. Сегодня память о нем сохранилась лишь в нескольких пустующих местах — на табличке в вестибюле станции метро, а также в периодически возобновляющихся и всегда аффективно на­груженных дебатах о восстановлении памятника на прежнем месте.

Итак, где же следует провести аффективные границы ностальгии по совет­скому детству? Что, кроме пятидесяти метров, отделяет аргументы за восста­новление здания от аргументов за восстановление памятника Дзержинскому?

Может быть, те, кто предается ностальгии по детству в коридорах ЦДМ, на самом деле все-таки тоскуют по отеческой заботе и строгой руке советских ор­ганов госбезопасности? Чтобы заново ощутить причастность к этому аспекту прошлого, далеко ходить не нужно — достаточно взять фигуру Павла Андреева, главного архитектора проекта реконструкции здания, который предлагает рас­стреливать всех с «неортодоксальными» детскими воспоминаниями. (Стоит отметить очевидную иронию того обстоятельства, что Андреев, с его стали­нистской риторикой и неуважением к истории, руководит реконструкцией ЦДМ, которая осуществляется в соответствии со всеми нормами сталинского строительства и управления, подновленными для нынешнего столетия.)

 

VI. ТРАВМА

 

Осиротела Лубянка без Дзержинского. Не­уютно как-то и — лживо.
Лубянка — кровавая рана на груди Рос­сии. Это ее отблески отражаются в сиянии красных звезд Кремля. Залили мы красным планету — красные звезды, Красный Ок­тябрь, Красная Москва, уже не отмыться.
Но чем станет Лубянка для мальчика, ро­дившегося в 90-х? Площадью перед «Дет­ским миром»?
Будь я тогда на площади, я бы был среди тех, кто его сбрасывал, — то было опьянение боем. Но нельзя же вечно ходить пьяными.
Леонид Федулаев, 2002^[28]

 

Дело не только в биографии самого Дзер­жинского, которая связана с ВЧК, бессуд­ными расправами, гибелью людей, но и в тех обстоятельствах, при которых памятник был демонтирован. В 1991 году его снос воспри­нимался как торжество надежд людей, же­лавших для своей страны демократического будущего, возвращения в семью народов из- за «железного занавеса». Людмила Алексеева, председатель Москов­ской Хельсинкской группы, о предложении восстановить памятник Дзержинскому на Лубянской площади, 2004^[29]

 

Постсоветская травматическая память оказывается одновременно инверсией и точной аналогией постсоветской ностальгической памяти. Как и в случае ностальгии, российский публичный дискурс, связанный с коллективной травмой, структурирован разрывом 1991 года, который, спешно проводив со­ветскую эпоху из настоящего в прошлое, еще раз посредством темпоральной границы подчеркнул его, этого прошлого, завершенность и полноту. Точно так же, как в случае ностальгии, проекция неделимой и закрытой советской эпохи делает отсылку к любому элементу этого прошлого потенциальным маркером целого — только в данном случае этим целым выступает вся исто­рия коллективного насилия и колоссальных утрат.

Как мы видели, оттолкнувшийся от советского детства взгляд может устремляться вовне, в сторону государства и его структур власти и насиль­ственной дисциплины. Здесь, точно так же как с постсоветской ностальгией, сопротивление инфляции памяти в сторону целого возможно, но требует осо­бых усилий и инструментов. Или, быть может, особой забывчивости.

Многое из сказанного выше по поводу ЦДМ можно напрямую отнести и к этому, альтернативному модусу эмоциональной редакции советской исто­рии. Эта статья запросто могла начаться с повествования о памятнике Дзер­жинскому и двигаться в обратном направлении, в сторону ЦДМ. В этом ва­рианте весь Советский Союз в своей целостности предстает в виде лагеря. Но что это за лагерь?

Вообще, действительно ли мы обсуждаем здесь два отдельных феномена? Разве существует некий брандмауэр, который смог бы помешать ностальгии по ЦДМ перекинуться на отсутствующий памятник Дзержинскому? Либо, с другой стороны, может ли тот, кто с одобрением вспоминает низвержение Дзержинского в 1991 году, с чистым сердцем продолжать предаваться но­стальгии по ЦДМ?

Подобно Дзержинскому и ЦДМ, постсоветская ностальгия и постсовет­ская травма неразрывно сцеплены друг с другом, будучи, каждая по отдель­ности, отражением кажущегося единства советской эпохи. Следствием этой сцепки являются внутренняя противоречивость и неполнота как одного, так и другого аффективного проекта — что и позволяет отсутствию символа го­сударственного насилия стать самостоятельным объектом ностальгической памяти, а затем (геометрически умножая противоречивость) — и новой трав­матической «кровавой раной».

Или, может быть, нам следует мыслить отношение между ностальгией и травмой в терминах взаимной интерференции. Тогда ностальгия оказывается непризнанным содержанием травматической памяти, а травма — непризнан­ным содержанием ностальгической.

Почему же так трудно взяться за работу скорби и наконец похоронить при­зраки советского прошлого? Потому что эта работа предполагает отречение от советского целиком: от детства, катакомб, собирания марок, детерриториализированных внутренних свобод, всего остального. Почему ностальгия ока­залась такой влиятельной силой в постсоветской культуре? Потому что на­сыщенность советской эпохи, в каждом ее узле, травматической памятью делает эту историю не просто прошлым, но неискупаемым прошлым, табуированным объектом желания.

 

VII. ПРИГОВОР

 

Сегодня выскочил на «Дзержинке» у вы­хода топчутся три девчушки, одна подошла и спрашивает, не подскажете где тут «Дет­ский мир» ну я так широким жестом рукой да вот же он девушки, обернулся а там...
TaReZ, участник сайта «СССР наша Родина», 2009^[30]

 

В новом тысячелетии по-прежнему можно выскочить на фантомную «Дзержинку» и испытать настоящую боль по поводу утраты ЦДМ. Существует ли возможность непротиворечиво примирить между собой постсоветскую но­стальгию и постсоветскую травму? Или стоит спросить иначе: есть ли возмож­ность развести их? Евгений Добренко и Андрей Щербенок недавно описали отношение, которое существует между советской историей коллективной травмы и внутренней противоречивостью современной российской культуры, идеологии и коллективной идентичности:

Прошлое есть опыт боли, травма опыта; история есть анестезия, нарратив, который производится властью и окутывает эту боль, тем самым создавая нацию, которую можно определить как сообщество людей, объединенных общей болью и контрактом с властью, которая играет роль анестезиолога. Прошлое и история не всегда сочетаются друг с другом. Общая для всех национальная история существовала в России до 1917 года и с середины 1930-х до середины 1980-х. История не может существовать без нации^[31].

 

Добренко и Щербенок полагают, что работа по изживанию коллективной травмы (или, как минимум, авторитетной демаркации ее значения и границ), установление нового консенсуса вокруг общепризнанной национальной ис­тории и артикуляция непротиворечивого идеологического поля и коллектив­ного самоощущения должны рассматриваться как единый, неделимый про­цесс, — процесс, который может произойти, а может и не произойти в России в ближайшие годы или десятилетия. Естественно, ничто не мешает нари­совать образ нового для России национального исторического консенсуса, в котором травмы советской эпохи будут признаны и кодифицированы, в ко­тором позитивные аспекты прошлого будут раз и навсегда отделены от нега­тивных, позволяя каждому вспоминать о первых и скорбеть о вторых без вся­кой задней мысли — не находясь в плену раздвоенного сознания Лубянки.

Однако, как справедливо указывают Добренко и Щербенок, такой сцена­рий вполне может оказаться «утопическим».

В своей классической статье, посвященной коллективной травме, Шошана Фельман описывает особую роль, которую сыграл состоявшийся в 1961 году суд над Адольфом Эйхманом, одним из главных создателей нацистских ла­герей смерти. Этот суд привел к выработке общепризнанной коллективной оценки исторических злодеяний Холокоста — оценки, которая была необхо­дима для становления новых политических идентичностей и режимов права.

Чтобы в мире после Холокоста можно было жить, человеческий нарратив о произошедшей катастрофе и произошедшем истреблении необходимо было артикулировать на языке права и интегрировать его во всякий буду­щий правопорядок^[32].

 

Одним из главных препятствий для этого процесса было то, что Ханна Арендт в своем отчете о суде, опубликованном в 1963 году, назвала «баналь­ностью зла». Учитывая масштаб преступлений Холокоста, ту впечатляющую методичность и безучастность, с которой они творились нацистским госу­дарством и обществом, было трудно представить, как можно ясно очертить их границы и дать им юридическое описание. Тем не менее суд над Эйхманом и другие судебные процессы по следам Холокоста сделали именно это и тем самым создали новые понятия и прецеденты международного права.

Ситуация, связанная с советской историей коллективного насилия, ради­кально отличается от ситуации Холокоста. То, как трудно развести между со­бой Дзержинского и ЦДМ, показывает, что в советском случае мы имеем дело с банальностью зла, возрастающей по экспоненте. Как вообще можно вычле­нить и очертить эти преступления, в каком приемлемом для всех коллектив­ном нарративе они могут быть осуждены? В этом свете, разбирая проблему постсоветской травмы, мы можем видеть ограниченность критического сло­варя теории травмы, который разрабатывался в основном в ответ на историю Холокоста.

Возможно, дело в том, что сами термины, в которых мы формулируем наши вопросы, слишком настойчиво стремятся к ясности, единообразию и достоверности в таких материях, для которых недостижимо ни то, ни другое, ни третье.

Здесь мы достигаем границы критики и, тем самым, отправного пункта умозрения.

Что если исцеление раздвоенного сознания следует искать не в редукции к единству, а, наоборот, в возрастающем движении к многообразию?

Советская история, по мнению Юрчака, нуждается в развинчивании. Со­гласно Добренко и Щербенку, она также нуждается в новой сборке. Однако эта задача может быть выполнена только в форме множества таких сборок, а не в форме производства единообразного исторического нарратива^[33]. Если воспользоваться формулировкой Архангельского, требуется искать множе­ственные истории внутри одной истории — многообразие историй для рос­сийского плюралистического общества.

Как можно обнаружить в ходе подобной плюралистической ревизии со­ветского прошлого, многие из этих историй длятся до сих пор, причем как истории травмы, так и истории надежды.

Из всего сказанного следует, что аффективная поэтика 1991 года требует кардинального пересмотра, такого, который утвердит различие и вариатив­ность как основу для взаимопонимания и консенсуса. Вместо жестких гра­ниц советского и постсоветского, вместо трансформационного водораздела 1991 года этот пересмотр должен высветить множественные и несводимые друг к другу линии нарратива — изменчивые и подвижные связи между про­шлым и настоящим, между советской ностальгией и постсоветской травмой.

Ясно демонстрируя многообразие непрерывностей, связывающих настоя­щее с прошлым, эта альтернативная оптика позволила бы заняться незавер­шенной работой скорби в более подлинном смысле — с полным учетом ее оспариваемых оснований.

Более того, она отвела бы законное место как дальнейшему развитию кри­тики — критики по-прежнему актуального для России наследия Дзержин­ского, так и релегитимизации унаследованных политических проектов — об­новлению левой политики и стремлению к справедливому обществу заботы о субъекте.

Одним словом, вместо незавершенных аффективных историй, взыскую­щих, каждая по отдельности, невозможного единства, новый проект должен стать начинанием в духе Вальтера Беньямина — некоей «эффективной исто­рией», которая опирается в своем видении будущего на понимание необхо­димой незавершенности, открытости и множественности прошлого опыта^[34]. Чтобы открылось будущее, и советское и постсоветское прошлое должно быть разобрано на части.

Пер. с англ. М. Колопотина