Весной 2011 года на русском языке наконец вышла изданная два года назад в Америке книга о математике Перельмане – человеке, который решил проблему Пуанкаре, а затем не пожелал принять от математического сообщества медаль Филдса и премию Клэя. Автор биографии с громким названием «Совершенная строгость. Григорий Перельман: гений и задача тысячелетия» – Маша Гессен, в последнее время известная в России как ведущее перо истеблишмент-журналистики.

Несмотря на большую паузу между американским и российским изданием, книга получила в отечественном контексте новое звучание. Важна, во-первых, попытка Гессен расшатать жанровый стандарт ЖЗЛ, балансируя между журналистским эссе, научпопом и социальной аналитикой. Заслуживает внимания и идея описать резонанс вокруг решения Перельмана как общественную проблему, дать ее социальный срез. Что здесь только не обсуждается: одаренные дети, эмиграция в математике, колмогоровская система и ее традиции, антисемитизм и гомофобия в СССР, синдром Аспергера, женщины в науке… Словом, заявка выглядит как многообещающий проект. И все же окончательная оценка книги как интеллектуального явления до сих пор остается непонятной.

Если российские журналисты ограничились в рецензиях пересказом анонса и размытыми комплиментами, то математики вовсе обошли книгу вниманием. Из респондентов Гессен высказался один Сергей Рукшин:

 

«Пока книга жила на английском, ситуацию еще можно было терпеть. Появление такого потока лжи на русском языке… только отдалит людей, не знающих Гришу, от понимания его биографии и его этической позиции»[1].

 

В газете «Троицкий вариант» появились лишь осторожные реплики Сергея Ландо и Александра Шеня:

 

«Целиком книги я не видел. Посмотрите рецензию Донала О’Ши[2]».

«Этой книжки не читал, так что высказываться про нее не могу. Вообще-то идея писать книжки о живых людях, которые этого не хотят (если это не политические разоблачения фигур, представляющих общественную опасность), мне не нравится в принципе»[3].

 

Такая реакция настораживает. Исследования о сообществе или субкультуре, где звучит прямая речь носителей дискурса, – вещь важная, и они проходят незамеченными только в одном случае: когда написанное не учитывает или искажает интересы сообщества.

Возможно, дополнительная сложность состоит в том, что книга написана гуманитарием для гуманитариев. Традиционное противостояние двух областей очень трудно переломить: здесь не поможет ни заявление Гессен о специально нанятом преподавателе, который объяснил ей азы топологии[4], ни честная попытка пересказать в трех главах суть проблемы, над которой ученый работал девять лет. Вместе с тем, не очень ясно, для чего человеку без высшего математического образования писать популярную книгу по математике, при том что существуют: а) долгая традиция советской технической/научно-популярной книги, б) работы современных журналистов-математиков (в том числе недавняя книга Джорджа Шпиро «Poincare’s Prize» (2007) как раз о решении Перельмана).

И все же на погрешностях изложения топологии я останавливаться бы не хотела. Не только потому, что я здесь не компетентна, но потому, что книга Гессен, на мой взгляд, вообще на самом деле не о математике, и даже не о математиках.

Книга – о политике, о нашем обществе, о нормах отношения к частному человеку внутри этого общества. Но главное, она представляет собой в чистом виде манифест социального слоя, от лица которого говорит Гессен. Странно, но манифест оказался основан на оценке научного мира, почти невидимого с борта глянцевых журналов.

Позиции Гессен в журналистике известны. Отчетливая ориентированность на аудиторию «верхнего» класса (представители крупного бизнеса и так называемые global Russians), выраженная антипатия к «массам», пропаганда элитизма и агрессивной конкуренции. Пока издавалась и переводилась книга о Перельмане, Гессен была заместителем главного редактора журнала «Сноб», до этого занимала ту же должность в «Большом городе», который определяла как издание, категорически не предназначенное для «шиномонтажников и марьинских домохозяек»[5]. На вопрос о причинах интереса к Перельману она отвечает так:

 

«Он из математической школы и из еврейской семьи, я тоже [недолго] ходила в математическую 57-ю школу и выросла в еврейской семье. Мы абсолютные ровесники. Я решила, что быстро в него въеду [курсив мой. – Н.П.]»[6].

 

Сама формулировка выглядит несколько гангстерской, но ее трудно понять, не учитывая огромного слоя мифов и стереотипов, сложившихся в постсоветском обществе вокруг математики как науки.

Первый и основной из этих мифов – элитарность. Именно этот пункт, похоже, стал для Гессен решающим и в выборе сюжета, и в настойчивом самоотождествлении с Перельманом – хотя их ценности и стратегии почти перпендикулярны. Подчеркивая, что она в очередной раз пишет о представителе элиты, Гессен с первой страницы задает максимальные иерархии, подавляющие читателя: «гений», «задача тысячелетия», «совершенная строгость» – и уже во введении отождествляет область своего описания с советским математическим истеблишментом – предельно закрытым миром привилегий.

Все эти построения, в конечном счете, создают колосса на глиняных ногах: недоступный, надменный и репрессивный мир математики, в который автор и стремится «въехать», присваивая, развенчивая и разрушая его образ. Выбор Перельмана в качестве главного героя этой драмы не случаен: его равнодушие к статусам и «игру не по правилам» легко выставить как нелепый сбой идеальной системы, повод для ее дискредитации. Именно деконструкция и присвоение мифа о математике, а вовсе не биография ученого, является основной задачей книги.

Ненависть, зависть, гнев, бессилие и преклонение перед «тоталитарным математическим сообществом» настолько сильны, что автор не замечает главного. Сообщества больше не существует, как и советской власти, как и лояльной ей академической системы с закрытым распределением благ. Российская наука – убыточная, непрестижная область. От нее нельзя больше получить ни машины, ни дачи, ни квартиры в сталинском доме, и зависит она от власти, которая только по недоразумению еще не выселила математический институт имени В.А. Стеклова из дома княгини Шаховской на Фонтанке.

Увы, реальность легко затемнить упоминаниями о больших деньгах: информация о миллионной награде оживляет коллективные страхи и запускает маятник репрессивного сознания. Это отчасти объясняет российский медийный шум вокруг Перельмана и феномен совершенно дикого отношения СМИ к его личности, отношения без среднего звена между травлей и преклонением. Вот Андрей Малахов врывается в его квартиру, чтобы заснять разобранную постель. Вот руководство Первого канала «переодевает» ради приличия его фотографию в костюм и галстук, сообщая новость о миллионной премии. Вот множество сетевых изданий публикуют «сенсационное видео» о том, как он идет в магазин за хлебом, а комментарии охотно высмеивают его архаичный быт и старую шапку. Для другой части аудитории Перельман – бессребреник; народный герой, поставивший цель «доказать» всему миру свою гениальность; «мудрец», «отшельник» и тому подобное.

Написанная на таком фоне биография могла бы опровергнуть или хотя бы проанализировать причины шквала противоречивых реакций, но этого не происходит. Книга Гессен похожа не на исследование, а на некое подтверждение, нормализацию напряжения вокруг Перельмана. С первых строк она сожалеет, что не успела «опередить» Малахова, а в интервью уточняет: «То, что я с ним не поговорила, это, с одной стороны, обидно, но с другой, – для книжки так вышло интереснее. Это как создавать образ человека, которого нет»[7].

Каким образом возникает отношение к герою биографической книги, состоящее в том, что его не существует? Смерть героя? Но Перельман жив и здоров, он лишь не взял денежную премию. Отказ разговаривать с журналистами тем более не является смертью – даже наоборот: ведь человек делает официальное заявление о неприкосновенности своей жизни. Остается одно: таких людей нет (а вернее, не должно быть) в мире тех, от чьего лица говорит автор.

Право на жизнь или высказывание (что для медиа почти одно и то же) в российском публичном пространстве определяется деньгами или степенью приближенности к правящим кругам. Совершенно ясно, что эти радары Перельмана вообще не индексируют. Есть у него деньги или нет? Если есть, он по праву попадает в разряд «вип», но попадает таким, каков он есть, – рядовым сотрудником НИИ, человеком, погруженным в науку и не связанным с властью никакими обязательствами лояльности. Дезориентированные СМИ пытаются задним числом приписать ученому эту лояльность (приклеивая к фотографии костюм) или же, чувствуя смутные опасения, выставить его самозванцем, который обманным путем проник в верхний слой, а потому заслуживает разоблачения. Следуя этой беспорядочной логике, в видеоинтервью журналу «Сноб»[8] Гессен называет книгу детективом, а свою работу над ней – расследованием, как если бы ее герой совершил какое-то преступление и обрезал контакт с журналистами, пытаясь уйти от ответственности.

Что ж, Перельман действительно нарушил законы российского истеблишмента и сделал это дважды. Во-первых, он получил статус, на который не имел «права», как человек, далекий от мира элиты. Во-вторых, он не просто отклонил этот статус, но еще и отказался признать тот факт, что отмена статуса лишает его социальной защиты. Он попытался утвердить границы между собой и существующим в данный момент общественным договором, а этой возможности рядовой российский гражданин бесповоротно лишен. Хотел этого Перельман или нет, все его действия стали политическим жестом, после которого другие нестатусные люди могут тоже начать предъявлять власти собственные условия и автономии.

Речь – это привилегия. Речь – это инструмент власти. Когда человек, у которого, в представлении элиты, нет и не может быть своей речи, заявляет о праве на высказывание, это вызывает короткое замыкание во всей системе. Единственная возможность спасти положение – судорожно отрицать проблему, а еще лучше – отрицать самого человека.

Увы, в России существует еще одна разновидность социальной смерти, и на официальном языке она называется «недееспособностью». Недееспособность много столетий была в нашей стране поводом для оправдания любых репрессивных санкций, преследующих инаковость, любых вторжений в частную жизнь, и не исключено, что именно поэтому Гессен тратит всю вторую часть книги на то, чтобы поставить Перельману диагноз. В этой части книга здорово напоминает пьесу «Горе от ума» – тем, как на глазах читателя мгновенно (и без малейших на то оснований) фабрикуется фундамент и мотивация социального исключения.

Сначала речь идет о предполагаемом синдроме Аспергера – то есть о наиболее «легкой» разновидности аутизма. Автор, ни разу не встречавшаяся со своим героем лицом к лицу, приписывает ему диагноз на основании беглого разговора со специалистом по аутизму Саймоном Бароном-Коэном. Синдром Аспергера Гессен немедленно обнаруживает и у себя, поясняя, что в детстве она действительно быстрее других схватывала многие понятия, была одаренным ребенком и таким образом снова символически присоединяет себя к Перельману в тех аспектах, в которых она видит знаки престижного.

Однако представление о людях с синдромом Аспергера в массовом сознании сильно мифологизировано и искажено. Как правило, им приписывают крайнюю одаренность в точных науках или универсальные врожденные таланты вроде феноменальной памяти и умения умножать восьмизначные числа. В реальности же диагноз имеет самые разные проявления, и далеко не все его носители отличаются такими чертами.

Аутизм не является дополнительным фактором суперуспешности. Аутизм – это форма инвалидности, и ложные представления о нем игнорируют те социальные и физические трудности, с которыми аутисты сталкиваются каждый день. Похожие стереотипы окружают любые меньшинства: в них каждый еврей имеет свою долю в мировом господстве, а каждый гомосексуал рождается с невероятным слухом, голосом и художественным вкусом. Погромы, школьная травля, увольнение с работы, убийства на почве ненависти остаются где-то вдали как побочные недоразумения. Стереотипы транслируют лишь одно: принадлежность к меньшинству в любой момент позволяет получить свою долю мирового господства[9].

Нет никаких сомнений, что успешный журналист Гессен не стала бы по доброй воле приписывать себе инвалидность. В той среде, для которой она работает, инвалидность не просто не престижна – она является четким маркером более низкой социальной страты. Во многом поэтому российская либеральная пресса никогда не дает возможности людям с инвалидностью говорить о себе от первого лица. В их защиту обычно звучит чья-то чужая речь – более благополучных, более социально успешных фигур: актеров, журналистов, телеведущих и так называемых «знаменитостей, пересевших в инвалидные коляски»[10]. Как заметила в одной из своих статей активистка движения за права инвалидов С.Е. Смит[11], подобный прием включает немалую долю патроната, так как подтверждает представления о том, что голос власти всегда должен быть громче голосов маргинальных групп.

Именно из такой убежденности и исходит Гессен, доказывая свое «понимание логики» ученого на основе собственных представлений об аутизме, не выдерживающих никакой критики. Начать с того, что все, что касается лично Перельмана, построено на бессмысленных предположениях (везде курсив мой. – Н.П.): «по всей видимости, Перельман не замечал здание консульства. Он, вероятно, не заметил отставки школьного директора…»[12]; «Перельману, как всегда, повезло, и он, как всегда, не понимал этого» (с. 92) – и так далее, что якобы позволяет подтвердить диагноз, а по факту является прямой дискредитацией героя книги.

При этом Перельман, неспособный заметить ничего за пределами своего письменного стола, вдруг оказывается невероятно находчив в выборе самого прагматичного руководителя, имеющего доступ к западным грантам (с. 106). Другим его качеством неожиданно является изобретательность в социальных коммуникациях и умение выдавать одно за другое. «Перельман ловко пресек общение, казавшееся ему ненужным, сославшись на отсутствие навыков работы с компьютером» (с. 146). Любого человека, знающего об аутизме хоть что-то, эта фраза надолго заведет в тупик.

Половина текста, посвященного «диагностике», является вольной интерпретацией чужих воспоминаний о детстве ученого, выдержанной в стиле гадания по фотографии. Другая половина состоит из пояснений того, чем аутисты отличаются от «нормальных людей», и сентенций в духе «пренебрежение к правилам гигиены разделяют все люди с синдромом Аспергера» (с. 195). Отдельное место занимает отстраненное и слегка брезгливое описание личных привычек математика, где каждая деталь снабжена квазимедицинским комментарием.

То, что текст построен именно как дискредитация на основе предполагаемой инвалидности, ясно видно, например, в описаниях стимминга – многократных стереотипных движений вроде вращения шарика или потирания рук, помогающих сосредоточиться или успокоиться. Стимминг – довольно распространенное явление, и известно, что он нередко встречается и у людей без аутизма, однако Гессен решительно описывает его как неадекватное и дикое поведение, снова ссылаясь на возможную реакцию одноклассников или коллег[13]. Основание остается неизменным: «Хотя никто не мог поручиться за достоверность этих сведений, это похоже на правду» (с. 129).

Мы не знаем, сколько раз в день моется Маша Гессен и какие у нее ногти, но зато зачем-то должны читать полный отчет о гигиене незнакомого ей человека, отчет о его частных привычках, отношениях с матерью, а также о том, что именно он ел в школьной столовой. То и дело высмеиваются привязанности математика к бородинскому хлебу или старому пиджаку, поданные как маркер «эксцентричности» (с. 129), хотя, казалось бы, нет ничего странного в неприхотливости, постоянстве вкусов или равнодушии к вещам.

Увлеченность автора проблемами аутизма завершается скучно и предсказуемо. В интервью 2011 года Гессен несколько снисходительно жалеет своего героя:

 

«Как мне кажется, психика Перельмана сломалась как раз о добро и зло. У него настолько жесткие понятия того, что такое хорошо и что такое плохо, и он настолько неспособен принимать вариации, что существование в нашем мире для него в принципе проблематично»[14].

 

Здесь непонятно все. О каких «вариациях» добра и зла идет речь? Почему «психика» математика «вдруг» сломалась, если у него всегда был синдром Аспергера? Что такое «наш мир», кто эти мы – не-аутисты России, издатели журнала «Сноб», жители дорогих квартир на Садовом кольце – и с какой стати Перельман должен стремиться существовать в этом мире? В финале данного ею интервью Гессен окончательно и твердо отказывается ассоциироваться с аутистами, позиционируя себя как социально активного и любознательного «нормального человека»: «Математикам не интересно с людьми. А мне интересно»[15]. Что до книги, то глава, посвященная предполагаемому диагнозу Перельмана, получила краткое и ясное имя – «Безумие», и не нужно быть Мишелем Фуко, чтобы понять, чему служит смысл этого названия.

Однако в биографии Перельмана есть серьезная проблема, не позволяющая сбросить его со счетов слишком быстро. Этой проблемой являются коллеги, учителя и семья, которые относились к нему спокойно и тепло, уважали его деятельность. Все это, как и сама личность Перельмана, не укладывается в представления Гессен о социальной норме, и она придирчиво ищет поводов для обесценивания каждого из своих респондентов. Повод всегда один: все эти люди недостаточно престижно смотрятся.

 

«[Тамара Ефимова] выглядит и говорит скорее как всеми любимый учитель физкультуры, чем руководитель элитарной школы, претендующей на роль российского Итона. Она не скрывала своего восхищения интеллектуалами, которыми ей довелось командовать» (с. 67).

«[Любовь Перельман] кажется, всегда обладала необычайным даром не замечать очевидное, и этот дар она передала сыну» (с.78).

 

Обесценивающие характеристики даются тем, кто помогает другим без определенной цели, поддерживает других. Перед нами – поведение социально наивных, которое может быть описано только сверху вниз, а успех объясняется недоразумением.

Все это бесповоротно уплощает и снижает уровень текста. Сначала до пошлости (Колмогоров «мечтал о мире без нечестности и подлости, без женщин и других недостойных отвлекающих факторов» (с. 63)), потом до дешевого заигрывания с читателями:

 

«[Топология] манила Перельмана издалека… так же, как огни Бродвея влекут какую-нибудь юную актрису, которая заставляет зрителей пускать слезу на школьной постановке “Сиротки Энни”» (с. 50).

«Если бы гипотеза Пуанкаре была женщиной, то именно теперь он был готов жениться на ней» (с. 171).

 

Ничего не поделаешь, безвкусица – обратная сторона элитизма.

Валерию Рыжику «ужасно не хотелось вмешиваться в жизнь ученика, которого он всегда уважал» (с. 78), потому что для него имели значение «благородство, честность, ответственность и другие универсальные ценности» (с. 71), и это не случайно звучит, как «и другие официальные лица». Одноклассники Перельмана «отвечали ему признательностью и хорошо помнят его вежливость и увлеченность математикой» (с. 74), но никто из них в личном разговоре почему-то «не упомянул» о том, что Перельман забывал завязывать шнурки или стричь ногти. Гессен исправляет эту оплошность: отсутствие давления на ученика, не соответствующего общепринятому формату, – явный недосмотр. Она щедро ставит Перельману оценки – такие, как ей кажется, должно было бы вынести ему большое общество, включая коллег и родственников: «выскочка с нечесаными волосами и ужасными ногтями» (с. 168), «патологически честный», «взбалмошный и мелочный» человек. Ей странно, что беседа о науке может интересовать больше светского общения (с. 178); странно, что Перельману «предельно не нравилась мысль, что он может быть чьим-то трофеем» (с. 181), и так далее. В бесконечном удивлении Гессен транслирует одну простую мысль: люди ни под каким видом не должны претендовать на мышление, отличное от взглядов на мир элитарного обывателя. Если такое все же происходит – это может быть или нонсенсом или патологией.

Интересно, что здесь Гессен использует точно тот же инструментарий, что и в случае с гипотетическим синдромом Аспергера. Основное оружие в ее руках – сомнение в субъектности и дееспособности людей из определенной среды – идет в ход после посещения кружка Сергея Рукшина: «слушать детей, впервые пытавшихся артикулировать свои мысли, было мучительно» (с. 38). Причина обесценивания не очень понятна: то ли не престижно признаться, что ты что-то делаешь в первый раз, то ли просто стыдно быть ребенком. С взрослыми дела обстоят не лучше: «Там же Перельман нашел друга. Не знаю, понимал ли сам Ган Тянь, что он был другом Перельмана» (с. 130).

Коммуникация «других» разорвана, непонятна и чужда нормальному человеку. Раз так, нет никаких причин уважать это общение или соблюдать корректность:

 

«Залгаллер запретил мне записывать эту историю – по-видимому, потому, что она касается его самого… Я перескажу эту историю по памяти» (с. 105)[16].

«Андерсон настойчиво возражал против того, чтобы я записывала наш разговор» (с. 207).

 

Немыслимым, но закономерным итогом подобного отношения к «другим» в конце книги является оправдание травли и дискредитации Перельмана и прямое присоединение к ней. Перечисляя попытки СМИ «достать» математика, Гессен почему-то заключает: «Ко всеобщему безумию присоединились политики. Городские власти Петербурга всерьез обсуждали необходимость выставить охрану у дверей квартиры матери Григория Перельмана» (с. 216). Нарушение границ и пренебрежение правами «другого», того, кто гарантированно является социальной парией, нормальны и легитимны: попытка оградить, сохранить, уважать их личное пространство – не что иное, как безумие.

Разбирая математическое сообщество по персоналиям, Гессен, наконец, стягивает все нити к его центральной фигуре – к основателю школы, которым является знаменитый математик Андрей Колмогоров. Обесценить фигуру Колмогорова во многом сложнее, чем других: ведь он действительно принадлежал к власти, являясь частью «советского математического истеблишмента». Однако и здесь автор следует наработанной схеме: подмена, мифологизация реальности накладывается на своеобразное обличение уязвимых сторон героя. Как ни странно, история снова начинается с аутизма. На основании «исчерпывающей» характеристики («для людей с синдромом Аспергера разговор – это обмен информацией, а не любезностями») Гессен почему-то приписывает этот диагноз заодно и Колмогорову, добавляя:

 

«То, что трудности не повредили его карьере, является показателем встроенности аспергерианской культуры в российскую математическую» (с. 193).

 

Объяснение научного взлета Колмогорова не его собственным талантом или интеллектом, а лояльностью сообщества к аутистам – очередной странный виток конспирологического мышления автора. Оставив в стороне «карьерные трудности» Колмогорова, стоит, вероятно, уточнить: ни в России, ни, тем более, в Советском Союзе нет и не могло быть никакой аспергерианской культуры уже потому, что здесь официально не был признан взрослый аутизм. Синдром Аспергера в российской психиатрии все еще считается исключительно детским диагнозом, в старшем возрасте вместо него диагностируется шизофрения[17]. По всей видимости, здесь Гессен вновь пытается вернуть читателя к «престижной» стороне аутизма, маркируя Колмогорова как «другого» через его принадлежность к элитарной прослойке.

Почти в таком же духе вокруг Колмогорова выстраивается и другая громкая история, хотя звучит она не столько в книге, сколько в сопровождающих ее интервью автора. Это связь ученого с его другом и соавтором, академиком Павлом Александровым, представляемая Гессен как элитарный и недостижимый идеал гомосексуальных отношений:

 

«Колмогоров отличался от советских людей его поколения не только тем, что он был величайшим математиком XX столетия, не только тем, что он был фактически открытым геем в Советском Союзе, но еще и тем, что получил потрясающее культурное образование. Между двумя мировыми войнами он успел пожить в Берлине, когда там развивалась гей-культура начала ХХ века, он очень хорошо знал античную историю, он потрясающе разбирался в классической музыке. Он был в некотором смысле таким стереотипическим западным геем, которого мы себе можем представить по огромному количеству фильмов и романов или по личному общению»[18].

 

«Культурное образование», а точнее, просто хорошее гимназическое образование, которое получил Колмогоров, было связано, разумеется, не с его ориентацией, а с тем, что он родился в 1906 году в дворянской семье и рано имел возможность углубиться в изучение истории, даже думая посвятить себя (вслед за дядей по отцовской линии) именно этой науке[19]. В его знакомстве с античной историей или музыкой не было ничего специально западного или гомосексуального. Да и за границей в 1920–1930-х годах побывали многие советские интеллигенты – от Шкловского и Фалька до Маяковского и Эренбурга.

Предлагаемое читателю представление о Колмогорове как «стереотипическом гее» упирается в массовый образ, характерный для 1980–1990-х годов и совершенно неприменимый к советской послевоенной реальности, да и к реальности вообще. Любой современный человек, работающий в поле советской истории или гендерных исследований, прекрасно осознает, что ни о какой «гей-культуре» в СССР не приходилось говорить. Само существование гей-культуры (не субкультуры, замечу, и не подпольного сообщества) является завоеванием последних десятилетий: оно включает обязательную публичную артикуляцию идентичности, социальную нишу, область прав и свобод и так далее. Не случайно, прочтя книгу Гессен, мой коллега из Швеции решил, что Александров и Колмогоров публично не скрывали своих отношений и открыто жили семьей – на протяжении, как пишет Гессен, 50 лет. Информация о том, что Колмогоров был женат, а открытая демонстрация однополых отношений была в СССР подсудным делом, привела шведа в полную растерянность. Увы, нереалистично и описание Берлина 1930-х, ведь §175 продолжал функционировать в немецком Уголовном кодексе с 1871-го по 1968-й, а первые предложения ужесточить законодательство о «противоестественном прелюбодеянии» относятся совсем не ко времени прихода Гитлера (1933), а к середине 1920-х годов. И вовсе не Германия, а именно ранний СССР сделал первые в мире законодательные шаги к декриминализации однополых отношений – соответствующая статья не вошла в кодексы 1922-го и 1926 годов, хотя и была восстановлена в 1933-м[20].

К сожалению, гомосексуальность Колмогорова предъявляется Гессен не только как его главная идентичность… но и как основа всей системы детского математического образования.

 

«Это был чисто мужской клуб. Колмогоров отзывался о своих учениках “мои мальчики”… этот счастливый гомоэротизм кажется нездешним» (с. 53).

 

В ответ на прямой вопрос в радиоэфире у Севы Новгородцева она делает еще одно пояснение:

 

«Образование без любви невозможно, и нет любви, в которой совсем нет никакого эротического контекста. Безусловно, в этой идеальной школе, которую устроил Колмогоров, в которой были красивые мальчики, […] была такая эротическая окраска»[21].

 

Все эти «нет», «невозможно», «безусловно» в который раз служат единственным доказательством.

Все это было бы курьезом, если бы по сути не являлось не просто спекуляцией, а исторической фальсификацией, вдобавок построенной на отождествлении гомосексуальности и педофилии – в лучших традициях правой риторики. Это особенно странно для Гессен, которая когда-то занималась ЛГБТ-правозащитой[22], а теперь делает такие грубые и странные ошибки. Трудно поверить, что автор действительно считает мужской состав математических школ частным решением Колмогорова и Александрова, совершенно не учитывая традиционалистского крена послевоенной гендерной политики[23]. Странно игнорировать и реальную позицию Колмогорова. Так, суммируя свой ранний опыт школьного преподавания, он высказывал довольно прогрессивные идеи о высоких способностях девочек к математике в том возрасте, когда социальные требования женственного поведения еще не имеют значения[24]. И как это: при якобы полной открытости отношений двух математиков их партнерство ни разу не упомянуто ни в биографических справках, ни в их переписке?[25]

Гомофобия – проблема совсем не только академической среды, но Гессен не собирается ни полноценно информировать читателей, ни помочь им разобраться со стереотипами. Прием, на котором строится вся книга, в правозащите называется «аутингом» (outing) и является одним из инструментов травли: насильственное раскрытие ВИЧ-статуса, ориентации, материального положения и любой другой информации, которую человек о себе не сообщает. Надо сказать, что для Гессен проблема аутинга не пустой звук: в российском пространстве она тщательно избегает разговоров о своей личной жизни, прекрасно зная, чем за это приходится платить. Совсем не случайность, что ее осторожная попытка поговорить о правах лесбийских семей в сегодняшней России немедленно стала концом ее карьеры в журнале «Сноб»[26].

Если бы Перельман на самом деле обладал реальной властью и ресурсами для борьбы, он мог бы подать в суд на Гессен за размещение его фотографии на обложке против его воли и использование его имени в коммерческих целях. Если бы сообщество людей с синдромом Аспергера не было в России так дезориентировано и раздроблено, оно бы подало в суд на Гессен за дискредитацию взрослых аутистов, диагностику по фотографии и распространение ложной, опасной и поверхностной информации о диагнозе. Если бы российские геи не были до такой степени закрытой и преследуемой группой, они бы подали в суд на Гессен за отождествление однополых отношений с педофилией. И кто знает, с каким бы количеством заявлений выступили российские математики, если бы они прочли эту книгу.

Подмена прямого высказывания косвенным. Подавление слабых. Заискивание перед ценностями истеблишмента – все это не просто позиция Гессен, а ясный и четкий слепок главного политического вектора в сегодняшней России, его программа, его основания. Все это – предлагаемая норма, выкидывающая на обочину не только ученого, но и любого человека, готового самостоятельно мыслить или выражать свою идентичность. Именно поэтому единственное во всей книге, что заслуживает внимания, – это раздраженный голос учителя Перельмана, геометра Михаила Громова:

 

«Если система начинает действовать, как машина, не надо иметь с ней дела. Кто это такие – короли? Такое же дерьмо, как и коммунисты. Почему король должен вручать премию математику? Кто это – король? Никто. С точки зрения математика он – ничтожество, как и Мао. Но только Мао пришел к власти как бандит, а второй получил ее от отца. Никакой разницы. В отличие от всех этих людей, Перельман сделал нечто стоящее» (с. 213).

 

Гессен прилагает все усилия, чтобы выставить слова Громова бессвязным бредом, и на всякий случай даже сравнивает его с бомжом (с. 125). Но его позицию не переломить и не высмеять именно потому, что гражданская роль науки для него очевидна. И мысль, и наука, и правозащита, и гражданское действие становятся по-настоящему независимыми лишь в тот момент, когда они решаются сказать власти «нет», а не, например, «да, но за другие деньги». Разрушить порядок власти, утверждающей как единственно возможные те или иные политические и культурные нормы, может только одно: прямой протест от первого лица, последовательность позиций, осознание инструментов давления. И, наконец, то, что отчасти обозначил своим жестом Перельман: разговор на равных – или никакого разговора.