Жильбер Водэ (р. 1945) – французский историк, автор книг «Предыстория Перу» (1979) и «Вкус Лиона» (2004).

Андрей Владимирович Лебедев (р. 1962) – писатель и литературовед, доцент парижского Государственного института восточных языков и культур (INALCO).

Андрей Лебедев: Ситуационизм и, в частности, психогеография становятся на наших глазах предметом интеллектуальной моды. Не ведет ли это к упрощению ситуационистских идей, превращению их в обыкновенный товар, элемент сегодняшнего общества зрелищ?

Жильбер Водэ: Признание, которым пользуется ныне Ги Дебор, – в большей степени, чем ситуационизм вообще, – может быть истолковано как победа ситуационистской мысли в том, что механизмы цензуры или маргинализации оказались неспособны препятствовать ее восприятию. В то же время это признание совершенно явно подвергает ее опасности, поскольку нет сомнений в способности общества зрелищ перерабатывать себе на пользу все – вплоть до того, что является его отрицанием. Значима в этом отношении тенденция рассматривать Ситуационистский, а до него – Леттристский Интернационалы как дело одного Дебора, где остальные члены были лишь второстепенными персонажами. Я считаю эту точку зрения манипуляторской, ведь довольно просто установить, насколько она ложна, особенно в отношении непосредственного предмета нашей беседы – психогеорафии. Однако маневр ясен: если ситуационизм – это лишь Дебор, то это движение почти не обладает политическим смыслом, зато вполне находит себе место в истории литературы после сюрреализма, и, в результате, от стремления изменить правила социальной игры остаются лишь красиво написанные книги. Машина рекуперации[1] работает без остановки. Теперь можно выбрать в качестве темы исследования то, что, будучи осуществленным на практике, ставило вас в былые времена под угрозу исключения из университета. Ведется, в частности, масштабная работа по публикации и истолкованию текстов, которая, конечно же, полезна, поскольку благодаря ей мы получаем доступ к редким документам, но хотелось бы услышать от тех, кто ведет ее, как именно они собираются использовать эти документы.

Что касается упрощения – отвечающего или нет чьим-то интересам, неважно, – то вполне понятно, как оно осуществляется: банализация, эффект моды, закон наименьшего усилия. Начиная с 1970-х годов стало почти невозможно употреблять слово «дрейф», поскольку им принялись называть всякую городскую прогулку чуть дольше обычной и без ясно определенной цели. Однако это не значит, что невозможно расслышать в слове «дрейф» поэзии определенной эпохи и восстановить по нему ее историю и значение. В обоих случаях следует прежде всего бороться за перезаряжение слов смыслом. Принятие ситуационизма всерьез – это одновременно и подчинение его критическому рассмотрению. Что же касается собственно психогеографии, определение таковой остается неотделимым от практики, а весомость любого психогеографического рассуждения проверяется шагами, ходьбой.

А.Л.: «Психогеография предложила бы изучение точных законов и конкретных влияний географической среды, сознательно обустроенной или нет, непосредственно действующей на аффективное поведение индивидуумов», – формулировка, данная Дебором в 1955 году, то есть более полувека назад, звучит довольно абстрактно вне контекста ситуационистской мысли. Возможно ли еще вернуться к ее изначальному смыслу? И определяема ли в принципе психогеография в академических терминах?

Ж.В.: Никогда не следует упускать из поля зрения ту форму юмора, культивировавшуюся внутри Леттристского и Ситуационистского Интернационалов (СИ), которая заключалась в провозглашении несравненного превосходства его членов во всех областях, – тогда как на самом деле, как писал Дебор в одном из документов для внутреннего пользования (правда, он писал это во время кризиса, предшествовавшего роспуску СИ), они ничего не сделали. Дебор добавляет, что этот эррогантный стиль стал настолько привычным, что многие члены СИ в конце концов и без всяких на то оснований стали принимать собственные претензии всерьез. Заявляя о новой области изысканий, отчего бы заодно и не объявить о нарождающейся науке, изучающей «точные законы и конкретные влияния»?

И еще один, более существенный, момент. Сблизить социальный поиск и науку означало одним ударом дистанцироваться от литературной формы выражения. Нет никаких сомнений в том, что Дебор и Щеглов, имя которого пора упомянуть, были вскормлены на лучшем из того, что начиная с XIX века во французской культуре посвящено городскому пейзажу и поведению горожанина: от Бодлера до «Нади» Бретона и «Парижского крестьянина» Арагона. Но, по их мнению, время изящных цитат и отсылок закончилось, настала эпоха точных списков, отчетов, карт (которые сами по себе требуют новых техник репрезентации). Слишком поздно для эстетики как сферы, отделенной от подлинного человеческого существования. На смену стихам должна прийти поэзия, рожденная созданием ситуаций, где психогеографии отводится центральная роль. Она заключается в выявлении и опознании городских атмосфер (поскольку для Дебора, по крайней мере в те годы, существовала лишь психогеография города) – основы для изобретения ситуаций и сознательной деятельности в области урбанизма. Таким образом, психогеографическая мысль изначально неотделима от проекта социального освобождения и борьбы за город.

Какой бы ни была тяжесть утраты исторических иллюзий, я не мыслю себе психогеографии вне такого освобождения и вне такой поэтики, без спора о том, что возможна жизнь, исполненная большей выдумки, чем в нынешних условиях. Относительно же ее научных устремлений… Для психогеографии это как для учения о «страстном влечении» Фурье: насколько эффекты воздействия географической среды проверяемы, настолько кажется тщетной или субъективной претензия на открытие законов, сравнимых с законами Кеплера или термодинамики (заметки, предназначенные Дебором для Констана[2], с определенностью свидетельствуют: Дебор не верил в такую перспективу). Что отнюдь не мешает попыткам определения – со всей возможной строгостью – факторов, влияющих на поведение индивидуума в той или иной городской среде. Простые показатели: местонахождение в городе – легкость и трудность доступа – тип поселения – социология, вытекающая из этого, – структура путевых сообщений – исторические воспоминания, связанные с местом, – интенсивность деятельности (ее дневной или ночной типы) – заброшенность или частая посещаемость – границы (явные или скрытые) – связь с другой средой – местная метеорология и так далее.

А.Л.: Психогеография – продукт коллективного творчества, среди тех, кто принимал участие в ее разработке, назовем имена Ивана Щеглова, Ралфа Рамни, Жиля Волмана, Абдельхафида Хатиба, не говоря уже о самом Деборе. Как бы ты мог определить вклад каждого из них в эту «веселую науку»?

Ж.В.: Не думаю, что это было возможно. Например, нам ничего неизвестно об Абдельхафиде Хатибе, именем которого подписана «Попытка психогеографического описания Ле Аль», вышедшая во втором номере «Ситуационистского Интернационала», – очень интересная работа в своем стремлении определить составные зоны конкретного парижского района, к сожалению, оставшаяся незаконченной. Это эпоха самого разгара войны в Алжире, когда французское правительство заставляло всех магрибинцев – в действительности же, всех марокканцев – соблюдать комендантский час после 21.30. Вот почему Хатиб не смог продолжить изыскания в районе, жизнь которого носила главным образом ночной характер. Или Ралф Рамни, единственный член Лондонского психогеографического комитета. Даже если его жизненный путь в целом хорошо документирован, его конкретная деятельность в области психогеографии остается неизвестной. Перед отъездом в Венецию Рамни, предположительно, рассчитывал провести психогеографические исследования (сохранились некоторые материалы, в которых фотография играет важную роль), но скорое исключение его из СИ (удивительным образом обошедшееся без оскорблений) положило конец этой затее.

Следует также помнить о том, что психогеографическая чувствительность неотделима от опытов дрейфа, что она была накрепко связана в 1950-е годы с определенным типом жизни: отказом от работы и обильными алкогольными возлияниями, – все это действительно указывает на то, что психогеография являлась коллективным занятием.

Тем не менее знакомство Щеглова и Дебора в этих обстоятельствах стало решающим. Щеглов задал психогеографии ее ориентиры, его «Формуляр для нового урбанизма» – текст 1953 года, опередивший свое время и опубликованный лишь в 1958-м, в первом номере «Ситуационистского Инетрнационала»[3], – играет роль основополагающего манифеста. Первые значительные эксперименты в области дрейфа датируются тем же 1953 годом. Дебор, кстати, всегда выдвигал на первый план тогдашнюю роль Щеглова, писавшего под псевдонимом «Жиль Ивейн». Собственные теоретизирования Дебора в области критики городской географии, дрейфа и конструирования ситуаций составляют другую сторону этой поэтики. Именно Дебору мы обязаны картографическими произведениями «Голый город» и «Психогеографический гид по Парижу» с подзаголовком «Речь о любовных страстях» (был опубликован в 1957 году с помощью Асгера Йорна), карт городских атмосфер, их поворотных пунктов, смыслов их перехода из одной в другую.

По поводу коллективного характера занятий психогеографией: прежде, чем стать самостоятельными творцами, леттристы и ситуационисты были критическими наследниками и продолжателями. Говоря об их долге перед сюрреализмом, я хотел бы упомянуть довольно поздний текст Бретона «Новый мост» (1950). Его редко указывают в связи с этой траекторией преемственности, однако местами он удивительно предвосхищает психогеографию. Ограничусь одной цитатой:

«Шаги, что из года в год ведут нас без внешней необходимости в одни и те же точки города, свидетельствуют о нашей возрастающей чуткости к некоторым из его аспектов, неясно прорисовывающимся в благоприятном или враждебном свете. Если быть слегка настороже, то, следуя маршрутом одной-единственной улицы, не самой короткой и однообразной, – например, улицы Ришелье – можно с точностью до номера дома указать ее чередующиеся приятные и неприятные зоны. Вероятно, для каждого потребовалось бы составление весьма многозначительной карты, на которой постоянно влекущие его места были бы отмечены белым; те, которых он сторонится, – черным; остальное же – в зависимости от притягательности или отторжения – распределялось бы в серой гамме».

Психогеография 1950-х годов испытывала недоверие к лиризму (хотя он присутствует в полной версии «Формуляра»; именно его следы пытался уничтожить изъятиями Дебор в журнальной версии). Она также больше стремилась опираться на материалистические основы, в отличие от позднего Бретона, но все-таки преемственность здесь несомненна.

А.Л.: До выхода в 2006 году двухтомника, посвященного Ивану Щеглову[4], мы знали о нем совсем немного, даже дата его смерти не была известна. Что принципиально нового дает знакомство с этим изданием для понимания роли Щеглова в становлении психогеографии?

Ж.В.: «Ты не увидишь гасиенды. Она не существует. Нужно построить гасиенду». Думаю, все еще довольно много таких людей, для кого этот призыв сохраняет актуальность, несмотря на годы, прошедшие с момента выхода «Формуляра». Тех, для кого несколько программных страниц, обнаруженных в «Ситуационистском Интернационале», значили больше, чем полные собрания сочинений маститых писателей. О написавшем их мы знали совсем немного: краткая принадлежность к Леттристскому Интернационалу, исключение из него, психиатрическая больница, возобновление контакта с Дебором и Мишель Бернштейн, о чем свидетельствовали отрывки из писем Щеглова под обыгранным (détourné) ленинским заголовком «Письма издалека» в девятом номере «Ситуационистского Интернационала». И все. Разыскания Апостолидеса и Доне соответствовали, с этой точки зрения, читательским ожиданиям. В первом томе собрано все, что они смогли узнать о жизни Щеглова, во втором – то, что осталось от него: тексты и, кроме них, рисунки, картины, метаграфии. Это добросовестно сделанная работа, исполненная симпатии к Щеглову, и можно выразить лишь признательность исследователям. Отныне мы обладаем информацией о его «годах учения», хаотичной жизни в период творческой активности. Мы знаем теперь и о том, что им были уничтожены или потеряны некоторые собственные произведения, в частности, роман (возможно, даже два, если речь не идет о двух вариантах одного и того же текста). Наконец, нам стало куда больше известно о его длительнейшем, вплоть до конца жизни, пребывании в психбольнице.

Теперь мы много больше знаем о Щеглове – но не о его творчестве. Не издававшиеся ранее сочинения не содержат никаких откровений. «Введение в континент Контрэскарп» представляет собой, по сути, лишь нечто вроде предисловия к так и не написанному произведению; «Формуляр», известный отныне в полном виде, возвышается над остальными четырьмя сохранившимися текстами. Кстати сказать, жаль, что в издание не включены «Письма издалека». Конечно же, это монтаж Дебора, но письма немало значили для всех щегловских читателей, поскольку в них звучит голос, к которому прислушивались в эпоху дрейфов. (Помню, как я отправился читать в библиотеку вышедший в пошлейшей массовой серии странный и забавный роман датчанина Йенса Аугуста Шаде «Люди встречаются, и тихая музыка поднимается в их сердцах», который Щеглов называет в «Письмах» «величайшим романом ХХ века».) Кроме того, существует отчет о совместном дрейфе Щеглова в компании Дебора и Гаэтана Ланглэ – этот отчет также мог бы найти свое место в сборнике.

Итак, будучи, конечно же, полезным, это издание вряд ли меняет наше видение того, чем действительно привлекателен Щеглов. Он напоминает такие связанные с сюрреализмом фигуры, как Жак Вашé или Жак Риго. Со временем мы узнали немало о Вашé, но единственно значимыми в его творчестве по-прежнему остаются «Письма с войны». Примерно то же самое можно сказать и о Риго: полный том его произведений содержит лишь десять–пятнадцать действительно сильных страниц. В обоих случаях следует почти с такой же степенью внимания принимать в расчет память, оставленную ими по себе. Хотим мы того или нет, но Щеглов, за исключением возможного значимого публикаторского открытия, – это «Формуляр для нового урбанизма», тон «Писем издалека», несколько фотографий и неизменность его прохода сквозь достаточно короткую единицу времени в творчестве Дебора[5]. Щеглов постоянно присутствует в деборовском творчестве – от «Мемуаров» до последнего фильма «In girum imus nocte et consumimur igni»[6]. Кроме того, Дебор мечтал снять фильм «Жизнь Ивана Щеглова». Если даже он и не осуществил этого замысла, то воздал Щеглову хвалу в «In girum»:

«Но могу ли я забыть того, кого вижу повсюду в самый главный момент наших приключений; того, кто в те неясные дни открыл новый путь и столь быстро продвигался по нему, выбирая себе попутчиков; ибо никто другой не стоил внимания в том году? Можно было бы сказать, что в то время самим своим наблюдением за городом и жизнью, он менял их. За один год он определил требования на век вперед; глубины и тайны городского пространства были его завоеванием».

Здесь содержится, как мне кажется, главное: Щеглов – это поэт без творчества, «значительный прохожий»[7].

А.Л.: Можно ли говорить о «психогеографическом письме», возникшем под ситуационистским влиянием на литературу и гуманитарные науки во Франции?

Ж.В.: Вопрос, отвечая на который, я воздержался бы от категоричного ответа! Слово «психогеография» родилось во Франции, в среде Леттристского Интернационала, но обрело успех в Англии. Здесь же, во Франции, употребление его остается ограниченным. Честно говоря, не думаю, что это так уж плохо, если принять во внимание смысловое скольжение и банализацию слов, чреватую лишением их содержания. То, что я говорил выше по поводу дрейфа, приложимо и к «психогеографии». Когда леттристы толковали о психогеографии как науке, это определялось их недоверием к литературности, подстерегающей на каждом шагу пишущего о городе. Внимание к городской среде нуждается в такой опоре – иначе все кончается отсылкой к одной и той же фразе из бретоновской «Нади» и столь недооцененной книге, как «Парижский прохожий» Леона-Поля Фарга, или видением психогеографического подхода там, где он служит лишь поводом к упражнению в модном литературном стиле.

Следует помнить и о том, что вниманием к городу и рефлексией о нем мы во многом обязаны Вальтеру Беньямину; интерес к его творчеству возник во Франции в 1970-е годы. Не претендуя на то, чтобы поставить Беньямина под леттристско-ситуационистское знамя, отмечу, что его произведениям и заметкам о городах присуща чувствительность к городскому существованию – чувствительность, которую не будет ошибочным квалифицировать как психогеографическую.

Итак, отвечая на твой вопрос, признаюсь в том, что я не способен подвести общий итог. Что я готов сделать – так это отметить настойчивость психогеографической тематики и убедительность рефлексии, касающейся ее, на нескольких примерах из известных мне французских авторов.

Прежде всего, «Город в работе» Жана-Кристофа Байи[8], книга, которую я упоминаю с некоторой долей дружеской иронии, поскольку речь идет о сборнике эссе бывалого искателя городских приключений, который ведет постоянный внутренний разговор с Беньямином, но который никогда не писал о психогеографии и, даже если ему небезызвестны идеи ситуационизма, всегда соблюдал дистанцию по отношению к ним. Однако читателю «Города в работе» открывается великолепный свод размышлений и конкретных примеров, обращенных прежде всего к интересующимся психогеографической проблематикой – что служит для меня доказательством непринципиальности того, прибегаем ли мы к определенному термину или нет.

Второй пример, естественным образом приходящий на ум, – короткий текст Жана-Филиппа Домека «Эффект Перно»[9], давняя вещь, которую мне повезло прочитать еще в 1977 году, сразу по выходе ее в журнале, и воспоминание о которой с тех пор никогда не рассеивалось (что, скорее, редкость в моем случае). Предметом книги является описание обыкновенного склада аперитива «Перно» в провинциальном пригороде и попытка объяснения непреодолимой притягательности этого места для автора, вопреки или, наоборот, по причине самóй своей банальности (но не потому, что там много выпивки!). Я редко читал страницы, столь волнующие, по поводу объекта столь заведомо не изысканного. Что интересует меня в тексте Домека, писателя, которому случается ссылаться на ситуационизм, – это форма отчета, с планом, фотографиями, субъективными графическими изображениями: никакого романического крена, очень близко текстам-документациям 1950-х годов, которые занимают нас обоих.

Последний пример – восхитительная книга Эрика Азана «Изобретение Парижа»[10]. Она совершенно бесспорно относится к интересующей нас области, поскольку открывается главой «Психогеография предела». Кстати, Азан поставил эпиграфом к этой главе длинный отрывок из «Работ о пассажах» Беньямина, посвященной городскому опыту предела и порога. Что сразу поражает и очаровывает в «Изобретении Парижа» – это почти хирургическая точность, с которой определяются внутренние границы города, всякий раз, когда памятник, след старой дороги, магистраль, разрыв рельефа вписывают его в городской пейзаж; внимание, уделяемое крохотным переходным районам, размытым зонам, призрачным корсетам старинных крепостных стен. Можно было бы на основе этих указаний составить точный план; кстати, читая вступительную главу, постоянно об этом думаешь. Впрочем, прекрасна не только она, но и последующий разбор факторов, важных для психогеографического подхода: организация и регулярность улиц, напряженность уличной жизни, повседневная жизнь районов, социология жителей, архитектура и так далее. В книге есть роскошь подробностей, хранимых памятью шагов, огромность знаний написанного о городе и ставшая редкостью историческая эрудиция. В то же время она пронизана самым настоящим гневом против нынешних условий городского существования – существования, отмеченного разрушением, противоестественностью и лишениями.

А.Л.: Вы являетесь автором двух книг, посвященных Лиону. В какой мере психогеографический подход определял ваши собственные разыскания и стиль?

Ж.В.: Первая из этих книг – «Вкус Лиона». Она небольшого формата и подготовлена для серии, принцип которой знакомить с городом через антологию посвященных ему текстов, сопровождаемых предисловием и комментариями. За недостатком места я постарался показать главное: что получилось из древнего населенного пункта, возникшего в исключительных природных условиях (мощное слияние двух рек, Роны и Соны, ярко выраженный рельеф на западе и севере), в результате трудного обустройства пространства, долгое время остававшегося ограниченным (как следствие – высота и плотность застройки, большое количество лестниц и еще одна лионская особенность: незаметная сеть коммуникаций вне улиц, сквозь дома). К этому вполне естественно добавились краткие характеристики некоторых районов и их атмосферы.

Другая книга, которую вы имеете в виду, называется «Имя Лиона»; за исключением одного фрагмента, она остается неопубликованной. В ней смешано много всего: она открывается, в частности, личными воспоминаниями, связанными с началом моего «обучения городу». Не считая нескольких юношеских лет, проведенных в Париже, я всегда жил в Лионе: он не только мое зеркало, иногда у меня возникает впечатление ходьбы внутри собственной головы. В «Имени Лиона» я стремился предложить путешествие, в ходе которого вырисовывался бы портрет города, однако оставалось бы неясным: портрет это Лиона или же путешественника? Не стану помещать свою вторую книгу исключительно под знак психогеографии (сам термин возникает на ее страницах лишь один-единственный раз), тем не менее ее пронизывает психогеографическая озабоченность: установление пределов, зон притяжения, отталкивания или нейтральных зон, городских атмосфер; изучение того, как физическое пространство влияет на образ мира («лестницы/пассажи»); оформление и организация улиц, а также двух водных потоков в очень разных режимах; общая метеорология и микроклимат; переход от ночи ко дню и прочее. Не забываю об универсальных городских факторах: архитектурных ориентирах, жилом пространстве, видах деятельности, социологии и происхождении его обитателей, весе исторических воспоминаний и литературных образов. Я не претендую на всегдашнюю объективность своих заключений: на улицах, по которым я вижу себя идущим в любом возрасте, былые образы и аффекты возникают, словно настоящие, и, вполне возможно, тот Лион, в котором я живу, выглядит в глазах молодых читателей полупридуманным городом.

А.Л.: Каковы самые важные пункты на вашей психогеографической карте Лиона?

Ж.В.: Древность и протяженность Лиона, история его развития, формирование населения таковы, что город продолжает скрывать лица многих своих обитателей. Два района имеют для меня особую важность.

Первый расположен между Роной и Соной, на полуострове, неподалеку от центра, но уже особняком – это квартал Энэ. Притяжение, исходящее от него, странно, поскольку с самого своего возникновения в конце XVIII века этот район был вотчиной буржуазии – замкнутой, с весьма ограниченными взглядами и клерикальной. Но вот что любопытно: в силу царившего здесь стремления к скрытности и тишине атмосфера этих улиц как бы скользит в сторону отсутствия. Можно было бы составить подробную карту (я набросал ее в свое время для себя), точно установить, следуя рисунку улиц, с какой жесткостью по шкале интенсивности проявляется это чувство отсутствия.

Второй сектор – квартал склонов Круа Рус, соединяющий высоты, господствующие над городом на севере, с полуостровом внизу. Низкие дома XVI века соседствуют здесь с высокими зданиями XIX века, где жили рабочие (и, к сожалению, с несколькими недавними архитектурными уродинами). Когда-то это был бедный, исключительно простонародный квартал, частично населенный эмигрантами; сегодня он более разнообразен, но присутствие простонародья в нем по-прежнему сильно. Он был известным местом социальной борьбы и опытов ассоциаций и товариществ; именно здесь я провел все детство и открыл для себя сеть пассажей, ведущих сквозь застройку.

Помните ли вы изображение «доски Гальтона» на последней странице седьмого номера «Ситуационистского Интернационала» и надпись над ним «Путевой указатель дрейфов»? Шарики, падающие из воронки вдоль вертикально поставленной доски со штырьками, распределяются в ящике внизу по колоколообразной кривой. В своей книге «О форме» Асгер Йорн высказывает следующую идею: интерес заключается здесь не в результате – распределение шариков, сталкивающихся с препятствиями, достаточно предсказуемо – но в том, что происходит между, в том, что составляет исключение. Самый короткий путь, продолжает он, достаточно верно отражает то, что волнует экономику (стандартизация, доходность), самый же длинный, вводящий в систему максимум отклонения и игры, – возможность рождения поэтической ситуации вне стремления к контролю и управлению. Склоны Круа Рус, о которых я рассказываю, подобны «доске Гальтона» или флипперу. В конце концов, мы всегда оказываемся у их подножья, но крутые прямые улицы, мечтательные перпендикуляры, лестницы и пассажи меж стенами образуют десятки вариантов маршрута. Они вписаны в городскую ткань, издалека кажущуюся однородной, но в действительности скрывающую целый набор различных атмосфер, оживленных политической, ассоциативной, культурной жизнью – активной и фрондирующей. Надеюсь, сказанного мною достаточно, чтобы показать, насколько это место интересно с психогеографической точки зрения. На своей карте я выделяю самым ярким цветом именно его.

Заключая наш разговор, я хотел бы добавить, что в этой области невозможно целиком удовлетвориться личными картами. Если психогеография существует, то она должна вести к составлению карт коллективного пользования.