Сэди Плант – британский писатель и философ, основатель Кибернетического культурного исследовательского центра в Университете Уорвика (Великобритания), который покинула в 1997 году.

 

Ситуационистский Интернационал был учрежден в 1957 году, до 1969-го в свет вышли двенадцать номеров журнала «Internationale Situationniste». Многие аспекты ситуационистской теории можно обнаружить в марксистской мысли и авангардной художественной агитации, включающей в себя такие направления, как дадаизм и сюрреализм. Но это движение находится также в размытых берегах стремящегося к наслаждению либертарианства, народного сопротивления и автономной борьбы, и его революционная установка во многом обязана этой рассеянной традиции восстания, имеющего неортодоксальный характер. Зародившись в художественной среде, Ситуационистский Интернационал в конечном счете пришел к более открытой политической позиции, позволившей его участникам полностью выразить свое неприятие всех сфер существующего общества.

Ситуационисты описывали современное капиталистическое общество как организацию спектакля, то есть как застывший исторический момент, когда становится невозможно переживать реальную жизнь или активно участвовать в построении жизненного мира. Они утверждали, что отчуждение, основополагающее для классового общества и капиталистического производства, проникло во все области общественной жизни, знания и культуры и привело к тому, что люди оказались отстранены и отчуждены не только от товаров, которые они производят и потребляют, но и от собственного опыта, собственных эмоций, творческих импульсов и желаний. Люди являются зрителями собственной жизни, и отныне даже самые личные жесты переживаются отстраненно.

Однако ситуационистский проект ни в коей мере не был проникнут пессимизмом. […] И, хотя ситуационисты считали, что вся жизнь, как она проживается при капитализме, является в определенном смысле отчужденной от самой себя, они не постулировали неизбежность этого отчуждения или невозможность его критики. Несмотря на то, что среди вездесущих капиталистических отношений люди утрачивают способность управлять собственной жизнью, само это требование сохраняется, и ситуационисты были убеждены, что оно подкрепляется все более очевидным несоответствием между возможностями, пробуждаемым к жизни капиталистическим развитием и бедностью их фактического использования. Этос нужды, труда и жертвы увековечивается безо всяких на то оснований, только ради сохранения капиталистической системы. Идея, что мы должны по-прежнему бороться за выживание, препятствует человеческому развитию и исключает возможность жизни, где могла бы существовать такая игровая перспектива, в которой основными видами деятельности стали бы удовлетворение желаний, реализация удовольствий и создание специально выбранных ситуаций. С давних пор утопическая мечта находила воплощение лишь на холсте или в поэзии, но теперь капиталистическое развитие привело нас к такому положению вещей, когда вполне реально покончить с опытом отчуждения. Распространение пропаганды, которое бы этому способствовало, ситуационисты считали главной задачей революционной организации.

Разумеется, ситуационисты действовали в эпоху великого изобилия и технологических успехов. На пике своего развития, в 1950–1960-е годы, капитализм был в состоянии обещать и исполнить больше, чем когда-либо прежде. Экономический рост позволил достичь беспрецедентного уровня доходов, социальных гарантий, образования и развития технологий. Свобода в сферах политики, сексуальности и искусства приветствовалась, очевидное неравенство снижалось, купить можно было все что угодно, и у большего количества людей появились на это деньги. Досуг, туризм и выбор в сфере потребления расширяли разнообразие, благоприятные возможности и комфорт, которые предоставляло капиталистическое общество, тогда как перспектива экономического кризиса, и тем более социальной революции, казалась весьма отдаленной. Некоторые теоретики заговорили об исчезновении рабочего класса, а многие даже о том, что капитализм, благодаря своим успехам, превратился в прогрессивное, свободное от классовых и идеологических конфликтов общество, за которое он всегда и пытался себя выдавать. Другие, однако, включая ситуационистов, считали такое самодовольство ничем не подкрепленным и преждевременным. Признавая, что после критики Маркса в середине XIX века капиталистическое общество действительно изменилось, они утверждали, что его экономическая структура в своих основаниях осталась прежней. Невзгоды, проистекающие из материальной нищеты, возможно, уменьшились, но жизнь в капиталистическом обществе остается несчастливой вследствие того, что отчужденные социальные отношения распространяются за пределы рабочего места на все области жизненного опыта. Досуг и роскошь, ставшие доступными благодаря капитализму, могут быть только продуктами потребления: теперь стало больше свободного времени, больше возможности выбора и перспектив, но товарная форма, в которую все это облечено, служит только воспроизводству отчужденных отношений капиталистического производства.

Включение в революционный проект радикальных требований воображения, творчества, желания и наслаждения демонстрирует дистанцию между ситуационистами и ортодоксальным марксизмом. Здесь также сказалось влияние дадаизма и сюрреализма, провокативный стиль которых, призывы к непосредственности и стремление к автономии сделались частью ситуационистского проекта. Свою изначальную готовность к активным действиям в сфере искусства они распространили на весь спектр культурных и социальных отношений, утверждая, что капитализм ограничивает даже возможности выражения субъективного опыта. В то время как дадаизм атаковал любые ограничения, сюрреалисты разработали более последовательную и диалектическую критику существующего общества, настаивая на полном примирении субъекта и объекта, человека и мира, разума и воображения. Ситуационисты, опираясь на наиболее полезные, по их мнению, элементы этих концепций, пришли к осознанию того, что язык и художественное выражение переплетаются со всеми другими общественными отношениями, к отрицанию отделения искусства и поэзии от повседневной жизни, и призывали к приобретению опыта, отвергаемого существующим обществом. Дадаизм и сюрреализм подрывали язык и образы, с которыми они работали, вызывая в воображении более богатый мир значений, оспаривающих конвенциональные установления реальности. Бросая вызов неизбежности и неизменности спектакля, ситуационисты предпринимали аналогичную попытку. Она состояла в том, чтобы помыслить всю совокупность возможных общественных отношений, которые выходят за пределы и противостоят всей совокупности отношений спектакля. Они брали слова, значения, теории и сам опыт спектакля и помещали их в противоположный им контекст; взятый в этой перспективе мир приобретал текучесть и подвижность, противоречащие статичной заурядности спектакля. Вводя чувство исторической непрерывности, демонстрируя, что спектакль, несмотря на всю свою кажущуюся безмятежность, несет в себе семена свободного и наслаждающегося мира, ситуационисты показывали: то, что может стать реальным, является более осмысленным и желанным, чем то, что присутствует в настоящем. Спектакль ограничивает реальность, которую он представляет, но не исключает возможности обнаружить за этими ограничениями более широкий и прекрасный мир специально выбранных отношений и жизненного опыта.

С точки зрения ситуационистов, свобода мысли и действия не должны приноситься в жертву будущему: их программа состояла в немедленных требованиях, которыми надо жить в настоящем, утверждая их одновременно как средства и как цели революционной деятельности. Презирая всякое посредничество и репрезентацию, ситуационисты выдвигали требование автономии для себя и для пролетариата, в чьих руках находится возможность преобразования общества. Капиталистические общественные отношения возникают во всех сферах, и все, кто испытывает их на себе, должны разоблачать и оспаривать их. Выступая в поддержку рабочих советов, ситуационисты присоединились к революционной традиции, враждебной к иерархии и бюрократии тех, кто берется учить, представлять и вести людей к революции. И все же, претендуя на теоретическое превосходство и тактическое главенство, ситуационисты в каком-то смысле сами составляли авангардное движение. Только они смогли ощутить неудовлетворенные потребности тех, кто, казалось, ни в чем не нуждается; из всех радикальных течений только они обнаружили зрелищный характер капиталистического общества и смогли сохранять по отношению к нему позицию противостояния. Но их либертарианство отводило им роль пропагандистов и провокаторов, а не лидеров или организаторов. И в этой своей роли они постоянно подрывали самоуспокоенность везде, где бы она ни возникала, особенно в радикальной среде. Ситуационистские тексты являют собой неудобное чтение для всех заинтересованных в поддержании status quo, а в представлении ситуационистов это относится ко многим из тех, кто активно его отрицает. […]

Разумеется, попытка ситуационистов преобразовать повседневную жизнь потерпела поражение, хотя участие в революционных событиях 1968 года оставило у них убеждение, что по-своему им удалось этому поспособствовать. Ни один из последующих проектов не мог сравниться по своим масштабам с тем, который создали ситуационисты, а в нынешней постмодернистской атмосфере fin de millennium такие всеобъемлющие революционные теории, по общему мнению, уже невозможны. Они несут в себе недопустимое высокомерие политического тоталитаризма, опираясь на неприемлемые убеждения и полагая возможным определить, как на самом деле устроен мир, невзирая на обманчивый или двусмысленный характер собственных постулатов. В таком восприятии попытка ситуационистов создать унифицированную теорию капитализма в действительности помещала их внутрь той тотальности, которой, с их точки зрения, они противостояли. Но, несмотря на радикальное противостояние ситуационистов и постмодернистской мысли, любые теоретизации постмодернизма отмечены связью с ситуационистской теорией, а также с тем общественным и культурным брожением, в котором она находилась. Ситуационистский спектакль предвосхищает современные понятия гиперреальности, а мир неопределенности и поверхностности, описанный и прославленный постмодернистами, как раз и есть то, что ситуационисты подвергли страстной критике в первую очередь.

Книга Ги Дебора «Общество спектакля»[2] появилась спустя десятилетие после учреждения Ситуационистского Интернационала. Она ни в коей мере не передает всего разнообразия ситуационистской теории, и, если читать ее отдельно от других текстов движения, она может показаться сухой и скучной, а единственными намеками на ситуационистскую провокационность и экстравагантность окажутся избыток отмеченного курсивом энтузиазма и многочисленные заимствования из чужих текстов. В духе тактической подрывной деятельности движения, направленной против существующих текстов и материалов, большая часть книги состоит из заимствованных и слегка переписанных фрагментов – как следствие, она полна гегелевских оборотов и смутно узнаваемых переложений работ Маркса и Лукача. Но сжатая форма, в которой представлены аргументы, делает «Общество спектакля» богатым источником многих ситуационистских тем, особенно тех, которые определяют современное капиталистическое общество как спектакль и выявляют его внутренние противоречия.

Книга Рауля Ванейгема «Революция повседневной жизни» была издана в том же самом году, что и «Общество спектакля», и представляла собой гораздо более увлекательное, экстравагантное и субъективное пропагандистское произведение, сопутствующее теоретическим изысканиям Дебора. Неприятие Ванейгемом общества спектакля было моральным, поэтическим, эротическим и почти духовным отказом от сотрудничества с требованиями товарного обмена. Оно рождало остроумные и неотразимые тирады, направленные против мифов и жертв потребительского общества, а также утверждающие радикальную субъективность, которая могла бы внести наслаждение, спонтанность и творчество во всеобъемлющее однообразие и пустоту современной жизни. Кроме того, оно оспаривало систему общественных отношений, которая вынуждает нас существовать в качестве борющихся за выживание, обремененных нуждами и вынужденных трудиться, в то время как перед глазами всегда есть многообразие наполненной желаниями жизни. И хотя «Революция повседневной жизни» знаменовала собой постоянный призыв ситуационистов к жизни, к интенсивности переживания, к страсти и игре, в то же самое время она не слишком утруждала себя теорией и тем гораздо более серьезным политическим участием, которого требовал Дебор. Когда в начале событий 1968 года Ванейгем уехал в отпуск, это не выглядело слишком удачной шуткой, и напряжение, которое возникало между весельем в настоящем и его откладыванием на будущее, вплоть до свершения революции, было постоянной проблемой, сыгравшей немалую роль в окончательном крахе Ситуационистского Интернационала[3].

Исходя из этого Дебор представил «Общество спектакля» в гораздо более серьезном ключе. Более десятилетия спустя после его публикации Дебор писал:

 

«В 1967 году я хотел, чтобы у Ситуационистского Интернационала была своя теоретическая книга. В это время СИ был радикальной группой, которая много сделала, чтобы возродить революционное противостояние современному обществу; было хорошо видно, что эта группа, одержав победу на территории критической теории и умело продолжив ее в сфере практической агитации, приблизилась к кульминационной точке своего исторического действия. Таким образом, речь шла о том, чтобы среди приближающихся волнений появилась книга, передающая этот опыт более широкому подрывному движению, которое обязательно должно было возникнуть в дальнейшем»[4].

 

«Волнения» 1968 года, которые и в самом деле «приближались», были расценены ситуационистами как масштабная демонстрация правоты их теории, и, несомненно, главным, что хотел передать своей книгой Дебор, было убеждение в том, что «дни такого общества сочтены; его основания и заслуги взвешены и признаны недостаточными; те, кто в нем живет, разделены на две части, одна из которых хочет, чтобы это общество исчезло»[5]. Книга Дебора утверждала, что, хотя классовая и экономическая структура капиталистического общества не испытали качественных изменений со времен анализа Маркса, распространение товарных отношений на все аспекты жизни и культуры, ускоренное появлением новых технологий, информационных и коммуникационных систем, потребовало разработки новой парадигмы, внутри которой это современное общество могло бы быть понято. Образ спектакля служил прекрасной рамкой для этого. Он схватывал созерцательный и пассивный характер современной жизни и объяснял скуку и апатичную неудовлетворенность, присущие социальному опыту. Он мог пойти дальше основных категорий ортодоксального марксизма, в то же самое время сохраняя возможность революционной критики и обеспечивая перспективу, позволяющую бросить вызов всем аспектам современного дискурса, культуры, социальной организации и повседневного существования. И, хотя анализ Ситуационистского Интернационала был не только ответом на усиливающуюся роль массмедиа, информации и рекламы, образ спектакля также облегчал продуктивный анализ всепроникающих сообщений, знаков и символов, заговор которых приводит к смешению видимости с реальностью и ставит под вопрос возможность отличить истинный опыт, подлинное желание и реальную жизнь от их сфабрикованных, манипулируемых и репрезентируемых манифестаций. В первую очередь, понятие спектакля передавало атмосферу, в которой отчужденные индивиды обречены проводить жизнь в самонаблюдениях. Оно предполагало, что скука, фрустрация и бессилие современной жизни, вовсе не являясь неизбежными атрибутами человеческого существования, являются прямым следствием капиталистических общественных отношений.

Совместно с другими ситуационистскими текстами «Общество спектакля» рисовало картину социума, который считает себя способным предложить все что угодно, удовлетворить любые желания, облегчить любое бремя и исполнить любую мечту. Но это также мир, который настаивает на том, что каждый момент жизни должен быть опосредован товарной формой, это ситуация, которая не позволяет ни обеспечить себя чем бы то ни было, ни действовать без посредничества товаров. Спектакль можно только наблюдать, наслаждаться им на расстоянии, с которого он кажется притягательным и желанным; участие в нем возможно, но его форма и степень предопределены контекстом, в котором оно проявляется. Обещания самореализации и самовыражения, наслаждения и независимости, украшающие каждый рекламный стенд, осуществимы только через потребление, а единственное возможное отношение к социальному миру и собственной жизни – отношение наблюдателя, созерцающего и пассивного зрителя. Товарная форма помещает все в контекст мира, организованного исключительно с целью сохранения экономической системы; это тавтологический мир, в котором видимость реальной жизни поддерживается, чтобы скрыть реальность ее отсутствия. Забрасываемые образами и товарами, которые фактически представляют для них их собственную жизнь, люди воспринимают реальность как полученную из вторых рук. Все уже было увидено и сделано раньше; стремление к самореализации всегда оказывается фрустрировано, и точно так же, как рабочие не находят удовлетворения в продуктах своего труда, так и «по возвращении с рискованного предприятия уже ни у кого нет того энтузиазма, с которым на него отправлялись, – сказал Дебор в одном из своих фильмов, – приключение приказало долго жить»[6].

Основа такой характеристики капиталистического общества была заложена уже в ранних работах Маркса, где давалось наглядное описание отчуждения. Выполняемая не ради удовлетворения потребности, но в качестве средства удовлетворения других потребностей, вся работа, предпринимаемая в границах капитализма, является внешней, чуждой, от нее «бегут как от чумы» везде, где только можно. Рабочие остаются униженными, изнуренными и отверженными, и человек только «вне труда чувствует себя самим собой, а в процессе труда он чувствует себя оторванным от самого себя. У себя он тогда, когда он не работает, а когда он работает, он уже не у себя»[7]. Отчужденные от продуктов своего труда, своего времени и самих себя, рабочие производят и воспроизводят отчужденные отношения как между собой и вещами, так и друг между другом. Отношения капиталистического производства поэтому воспроизводятся во всех общественных отношениях; ограничивая социальную реальность, отчуждение начинает восприниматься как необходимая реальность повседневной жизни. В своих более поздних работах Маркс также подчеркивал отстранение, или отчуждение, свойственное капиталистическому производству. В «Капитале» с понятием товарного фетишизма Маркс снова обращается к анализу такого явления, когда отношения между людьми принимают форму отношений между вещами. В отсутствие всякого реального мира неотчужденного социального опыта товарные отношения становятся таинственными и фантастическими; труд обращается против рабочего и выступает как автономная власть, а поскольку вся совокупность этих отношений предстает как естественный порядок, рабочий лишается какого-либо основания бросить вызов опыту отчуждения или понять его.

Ситуационисты утверждали, что эти отчужденные отношения производства теперь рассеяны по всему капиталистическому обществу. Досуг, культура, искусство, информация, развлечение, знание, самый личный и радикальный из жестов и каждый мыслимый аспект жизни воспроизводятся как товар: он упаковывается и продается обратно потребителю. Даже образ жизни продается как стили жизни, а карьеры, мнения, теории и желания – такие же несомненные предметы потребления, как хлеб и джем. Товарные отношения капитализма XX века, постоянно создавая новые рынки, распространяют свою власть на саму интимность повседневной жизни людей, в то время как капитализм XIX века строил свои географические империи. И, хотя Маркс также признавал, что товарные отношения распространяют опыт отчуждения за пределы рабочего места, он сохранял чувство, что «вне труда» рабочий находится дома. Более поздних радикальных теоретиков преследовала навязчивая идея о том, что эта оставшаяся сфера свободного и неотчужденного опыта все больше разрушается вторжением капиталистических отношений. И если отчуждение действительно простирается и на работу, и на досуг, то существует опасность, что оно становится полностью незначимым, поскольку нет ничего, с чем его можно было бы сравнить, и ничего, по отношению к чему его можно было бы определить. Ситуационисты утверждали, что, хотя вездесущность отчужденных отношений действительно все больше затрудняет возможность им что-либо противопоставить, всегда можно установить некоторую точку контраста или противоположности по отношению к ним. Желания, воображение и наслаждение человека никогда не могут быть полностью уничтожены: в качестве системы, которая работает, преобразовывая объекты в предметы потребления и людей в их производителей и потребителей, капитализм не может не поддерживать чувства реальности, которую он искажает. И это предполагает, что некоторое противоречие между жизнью, какова она есть, и жизнью, какой она могла бы быть, сохраняется, несмотря на то, что спектакль настаивает на своей абсолютной неизбежности.

Представляя спектакль как «материальное воссоздание религиозной иллюзии»[8], Дебор утверждал, что посредничество церкви и священника, разделение души и тела, требования жертвы и отсроченного воздаяния, которые характеризовали докапиталистическое общество, теперь перерабатываются, производя тот же самый опыт отстранения, отчуждения и мистифицирования. Ища спасения и исполнения своих чаяний в спектакль этого, а не грядущего мира, производители и потребители спектакля в равной мере отдалены от собственных жизней и по-прежнему пребывают отчужденными от самих себя: «Никто больше не выдумывает рая на небесах, загоняя себя вместо этого в темницы абсолютного отрицания, в свой фальшивый земной рай»[9]. Мир спектакля предстает как естественное явление, не требующее никакой организации, отрицающее существование какого-либо экономического основания и предлагающее себя как «что-то чрезвычайно хорошее, неоспоримое и недосягаемое»[10]; это «стадия, на которой товару уже удалось добиться полной оккупации общественной жизни. Оказывается видимым не просто наше отношение к товару – теперь мы только его и видим: видимый нами мир – это мир товара»[11]. И это видение единого, полного и естественного социального целого – это репрезентация, которая компенсирует увеличивающуюся фрагментацию и отчуждение повседневной жизни и маскирует существование всех прерывностей и противоречий. Спектакль – это «материализация идеологии»[12]; общество, в котором обретает конкретную форму частная точка зрения буржуазии. Это общество «в спячке», или в состоянии бесчувствия, для которого «идеологические претензии […] представляют собой не исторический выбор, а факт»[13].

Такая абсолютная реализация товарных отношений производит полностью перевернутый мир, в котором «все, что раньше переживалось непосредственно, отныне оттеснено в представление»[14], стало «скучным отражением»[15] самого себя. Трудно понять, почему мир, мистифицированный этим отстранением, предстает таким целостным, естественным и ничем не примечательным, хотя так исключительно трудно быть причастным ему и ощущать себя в нем дома. «Зритель нигде не чувствует себя дома – вокруг него сплошной спектакль»[16], и сферы жизни, которые когда-то не были затронуты логикой товарной формы, теперь возможны только внутри нее. Свободное время заполняется предоставляемыми формами досуга и развлечения, а свободный выбор осуществляется из предварительно отобранного разнообразия товаров, жизненных стилей, ролей и мнений. Содержание жизни оказывается совершенно не существенным для товарной формы, в которой оно является; все другие способы суждения, оценки и жизни в мире лишаются своего реального значения и сводятся к абстрактным стандартам производства и потребления. Спектакль – это общество, которое постоянно заявляет: «Все, что мы видим, – все прекрасно; и все прекрасное – перед нами»[17]. Мир, в котором такая замкнутость господствует над любым социальным опытом, является обедненным; может существовать только товар, и, поскольку репрезентации всего социального мира становятся все более и более осязаемыми, «потребитель начинает потреблять иллюзии. Товар – это реально существующая иллюзия, а спектакль – манифестация этой иллюзии»[18].

Последовательные кризисы перепроизводства, которыми отмечено существование буржуазного общества, могут быть временно нейтрализованы, прежде всего за счет развития новых рынков, но их разрешение может быть достигнуто только путем устранения социально-экономических отношений, отстающих от производительных сил. Ситуационисты соглашались, что противоречие между производительными силами и производственными отношениями является главным антагонизмом капиталистического общества, и одновременно ощущали свою близость марксистским концепциям истории и класса. Общество спектакля остается классовым, основанным на системе производства, которое отделяет рабочих друг от друга, от продуктов их труда и товаров, ими потребляемых. Несмотря на изобилие, существующее в обществе спектакля, основополагающая бедность повседневной жизни поддерживала ситуационистов в убеждении, что пролетариат по-прежнему воспроизводится капиталистическими общественными отношениями как класс, способный осознать и упразднить экономические противоречия капитализма. И образ единства и абсолютной самодостаточности, культивируемый обществом, сам является продуктом разграничений, разделений и противоречий, пронизывающих собой спектакль.

 

«Спектакль провозглашает видимое единство, однако классовое разделение никуда не исчезает – да и как оно может исчезнуть, когда на нем основывается капиталистический способ производства!»[19]

 

Но западный марксизм, в русле которого находился Ситуационистский Интернационал, представлял собой теорию, согласно которой главная проблема капитализма связана с его способностью не производить, а заключать в себе классовый конфликт и экономический кризис. Поколениям марксистских теоретиков буржуазное общество казалось все более способным иметь дело со скрытыми в нем экономическими противоречиями, и ситуационисты были не единственными, кто беспокоился о влиянии растущего отчуждения на способность пролетариата обрести сознание своей силы и значимости. Кризис всегда предотвращался, и происходило это не в последнюю очередь потому, что расширение рынка, необходимое для разрешения кризисов перепроизводства, в значительной степени достигалось за счет распространения товарных отношений на дискурс, культуру и повседневную жизнь. С точки зрения более ранних теоретиков, таких, как Георг Лукач и Антонио Грамши, культурные и идеологические институции беспрецедентным образом давят на сознание рабочего класса, распространяя такой взгляд на мир, в котором капитализм предстает как единственно возможная система социально-экономических отношений. В работах Герберта Маркузе 1960-х годов еще больше подчеркивались факторы культурной и идеологической стабилизации капитализма, поскольку утверждалось, что капиталистические общественные отношения проникли в души тех, кто живет в рамках этих отношений. По мнению Маркузе, общество откупилось от рабочего класса, не позволяя никакого отклонения от единственного измерения господствующей капиталистической идеологии, и в его работах роль пролетариата заменялась новой верой в желания и воображение подсознания, а также теми социальными группами, которые казались достаточно свободными, чтобы заниматься их исследованием.

Другие теоретики, подобные участникам группы «Социализм или варварство» («Socialisme ou Barbarie») – послевоенного движения, в рядах которого были Корнелиус Касториадис (также писавший под именами Пола Кардана и Пьера Шалье), Клод Лефор, Пьер Канжер, Жан-Франсуа Лиотар и недолгое время Ги Дебор, – сохранили веру в пролетариат и утверждали, что распространение отчужденных отношений на все аспекты повседневной жизни прокладывает путь к радикальному и всеобъемлющему противостоянию. Теоретики группы «Социализм или варварство» определяли «борьбу людей против своего отчуждения, а также последующий конфликт и раскол во всех сферах, аспектах и моментах социальной жизни»[20] в качестве центрального локуса современного противостояния. Наличие беспрецедентных уровней отчуждения обнаруживалось не только в капиталистической социальной организации: группа определяла советское общество как бюрократический, или государственный, капитализм и утверждала, что бюрократизация была общей чертой советского, восточного и западноевропейского обществ. Это была позиция, которую Дебор принес в Ситуационистский Интернационал, не решив только окончательно, как провести различие между диффузным спектаклем передового капиталистического общества и его концентрированной тоталитарной формой.

Как «Социализм или варварство», так и Ситуационистский Интернационал, переопределяли пролетариат по отношению к однородности спектакля повседневной жизни, заново конституируя классовое общество в категориях разделения между теми, кто отдает приказы, и теми, кто их выполняет, и отождествляя с пролетариатом всех тех, кто не управляет собственной жизнью. «Результатом реализации экономической системы, основанной на отчуждении, является пролетаризация мира»[21], – объявил Дебор, и теперь восстания против бессилия и посредственности обыденной жизни становятся движущей силой революции, которая происходит не из материальной нищеты, а от отсутствия доступа к управлению. Поэтому речь вовсе не идет о том, что пролетариат исчез под давлением консюмеризма, – напротив, распространение товарных отношений на все аспекты повседневной жизни лишь расширяет границы революционного класса.

Действительно, ситуационисты с презрением отвергали утверждение, что пролетариат уничтожен.

 

«Это как же такое могло произойти? Его похитили? Или он ушел в подполье? Или сдан в музей? Мы слышим от определенного круга лиц, что в развитых индустриальных странах пролетариата больше не существует, что он навсегда исчез под потоками аудиосистем, цветных телевизоров, водных матрасов, гаражей с двумя машинами и плавательных бассейнов»[22].

 

Указывая на множество несанкционированных забастовок, беспорядков и других проявлений неудовлетворенности, Ванейгем в подтверждение своей позиции цитировал одного французского рабочего, говорившего, что даже материальное изобилие не может компенсировать отсутствия энтузиазма и автономии.

 

«С 1936 года я боролся за более высокую зарплату. Мой отец до меня тоже боролся за более высокую зарплату. У меня есть телевизор, холодильник и машина. Если хотите знать, это была собачья жизнь от начала и до конца»[23].

 

И хотя в 1967 году Дебору казалось, что пролетариат «полностью потерял способность отстаивать собственную независимость», он, конечно, никуда не исчез:

 

«Он решительно отстаивает право на существование даже при интенсивном процессе отчуждения в современном капитализме, ибо пролетариат – это неисчислимое большинство трудящихся, потерявших всякую способность распоряжаться собственной жизнью, но которые, осознав это, вновь находят себя как пролетариат, как вынужденное работать на общество отрицание»[24].

 

Такая концепция пролетариата позволяла ситуационистам видеть нарождающееся классовое сознание во всех восстаниях против бедности повседневного опыта:

 

«Бунтарские молодежные движения оформляют свой первый, пока еще размытый и нечеткий протест, в котором тем не менее уже выражен их отказ от лживой политики, профанированного искусства и мелочной повседневной жизни»[25].

 

Вместе с борьбой против иерархии и бюрократии профсоюзной организации этот тип восстания сигнализирует о «новой спонтанной борьбе, которая пока еще начинается под маской преступности»[26]. Призывая к новому луддизму, обращенному на этот раз против «машин дозволенного потребления», Дебор указывал на все отказы от отчужденного труда, досуга, организации и потребления как на основу для революционного нападения на общество спектакля.

Книга Лукача «История и классовое сознание» очень повлияла на «Общество спектакля» своей идеей о том, что капиталистическое развитие производит моменты, которые в одно и то же время препятствуют тому, чтобы пролетариат осознал свое положение, и толкают его к этому. С одной стороны, тотальная оккупация социальной жизни товаром до беспрецедентной степени овеществляет сознание:

 

«Подобно тому, как экономически капиталистическая система беспрестанно производит и воспроизводит себя на все более высокой ступени, точно так же в ходе развития капитализма структура овеществления погружается в сознание людей все более глубоко, судьбоносно и конститутивно»[27].

 

Но, с другой стороны, «товар в своей неподдельной сущности является постижимым лишь как универсальная категория совокупного общественного бытия»[28], и распространение товарности на все сферы повседневной жизни делает это все более и более заметным. Давно существующие формы господства, такие, как церковь и семья, лишаются всякого значения, когда товар начинает «пронизывать всю совокупность жизненных проявлений общества и трансформировать их по своему образу и подобию»[29] и «товарный характер товара, абстрактно-количественная форма калькулируемости проявляются здесь в своей полной чистоте»[30]. Сходным образом Дебор утверждал, что, хотя распространение товарных отношений на весь социальный опыт, возможно, делает их осознание более трудным, оно создает самый решительный выбор и беспрецедентную возможность радикального разрыва с целым. В той мере, в какой недовольные мелкие саботажники осознают свое отчуждение, они сталкиваются с выбором – либо принять тотальность спектакля, либо полностью его отвергнуть:

 

«…По мере увеличения капиталистического отчуждения на всех уровнях общественной жизни рабочим становится все труднее и труднее осознать и обозначить собственную нищету, […но в то же время] перед ними появляется альтернатива: либо начать борьбу против тотальности этой нищеты, либо превратиться в ничто»[31].

 

Как в 1990-х было написано на листовке с изображением ребенка, сидящего посреди пустыря: «Ты никогда не подумывал о карьере в тотальной революции?».

Такой взгляд не прибавлял ситуационистам любви к традиционным формам политической организации. Игровое либертарианство их авангардистских корней заставляло ситуационистов считать как революционную партию, всегда рискующую превратиться в цель в себе, так и теоретические предпосылки, на которых она основывается, неизменной частью старого мира дистанцированного созерцания. Дебор видел несостоятельность ранних революционных движений и развития марксизма как научной дисциплины, выдвигающей экономические противоречия в качестве главной движущей силы революции, которая просто усиливает пассивность и жертвенность капиталистических общественных отношений.

 

«Таким образом, нам остается лишь терпеливо продолжать изучение экономического развития и с гегельянским спокойствием воспринимать то, что все наши прошлые усилия почили на “кладбище благих намерений”. Вдруг открывается, что, согласно науке о революциях, сознание приходит всегда слишком рано и ему еще надо учить»[32].

 

Для Дебора партия, от которой традиционно исходит это учение, только способствует бесконечному откладыванию революционного момента. Даже когда противоречия являются очевидными и открыто признаваемыми, длительное ожидание условий, при которых должно произойти созревание, означает, что возможность их революционного упразднения может остаться далекой мечтой, такой же, как сам спектакль.

Для ситуационистов перспектива революционной организации или теории, представляющей рабочий класс, была совершенно немыслимой. Поскольку такая репрезентация есть основание отчуждения, против которого и производится революция, «революционная организация должна, наконец, осознать, что не может больше бороться с отчуждением в отчужденных формах»[33]. Она не может «представлять революционный класс», но должна «осознать себя, ни много ни мало, как отчуждение от мира отчуждения»[34]:

 

«Пролетариат понимает, что не только его отчужденный труд способствует постоянному укреплению капиталистического общества, но и его представительства, созданные им некогда для собственного раскрепощения, как-то: профсоюзы, партии и даже государственная власть – все они рано или поздно становятся на рельсы коллаборационизма. Из этого он извлекает конкретный исторический опыт, который доказывает, что пролетариат является единственным классом, противостоящим любому постоянному отчуждению и любому разделению властей. Он несет с собой революцию, которая не может позволить чему-либо остаться вне себя, а также требование постоянного господства настоящего над прошлым и всеобъемлющую критику отчуждения»[35].

 

Если необходимо противостоять глубокому обеднению повседневной жизни, то отчужденные общественные отношения должны быть отвергнуты в каждом аспекте революционной борьбы:

 

«Революционная организация должна быть не чем иным, как единой и всесторонней критикой современного общества, а именно: критикой, никогда не идущей на компромисс ни с одной формой власти, основанной на отчуждении, ни в одном уголке земного шара. Она должна быть повсеместно провозглашаемой критикой против любых форм отчужденной общественной жизни»[36].

 

И единственными принципами политической организации, способными соответствовать этим критериям, являются принципы автономного самоуправления, на которых основывается идея рабочих советов.

Хотя рабочие советы не преодолевают всех проблем отчужденных организаций и иерархий, такие автономные формы организации, конечно, позволяют ставить правильные вопросы и подвергать все формы иерархий и посредничества строгой критике. И ситуационисты были убеждены, что революционные организации должны работать именно для создания советов, не производя, однако, отчужденной идеологии советизма.

 

«При власти советов, которая обязана восторжествовать в мировом масштабе, пролетарское движение станет собственным продуктом, а этот продукт – собственным производителем. Пролетарское движение – это самоцель. Ибо только в нем отрицается отрицание жизни, осуществляемое спектаклем»[37].

 

Такой же позиции придерживался и молодой Лукач, утверждавший, что жесткая организация и строгая иерархия ленинской партии были просто воспроизводством отчужденных отношений, произведенных капитализмом. Только рабочий совет – «это политически-экономическое преодоление капиталистического овеществления»[38], поскольку усиливающаяся механизация и специализация капиталистического производства требуют, чтобы деятельность рабочего «все больше теряла свой деятельностный характер и превращалась в контемплятивную установку»[39]. Капиталистическая «картина находящейся в непрерывном движении призрачной косности тотчас приобретает осмысленность, как только ее косность растворяется в процессе, чьей движущей силой является человек»[40]. И те, кто производит и воспроизводит отчужденные общественные отношения, не могут осознать этот смысл при помощи какой-то внешней силы, но должны стараться активно осознать его сами. И для Лукача, и для ситуационистов только рабочие советы воплощали автономные и прямые формы участия в политической деятельности, за счет которого могла быть осознана эта движущая сила. Способные отказаться от любого внешнего посредничества и сопротивляться разделениям, навязываемым спектаклем капиталистической жизни, ситуационисты рассматривали самоуправляющиеся советы и как средства социального преобразования, и как основание посткапиталистической социальной организации. […]

Эта позиция была усилена ситуационистской концепцией самой «ситуации». Так, перефразируя Маркса и сосредотачивая внимание на Сартре, они заявляли:

 

«До сих пор философы и художники только интерпретировали ситуации, главное теперь в том, чтобы преобразовать их. Поскольку человек – это продукт ситуаций, через которые он проходит, важно создавать человеческие ситуации. Поскольку человек определен своей ситуацией, он хочет власти создавать ситуации, достойные его желаний»[41].

 

Большое значение придавалось тому способу, которым человек помещается в мире у Сартра и тех философов, включая Хайдеггера и Кьеркегора, которые оказали влияние на философию экзистенциализма. Для Сартра «свобода есть только в ситуации, и ситуация присутствует лишь благодаря свободе»[42]. Человеческий субъект, который действует «для себя» (в противоположность объекту, который существует «в себе»), всегда уже брошен в мир и в состоянии лишь выбирать и действовать по отношению к нему. Свобода экзистенциалистского субъекта не является ограниченной способностью выбирать что-либо, а представляет собой способность действовать внутри мира, в котором он оказывается, и вопреки ему.

 

«Свободное для-себя иначе и не существует, кроме как в качестве ангажированного в сопротивляющийся мир. Вне этого вовлечения, ангажированности, понятия свободы, детерминизма, необходимости теряют свой смысл»[43].

 

В гегелевской концепции развития человеческого самосознания, которой были обязаны Маркс, Лукач, Сартр и ситуационисты, социальная сознательность и человеческая свобода опять же развиваются из борьбы с природой и осознания себя в производительной деятельности или труде, преобразующем мир. В этой диалектической концепции мира отчуждение и антагонизм между сознанием и миром, субъектом и объектом необходимы для человеческого развития: именно из этого различия, или трения, возникает полное самосознание. И цель ситуационистских атак на это разделение состояла в том, чтобы достичь не утопического мира прекрасного застоя без возможности будущего изменения или развития, а такого мира, в котором реальные приключения исторической жизни могут разыгрываться в обществе, которое, «победив всех своих врагов, будет, наконец, в состоянии радостно уступить место истинным разделениям и бесконечным конфронтациям исторической жизни»[44]. Таким образом, нападение на все формы отчуждения и посредничества было в действительности вызовом существующим концепциям различия и противоречия. Ситуационисты были настроены не на то, чтобы положить конец всякому разделению, а на то, чтобы жить в мире, который возник бы из радикальной критики мира существующего.

Хотя именно страдания, борьба и труд, совершающийся в мире и вопреки ему, привели нас к нынешнему состоянию сознания, человеческое сознание и его выражение сковываются и сдерживаются незаконным сохранением отчужденных отношений производства, выходящих за пределы потребности выживания.

 

«Накопление производства постоянно совершенствующихся технологических возможностей происходит даже быстрее, чем предсказывал коммунизм XIX века. Но мы все еще находимся на стадии сверхподготовленной предыстории»[45].

 

Свобода от этой предыстории избавила бы нас от мира необходимости и открыла бы доступ в новый мир свободы выбора и игровой раскованности, и именно на упразднение отношений, препятствующих этой свободе, должен быть направлен современный революционный проект.

 

«Мы должны работать над тем, чтобы наводнить рынок, даже если сейчас это лишь интеллектуальный рынок, массой желаний, реализация которых не требует выхода за пределы нынешних средств воздействия на материальный мир, но просто не укладывается в рамки старой социальной организации»[46].

 

Именно в игре, рожденной желанием, люди становятся способными к самоосознанию, изменяясь вместе с новыми, подвергнутыми тщательному отбору отношениями, которые не диктуются этосом труда и борьбы, а управляются свободным и игровым созданием ситуаций, первой и главной из которых является революционный момент.

Одним из главных механизмов, посредством которых спектакль противодействует возможности такого мира, является, с точки зрения ситуационистов, культивирование мифа о том, что спектакль представляет собой единственную систему социальной организации, способную обеспечить средства выживания. Действительно, оправдание капиталистических отношений производства всегда основывалось на том, что они помогают удовлетворять основные нужды, и если «кнутом» капиталистических отношений была работа, совершаемая ради выживания, то возможность достичь свободы от этой необходимости была «пряником», обещанным раем на земле. Перспектива увеличения свободного времени, досуга, и возможность наслаждаться плодами своего труда постоянно сохранялась в качестве вознаграждения за увеличившуюся производительность. И ситуационисты утверждали, что, хотя экономические и технологические достижения капитализма сделали перспективу этого вознаграждения реальной возможностью, отчужденные отношения производства, прежде действительно необходимые для устранения материальных лишений и удовлетворения главных потребностей, теперь увековечиваются без всякого на то оправдания.

 

«[Экономический рост] приводит к избытку товаров, при котором первоначальный вопрос о выживании уже кажется решенным – однако на деле он оказывается еще более актуальным и важным»[47].

 

Отчужденное производство было необходимо людям, отчаянно стремившимся выжить; теперь, когда производственные силы, высвобожденные капитализмом, избавили нас от этого отчаяния, социальные отношения, которые некогда способствовали человеческому развитию, стали для него тормозом и помехой. Общество освободилось от «давления природной среды, требовавшего от него непосредственной борьбы за выживание, но теперь общество оказывается зависимым от своего освободителя»[48]. [...] И в то самое время, когда выживание могло бы стать императивом прошлого, который отменила бы жизнь, свободная от требований нужды, повседневная жизнь остается «управляемой царством нехватки» и организуемой «в границах скандальной нищеты»[49]. […]

Потребление, однако, только воспроизводит отчуждение и изоляцию, переживаемую в производстве. Товары, которые становятся все более бессмысленными, циркулируют и созерцаются в качестве чего-то внешнего и чуждого: сами по себе не приносящие удовлетворения, они воплощают отчужденные общественные отношения и все свое значение получают от спектакля как целого, в котором они возникают. «В обществах, достигших современного уровня развития производства, вся жизнь проявляется как огромное нагромождение спектаклей»[50]. Предлагается ошеломляющее изобилие товаров, но при этом отождествление требуется не с каким-то одним из них, а с товарной системой как таковой: рекламируется и является объектом желания именно спектакль в целом. […] Практически можно выбирать все что угодно, кроме самой сферы, в которой возможен выбор. Можно выбрать быть кем угодно, думать и делать что угодно, но, поскольку роли, идеи и образы жизни, возможные в капиталистическом обществе, могут появляться только в той мере, в какой они предстают как товары, равнозначность и однородность товаров неизбежно присутствует в большинстве частных аспектов жизни. [...] Все предлагается, и все исполнено притягательности, но то, что можно выбрать, оказывается обедненным и заурядным. Мир – это восхитительное место, но та его частица, где обитает конкретный человек, может быть неизбывно скучна. Как представление самой себя, жизнь полна и исполняет все желания; но такая, какой ее действительно можно прожить, она фрагментирована и несет разочарование. Товар наделяется значением только в контексте рекламируемого целого, образа единства спектакля. […]

 

«Продукт становится престижным лишь тогда, когда его помещают в центр общественной жизни, нарекая конечной целью всего производства и развития. Но предмет, столь разрекламированный спектаклем, становится пошлым и ненужным, чуть только покупатель принесет его домой из магазина и развернет упаковку. Продукт слишком поздно открывает покупателю свое убожество, естественно наследуемое им от ничтожности своего производства. Но в этот момент уже новый предмет появится на прилавках и станет требовать признания и внимания к себе – новый предмет будет служить оправданием системы»[51].

 

[…] Среди бесконечных циклов возобновляющегося развития есть одно изменение, которое, разумеется, полностью исключается спектаклем, – это революция. Изменение происходит внутри спектакля, но спектакль является статичным: это время, застывшее в своем существовании в качестве товара, постоянно воспроизводящееся в циклах возвращения. Каждый новый товар представляется как последний, совершенный и окончательный: потребляйте именно этот продукт, испытайте именно это переживание, будьте именно этим человеком, и вы больше никогда ничего не будете хотеть. Но хотеть большего – это опыт, который встроен в отчужденный товар: желания только возбуждаются и никогда не исполняются, поскольку всегда чего-то недостает. Вчерашнее новшество снова и снова перестает быть таковым, и срок его жизни становится все короче. Машина, которая должна стать завершением всех машин, лучший в жизни отпуск, совершенная кухня, лучшее, самое большое, заключительное достижение производства и дизайна – все остается позади с появлением новой окончательной цели, и происходит это все более стремительно. «То, что еще совсем недавно бесстыдно утверждало свое совершенство, закономерно выходит из обихода – лишь система остается неизменной», и каждая «новая ложь рекламы – это также признание ее предыдущей лжи»[52]. Товар должен быть последним сразу в двух смыслах этого слова (окончательности и новизны); конец истории объявляется и отрицается каждый день. И таким образом спектакль непрерывно утверждает, что «до сих пор была история, а теперь ее более нет», – то, что было отмечено Марксом и получило развитие как у Лукача, так и у Дебора[53].

В «Обществе спектакля» Дебор соглашался с Марксом в том, что капиталистические отношения производства навязали чувство линейного времени миру, доиндустриальное время которого воспринималось как циклическое.

 

«Победа буржуазии означает торжество внутреннего исторического времени, так как оно является временем экономического производства, постоянно, всесторонне преобразующего общество»[54].

 

Переживаемое через связь с временами года, светлыми и темными часами и фазами луны, время доиндустриальных обществ возвращалось к самому себе и не воплощало движения вперед. Но накопление капитала влечет за собой постоянное развитие всех социальных отношений: теперь циклического возвращения нет, а есть только потребность изменения. Капиталистическое производство делает время историческим, необратимым и универсальным. Его история больше не состоит из серии изолированных событий, но производится в процессе накопления капитала и товарного производства: «спервоначала трудящийся, хотя он и находился на самом дне общества, не был материально чужд истории, ведь лишь благодаря ему общество развивалось необратимо»[55]. И просто «в выдвигаемом им требовании на проживание исторического времени пролетариат обнаруживает точную и неизменную суть своего революционного проекта, и всякая попытка воплощения этого проекта в жизнь […] напоминает о возможности начала новой исторической жизни»[56].

Чувства времени и истории, порождаемые капиталистическим производством, могут быть необратимыми и прогрессивными, но, испытываемые лишь как моменты, приобретшие характер товара и спектакля, они обязательно переживаются на расстоянии: как предмет созерцания и наблюдения без возможности реального участия. «Итак, буржуазия заставила признать и навязала обществу необратимое историческое время, отказав однако в использовании этого времени»[57]. И в этом чисто экономическом времени время спектакля проявляется как псевдоциклическая форма «прибавочной стоимости выживания, при этом в повседневной жизни по-прежнему отсутствует выбор, по-прежнему имеются ограничения, но вызванные уже не естественным, природным порядком, а псевдоприродным – результатом разделения труда»[58]. Время спектакля строится на «естественных основах циклического времени и создает новые похожие комбинации»[59]. Рабочая неделя и выходные; утро, сменяющее вечер; новости и сериал, ежегодный отпуск и вечеринка на работе – все это обеспечивает новые циклы, которые переакцентируют и скрывают реальность линейного времени.

 

«Если циклическое время было временем неизменной иллюзии, проживаемой реально, – зрелищное время является временем постоянно изменяющейся реальности, проживаемой иллюзорно»[60].

 

[…] В спектакле время рекламируется и потребляется как свободное время, перерыв, время пить чай, есть шоколад, вложить деньги и уйти на пенсию. Измеряемое количественно в единицах производства и потребления, оно тратится, растрачивается и экономится. Нарезанное на пригодные для продажи единицы, время продается как «события, потребляемые на расстоянии и желанные только в период предварительного ожидания, подобно любому зрелищному товару»[61]. Оно воплощается продажей «“полностью укомплектованных” блоков времени»[62]: торговый центр и отдых по путевке, в котором время «утрачивает свой качественный, изменчивый, текучий характер: оно застывает, становится континуумом, точно ограниченным и заполненным количественно измеримыми “вещами” […] оно становится пространством»[63]. Путешествие, которое сделалось более легким благодаря технологическому развитию и навязыванию глобального рынка, превращается в туризм, шанс «поехать и посмотреть на то, что уже стало банальным»[64], а особенности мест потерялись в распространении товарной равнозначности. Массовое планирование 1960-х произвело «новации в архитектурном стиле, […] предназначенном непосредственно для бедных»[65], и способствовало появлению однородного пространства, усеянного «храмами ускоренного потребления»[66], торговыми центрами, центрами досуга, новыми городами и их окрестностями, постоянно объявляющими: «Вот здесь ничего никогда не произойдет и ничего никогда не происходило»[67].

[…]

Дебор представлял диалектическую критику как мышление, которое «не ограничивалось простым объяснением мира, но настаивало на его изменении, решительно выступая против любого отчуждения»[68]. Соответственно, ситуационистская теория заставляла мыслить в двух перспективах: той, которая возможна внутри существующих социальных отношений, и той, которая стала бы возможной благодаря их упразднению. Истории, изменению, участию, реальности и каждому значению, возникшему в обществе спектакля, необходимо дать иное толкование в свете перспективы возможного. Борьба против отчуждения требует полного переворачивания перспективы, переворачивания, воплощаемого в теории, которая снова ставит реальность на ноги и утверждает целостность исторического развития вне существующей псевдоцелостности спектакля. Но это переворачивание не может быть умозрительным поворотом, осуществленным посредством одной только теории, и нет смысла думать о возможности чисто теоретического противодействия обществу. Оспаривание отчуждения – это также борьба против разделений и специализированного характера интеллектуальной программы, и, если эффективная критика в самом деле может быть произведена изнутри отношений спектакля, она также должна быть реализована как практическое противодействие. «Критическая теория лишь тогда станет истинной, когда объединится с практическим движением отрицания в обществе»[69]. Спектаклю также нельзя противопоставить некую существовавшую ранее, незагрязненную или подлинную реальность. Его нельзя представить как ситуацию, в которой конфликтуют два мира – реальный и мир спектакля: даже это «разделение само по себе является частью единства мира, частью совокупности общественной деятельности, расколотой на образ и действительность»[70].

 

«Неверно было бы считать, что спектаклю противостоит та кипучая деятельность, что происходит в современном обществе. На самом деле, спектакль, извращающий реальность, является продуктом этой деятельности […] Получается, что объективная реальность представлена с обеих сторон. Таким образом, реальность возникает в спектакле, а спектакль – в реальности. Это взаимное разделение и есть сущность и опора существующего общества»[71].

 

Нет никаких свободных сфер или зон социального опыта, не затронутых спектаклем, в котором такие понятия, как «подлинность», «смысл» или «реальность», сохраняли бы свое независимое значение, не загрязненное товарными отношениями. Все скомпрометировано своим появлением внутри спектакля, и все понятия, в которых это может быть выражено, сами являются продуктами общества спектакля. Даже субъект, противостоящий товарным отношениям, «может возникнуть только из общества, точнее, из борьбы, ведущейся в обществе»[72]. Равным образом «псевдопотребности, навязанные современным обществом», не могут быть противопоставлены «ни одной подлинной, аутентичной потребности» или «желанию, не сфабрикованному обществом и его историей»[73]. Критика спектакля может быть только имманентной: нет никаких абсолютных стандартов, подлинных людей или трансцендентальных истин, на которых она может основываться. […]

Вся ситуационистская теория базировалась на той посылке, что и объективные, и субъективные компоненты нового общества уже присутствуют внутри спектакля, – а значит, единственное, что по-настоящему требуется, – это перевернуть перспективу, в которой живет общество спектакля. Ситуационисты настаивали, что создание ситуаций «начинается на руинах современного спектакля»[74], а их приговор существующему обществу не оставлял места для призывов возращения к природе или какой-либо докапиталистической эпохе. Ситуационисты представляли себе такое будущее, в котором творчество, воображение, технология и знание, появившиеся внутри капиталистического общества, позволят уничтожить труд, удовлетворить желание, создать ситуации и преодолеть все проблемы, существующие благодаря сохранению устаревших социально-экономических отношений. В практическом противодействии спектаклю будет раскрыта «завеса тайны над тем, как должно выглядеть отрицание»[75], а все усилия революционной организации и ее теория должны быть направлены на развитие активной «пропаганды желания», чтобы пробудить непосредственное сознание «ужасного контраста между возможным устройством жизни и ее нынешней нищетой»[76]. Материальные условия для появления мира игрового участия, не являющегося товаром досуга и реализованного наслаждения, уже давно были достигнуты. Спектакль мыслился как общество, удерживающее шаткое равновесие на краю революции, сохраняющееся только благодаря способности управлять теми проявлениями желаний и неудовлетворенности, которые могли бы это равновесие нарушить.

[…]

Попытки защитить субъекта от вторжения товарных отношений стали вызывать больше сложностей с появлением структуралистской и семиологической теорий, которые поставили под вопрос понятие субъективного опыта и способствовали отходу от гуманизма западной марксистской традиции. Эти теоретические процессы постепенно подорвали все аспекты ситуационистского проекта, который, тем не менее, продолжал свои атаки на отчуждающие эффекты современного общества, демонстративно пренебрегая возникшим интересом к знакам и структурам. Структурализм рассматривался ситуационистами как самовыражение спектакля, философия, которая провозглашает конец истории столь же уверенно, как и мир, в котором она возникла, утверждая, что «одновременно с застыванием исторического времени происходит и его явная стабилизация»[77]. Структурализм, писал Дебор, считает, что «в мир изначально была заложена некая система, которую никто не создавал и которая никогда не исчезнет»[78], – это «мышление, спонсируемое государством, полагающим, будто настоящие условия “коммуникации” спектакля – это абсолют». Не сама структуралистская теория «служит подтверждением внеисторической реальности общества спектакля», а «общество спектакля, навязывающееся массам как реальность, служит подтверждением для горячечного бреда структурализма»[79]. С точки зрения ситуационистов, структуралистский анализ кодов и категорий, посредством которых создается повседневная жизнь, слишком охотно принимал спектакль в его буквальности. Ситуационисты были заинтересованы в том, чтобы понять роль знаков, кодов, образов и сообщений, составляющих современную жизнь, но они оставались убеждены в том, что это всего-навсего следствия сверхразвитой системы отчужденного производства, не требующие новой науки о знаках или структурах. Спектакль, настаивал Дебор, это не «продукт технологии массового внедрения образов»[80] и не «совокупность образов – но общественные отношения между людьми, опосредованные образами»[81]. Мир спектакля, который так охотно предоставляет себя структуралистскому и семиологическому анализу, является «одновременно и результатом, и содержанием существующего способа производства».

 

«Он не является каким бы то ни было дополнением к реальному миру, надстройкой к нему или декорацией. Это краеугольный камень нереальности реального общества. Во всех своих проявлениях, будь то информация или пропаганда, реклама или непосредственное потребление развлечений, спектакль являет собой модель преобладающего в обществе образа жизни. Спектакль – это повсеместное утверждение выбора, который уже был сделан в производстве, не говоря уже о последующем потреблении»[82].

 

Хотя как раз с появлением поздних работ Бодрийяра ситуационистский проект непосредственно столкнулся с последствиями того отхода от критического отрицания, который предвещался развитием структуралистского анализа, однако несомненно, что ситуационистская теория очевидным образом резонирует с ранними текстами Бодрийяра, где циркулирование товаров начинает рассматриваться как лишенное связи со значением, пользой или ценностью.

Дебор и молодой Бодрийяр разделяли мысль о том, что потребление играет все более значимую роль в жизни развитого капиталистического общества, утверждая, что перемещение товаров, стало почти что целью в себе, совершенно независимой от субъектов, которые их покупают, продают и производят. Первая книга Бодрийяра, «Система вещей», имела много общего с идеями «Общества спектакля», вышедшего незадолго до нее. Описывая возникновение общества потребления, Бодрийяр утверждал, что мы живем, поддерживая все более закрытые отношения с товарами, которые приобретают беспрецедентную пластичность, многофункциональность и поверхностность. Новая мораль потребления, ограниченного досугом, рекламой и развлечением, приходит на смену трудовой этике общества, организованного вокруг производства, и теперь общество быстрого и бессмысленного изменения начинает доминировать над жизненным опытом:

 

«Все течет, все меняется у нас на глазах, все обретает новый облик, и однако перемен ни в чем нет. Подобное общество, увлекаемое технологическим прогрессом, совершает грандиозные перевороты, но все они сводятся к повороту вокруг своей оси»[83].

 

Как и Дебор, Бодрийяр считал, что товары имеют значение только внутри целого, в котором они появляются, – спектакля.

 

«Сегодня весьма малое количество вещей предлагаются одни, вне контекста других вещей, которые говорили бы за них. Стиральная машина, холодильник, посудомоечная машина и так далее имеют одно значение, когда они собраны вместе, и другое, которым каждая из этих вещей обладает сама по себе как часть оборудования»[84].

 

Хотя на том этапе Бодрийяр сохранял возможность критического отношения к обществу потребления, напоминая о формах иррационального насилия и сопротивления символам потребления, таким, как автомобили, неоновые вывески и магазины, он был склонен утверждать, что отчуждение стало полным и непреодолимым.

 

«[Социальные отношения восходят] от чистого и простого изобилия к полному обусловливанию действия и времени и, наконец, к систематической организации среды, что характерно для аптек, торговых центров или современных аэропортов в наших футуристических городах»[85].

 

«Множественные формы отказа» могли бы объединиться на некоторое время, как это было в 1968-м, но ничего нельзя сказать о необходимости или предсказуемости их развития. В тексте 1973 года «Зеркало производства» и в других публикациях Бодрийяр начал рассматривать социальную критику как все более непредсказуемую, рассеянную и бесцельную реакцию на мир, в котором товары замещены системой знаков. Заменяя марксистскую критику политической экономики логикой ценности знака и фетишизма, Бодрийяр все больше приходил к тому, что современное общество характеризуется не только расширением товарных отношений, но и бросающимся в глаза потреблением товаров как знаков социального статуса и персональной идентичности.

Этим пунктом в развитии работ Бодрийяра завершается выявленный Дебором процесс порождения спектакля и устранения значения, так что товар превращается в абсолютную абстракцию, обозначающую только саму себя. Уже не может быть никакого различия между реальной и рекламируемой вещью – а значит, и никакого переживания нищеты, разочарования или утраты иллюзий в процессе потребления. Все, что потребляется, – это лишь знак объекта: такой знак, как «революционно новая стиральная машина», который указывает только на себя, ничего не скрывая и ничего не разоблачая. В то время как Дебор утверждал, что товары циркулируют почти исключительно ради абстрактных покупок и продаж, Бодрийяр постепенно устранил всякий смысл этого «почти» и утверждал, что товары стали чистыми знаками, которые больше даже не претендуют на указывание на что-либо реальное. Два словосочетания – «уже не» и «всегда уже», – которыми пестрят более поздние тексты Бодрийяра, превосходно выражают его позицию: уже невозможно говорить о реальном, и реальность всегда уже является спектаклем. Ситуационистская теория всегда балансирует на краю этой позиции, постоянно двигаясь к пропасти, где общество предстает состоящим из бессмысленных и неумолимых знаков, но всегда возвращая свои аргументы на твердое основание реального мира, переживаемого реальными людьми. С точки зрения Дебора, о реальном говорить уже нелегко, и реальность всегда уязвима для спектакля. Но в ней нет той безысходности, той безрадостной картины однородности и бессмысленности, которую рисует Бодрийяр. Прыжок в гиперреальность так и не совершается, и борьба за то, чтобы в момент революции констатировать и разрешить противоречия между реальностью и ее переворачиванием в спектакле, остается определяющей характеристикой ситуационистской теории.

Перевод с английского Натальи Мовниной