ИНТЕЛРОС > №2, 2012 > Внутренняя колонизация: границы империй / границы теорий

Кевин Платт
Внутренняя колонизация: границы империй / границы теорий


04 мая 2012

Internal Colonization
Alexander Etkind
Cambridge, UK: Polity Press, 2011. – 282 p.

 

Кевин Мерсер Форсайт Платт (р. 1967) – историк культуры, профессор кафедры славянских языков и литературы, заведующий программой по компаративистике и литературной теории Университета Пенсильвании (Филадельфия).

 

В самом начале своей замечательной новой книги Александр Эткинд ставит вопрос: «Что представляет собой внутренняя колонизация – метафору или механизм»? По его собственному мнению, она есть и то и другое: это «метафора, за которой скрывается механизм». Соответственно, постижение этой странной гибридной сущности предполагает пристальное внимание к тем, «кто пользуется этой формулой применительно к себе» (с. 6). Как показывает Эткинд, представление о русских как о «самоколонизирующемся» народе и о России как о «самоколонизирующейся империи» сложилось задолго до появления известного тезиса Василия Ключевского, согласно которому «история России есть история страны, которая колонизуется». По мнению автора, внутренняя колонизация была тем инструментом самопознания нации и тем способом социальной организации, применяемым институтами и официальными лицами Российской империи, которые на протяжении веков одновременно и просвещали, и обеспечивали специфически русский способ империалистической экспансии и управленческой практики. Это метафора, но такая, которой удалось воплотиться в исторической реальности.

По мнению Эткинда, комбинированное изучение истории этого инструмента познания, а также исторического опыта, который он описывал и оформлял, способно предложить новый взгляд на перспективу российской истории и культуры в целом. Разумеется, описание в режиме in toto чего-либо, не говоря уже об историческом пути крупнейшей империи мира, – весьма амбициозное предприятие. И все же те, кто знает и ценит способность Александра Эткинда к одновременно тонким и увлекательным обобщениям, должны с воодушевлением встретить очередную работу ученого. Благодаря широкой эрудиции и искусному владению научным инструментарием, которые отличают автора, «Внутренняя колонизация» предлагает читателю серию связанных между собой эссе, содержащих впечатляющий свод ключевых эпизодов истории России, обновленного прочтения классических литературных произведений и блестящих экскурсов в теорию империй и постколониализма. Это провоцирующая и стимулирующая книга, которая способна побудить к исследованиям, размышлениям и дебатам очень и очень многих.

Несмотря на сосредоточенность Эткинда на России, его проект не может не быть компаративистским, по меньшей мере, в своих теоретических аспектах. Термин «внутренняя колонизация», или «самоколонизация», имплицитно предполагает сопоставление с колониализмом «внешним» – иначе говоря, с той его разновидностью, которую практиковали великие морские державы типа Великобритании или Франции на территориях, подобных Африке и Индии. Компаративистика такого типа уже несколько десятилетий питает историческую теорию. В каких отношениях два феномена – «внутренняя» и «внешняя» колонизации – отличаются друг от друга? Это проясняется по мере исследования, предпринятого Эткиндом: они различны во всем и ни в чем. Если «самоколонизация» есть метафора, то и «обычный» колониализм столь же метафоричен. Он делит мир на неравные по своему статусу территории и объявляет такие различия естественными, навязывая тем самым социальное, экономическое и политическое неравенство, а также сопутствующие ему конфигурации власти. В миросозерцании, соответствующем «классическому» колониализму, определенные территории, расы или нации рассматриваются как не обладающие навыками или правами, которые обеспечили бы им собственную суверенность. Следовательно, они вполне законно оказываются в подчинении политической власти, проистекающей из иного, более суверенного источника. Отсюда может показаться, что основное различие между Россией и классическими империями заключается в том, что в первом случае довольно трудно провести границу между колонизатором и колонизированным, тогда как во втором случае такое размежевание до банальности очевидно.

И все же, как поясняет Эткинд, несмотря на большую работу, предпринятую постколониальными исследованиями за последние сорок лет, кажущаяся ясность и однозначность взаимоотношений колонизатора и колонизируемого в классических империях по-прежнему оспаривается. Еще в 1975 году Майкл Хечтер, исследуя британский колониализм, уделил особое внимание «домашним колониям», в разряд которых он зачислял не только Ирландию, но Уэльс и даже Шотландию[1]. Другие ученые, включая Ханну Арендт и Мишеля Фуко, обсуждали историческую динамику, в процессе которой империалистические государства, заимствуя в своих колониях методы управления, политические принципы, военные и прочие технологии, переносили их обратно в метрополии[2]. Тем самым колониальные заимствования опробовались на населении и территориях, которые теоретически были избавлены от колониального насилия и гражданского бесправия. Наконец, некоторые историки уподобляли механизмам колонизации сам процесс образования наций в Европе, а Юрген Хабермас обобщил это историческое наблюдение в историко-философском тезисе, согласно которому современные социально-политические формы навязываются более ранним укладам жизни, подобно тому, как это делают колонизаторы в отношении своих подданных[3]. В свете упомянутых критических замечаний о сущности колониализма и европейской современности мы вправе спросить себя: так стоит ли, действительно, говорить о серьезном отличии внутренней колонизации от внешнего колониализма или же такое разграничение есть иллюзия, нуждающаяся в деконструктивной критике? Я вернусь к этим вопросам ниже, завершив рассказ о рецензируемой работе.

«Внутренняя колонизация» состоит из двенадцати глав, объединенных в четыре раздела. С первых страниц текст вовлекает читателя в захватывающее историческое путешествие по бескрайней Российской империи. В замечательных эссе, посвященных литературной, культурной, исторической интерпретации русской жизни, Эткинд открывает перед читателями какие-то новые сюжеты и одновременно творчески перетолковывает старые темы. Первый раздел, состоящий из двух глав, представляет собой обширное теоретическое размышление о терминологии самоколонизации, ее коррелятах и концептуальных следствиях. Здесь Эткинд искусно переосмысливает «двойственность» русского культурного сознания, которая традиционно связывается с промежуточным положением России между Европой и ее восточными «другими» или же с пресловутым обособлением вестернизированных высших классов от неисправимо отсталого народа.

По свидетельству Эткинда, эти феномены довольно часто трактовались русскими мыслителями в терминах колонизации и самоколонизации, причем подобной стилистики придерживались как администраторы типа Сергея Уварова, управлявшие империей, так и русские интеллектуалы, от Гоголя до Достоевского, которые не раз подмечали отчуждающий эффект колониального отношения империи к «собственному» народу. Присущее русским двойственное отношение к категориям «я» и «другой», «Восток» и «Запад», а также к самому понятию «колонизация» помогает понять, почему классические работы постколониальной теории – прежде всего «Ориентализм» Эдварда Саида (1978)[4], – уважая рамки, установленные теорией «трех миров» для научного и общественно-политического дискурсов XX века, исключают российский опыт из классических описаний империалистической истории или из теоретизирования о природе «постколониального». Проблема в том, что этот опыт не вписывается в установленные понятия «восточного» и «западного», «колонии» и «метрополии». Русский пример самоколонизации, таким образом, выступает образцовым случаем, уточняющим классическую теорию тем, что он просто не вмещается в нее.

Второй раздел книги включает три главы историографического характера. Здесь Эткинд, используя парадигму внутренней колонизации, новаторски истолковывает шедшие в XVIII–XIX веках дебаты сторонников и противников норманнской теории. Тут же затрагиваются и другие интригующие феномены, как, например, убеждение Василия Татищева в том, что славяне произошли от амазонок. В отдельной главе автор прослеживает интеллектуальную историю формулы «самоколонизации» применительно к русской истории. Он начинает с ее появления в середине XIX столетия в знаменитом докладе о Российской империи прусского ученого Августа фон Гакстгаузена, а затем переходит к ее параллельной и, вероятно, независимой разработке в трудах Сергея Соловьева, посвященных древнерусскому периоду. Анализ того, как указанный концепт применялся Василием Ключевским к современной ему русской истории и как с его помощью объяснялись отчужденность российской власти от подданных и некоторые черты коллективной идентичности русских – например, мобильность, – сменяется обзором того, как понятие «самоколонизации» развивалось историками XX века, включая Павла Милюкова. Последний из упомянутых историков был единственным представителем «школы самоколонизации», использовавшим данное понятие как критический инструмент, в то время как для других русских ученых оно оставалось скорее описательным, нежели оценивающим, и нередко использовалось ими для обоснования русского империалистического проекта.

В ходе историографических изысканий Эткинд выводит на сцену одного из наиболее любопытных и неожиданных своих героев, скромного историка середины XIX века Афанасия Щапова, которого он, тем не менее, считает инициатором смены парадигмы, сопровождавшей приложение идеи самоколонизации к современному периоду истории России. Щапов был яркой фигурой с интереснейшей биографией, включавшей не только государственную службу, но и политическую ссылку. С точки зрения автора, величайшей заслугой стала предложенная этим ученым трактовка роли самоколонизации в русской истории как отражения той зависимости, которая связывала экономику Московского царства с торговлей пушниной. Именно она, как полагал Щапов, выступала одним из главных двигателей досовременной империалистической экспансии в Азии. В модели русской истории Щапова, детально реконструируемой Эткиндом, факт колоссального влияния пушной торговли на экономику государства предстает ключевым элементом, помогающим понять природу русской империалистической политики.

Ресурсная зависимость ведет государства к полному отсутствию заинтересованности в собственном населении, рассматриваемом исключительно как инструмент извлечения сырьевых товаров и обеспечения их беспрепятственного вывоза за рубеж. По-видимому, таков был один из важнейших исторических факторов, приведших Российскую империю к гибкому применению колониальных методов управления ко всем имперским подданным, включая самих русских. Это позволяет Эткинду объяснить граничащую с геноцидом жестокость, проявленную в ходе покорения Сибири, а также гипертрофированную роль государства и перенос варварских практик колониального администрирования в другие сферы государственной экономической деятельности в периоды, последовавшие за угасанием пушной торговли. Кроме того, опираясь на эти выводы, автор получает возможность интерпретировать нынешний подъем нефтегазовой экономики России в качестве возрождения древних обыкновений экономического развития Российской империи, что явно оживило ген самоколонизации в общественной и политической жизни в постсоветскую эпоху.

Главы с шестой по восьмую формируют третий раздел, в котором Эткинд анализирует институты и структуры колониального управления населением России в эпоху модерна. Особое значение здесь придается мерам, с помощью которых систематизировались колониальные взаимоотношения между государством и народом: теория имперского правления Петра I, совершенствование сословной системы, основание Санкт-Петербурга – «экстерриториальной» столицы империи – и культурная революция в рядах социальной элиты. Проведенная царем «революция брадобреев» радикально переработала подавляющее большинство «азиатских» подданных Петра, превратив остальных высокородных приближенных в касту колониальных управленцев. В число прочих предметов, рассматриваемых в этом разделе, попали крестьянские переселенческие программы, фактории «моравских братьев» и прочих немецких колонистов в Поволжье, военные поселения Алексея Аракчеева и отличавшая Россию любопытная «инверсия» империалистического угнетения, в соответствии с которой наиболее угнетаемыми подданными были этнически русские крестьяне, жившие в центральных областях страны. Эткинд также обращает внимание на романтическое «открытие» народа и его институтов в XIX веке, описывая, в частности, очарование сельской общиной, которую сам он представляет в виде системы колониального управления землей. Наконец, в серии замечательных биографических набросков автор рассматривает сложные взаимоотношения между имперской администрацией и русской литературой, а также другими институтами высокой культуры, наглядно показывая, как эта литература постепенно превращалась в инструмент, помогающий нести «бремя бритого человека» и культурно интегрировать различные народы империи.

В заключительном разделе «Внутренней колонизации» предлагается более фокусированный анализ культурно-исторического материала. В девятой главе Эткинд по-новому рисует интеллектуальные генеалогии видных мыслителей модерна, включая Иммануила Канта, Иоганна Готфрида Гердера и Ханны Арендт – людей, на биографиях которых напрямую сказались расширения и сокращения имперских государств, осваивавших Балтийский регион. Он также обращает внимание на менее заметную фигуру, чья биография, однако, пересекалась с Кантом во время русской оккупации Кёнигсберга в ходе Семилетней войны: на русского офицера и философа-самоучку Андрея Болотова. Соотнося разрозненные размышления этих мыслителей о рациональности, нации и несовершенстве человеческого удела с их кёнигсбергским опытом, автор предлагает считать своих героев в значительной мере постколониальными персонажами.

 

«Воздвигнутый для того, чтобы колонизировать, но со временем сам подвергшийся колонизации, Кёнигсберг – этот провалившийся проект имперского центра – оказался наиболее подходящим местом для критического осмысления современности» (с. 191).

 

В следующей главе исследуется идея, согласно которой русские религиозные раскольники сыграли серьезнейшую роль в революции и в ее последствиях, проявившихся в политической жизни. Несмотря на то, что представления о революционном потенциале религиозного раскольничества были в основном преувеличенными, вплоть до октябрьской революции они возбуждали административную нервозность со стороны государства и бесплодную трату агитационной энергии со стороны революционеров. Две завершающие главы посвящены литературным сюжетам. В одной из них сопоставляются два произведения, «Сердце тьмы» Джозефа Конрада и «Очарованный странник» Николая Лескова. Как полагает автор, обе истории представляют притчу о насилии и варварстве, неизменно заражающих колонизатора, причем их масштабы превосходят реальное или воображаемое варварство колонизируемого населения, упоминаемое обычно для оправдания колониального господства. Вместе с тем в повести Лескова, где главный герой и рассказчик Флягин выступает одновременно в роли колонизатора и колонизируемого, импликации художественной критики, противопоставляющей колонию и метрополию, представлены более остро и полно. Лесков описывает общество, в котором колониальное насилие является вездесущим и неизбежным, потому что оно направлено этим обществом против самого себя.

В последней главе книги предлагается интригующий взгляд на ряд классических сюжетов русской беллетристики. Здесь автор обращается к концепции «миметического желания», которую выдвинул Рене Жирар и которая предполагает особую форму соперничества, структурирующую отношения между художественными персонажами касательно общего эротического объекта. С ее помощью Эткинд выявляет в литературных произведениях постоянно воспроизводящуюся структуру, включающую аллегорические репрезентации колонизатора и колонизируемого, то есть соперничество «человека культурного» и «человека народного» за душу нации, представляемую той или иной русской красавицей. Бегло проходя по русскому литературному канону, он продуктивно прилагает свою гипотезу к текстам «Капитанской дочки» (Гринев против Пугачева в отношении Машеньки), «Идиота» (Мышкин против Рогожина в отношении Настасьи Филипповны), «Серебряного голубя» (Дарьяльский против Кудеярова в отношении Матрены). В зависимости от того, кто одерживал победу или, напротив, погибал в этих аллегорических любовных треугольниках, русская литература формулировала различные идеологические позиции касательно истории и значения русской внутренней колонизации.

Среди многих достоинств работы Эткинда следует подчеркнуть его способность мыслить вне рамок устоявшихся взглядов, которая позволяет автору успешно ликвидировать лакуны научного знания. Как отмечалось выше, в ряду наиболее значимых «белых пятен» он исследует склонность, разделяемую и классической теорией империй, и постколониальной теорией, трактовать Российскую империю как некий исключительный случай, не способный обогатить фундаментальные парадигмы исследования. Даже в массиве самых свежих работ, расширяющих постколониальную теорию применительно к бывшим республикам и сателлитам Советского Союза (хотя редко применительно к самой России), можно обнаружить явную тенденцию рассматривать эти новые объекты теоретизирования как периферийные и нестандартные[5]. Почему, интересуется Эткинд, морским империям, их взаимоотношениям с колониями и бывшими колониями отдается столь очевидный приоритет в сравнении с сухопутными примерами – такими, как Российская, Китайская или Османская империи? Один из элементарных ответов состоит в том, что такое положение дел отражает вполне объяснимый евроцентризм глобально доминирующего англоязычного гуманитарного знания. Нельзя, однако, не обратить внимания на определенную иронию, содержащуюся в этом факте: ведь постколониальные исследования, виновные в упомянутом теоретическом грехе, нацелены как раз на преодоление цивилизационной близорукости и самодовольства бывших колониальных метрополий.

Другой возможный ответ на поставленный выше вопрос связан с удобством схематизированных мыслительных конструкций, выстраиваемых из опыта западных морских империй. В присущем им четком делении мира на метрополии и колонии отсеченные друг от друга океанами морские империи выдерживают столь же четкие исторические, политические и моральные стандарты. В каждом из таких случаев мы всегда прекрасно знаем, где «хорошие» парни, а где «плохие». Причем последствия этого факта не стоит ограничивать только теоретической сферой. Процессы деколонизации, развернувшиеся в XX веке, по крайней мере отчасти проистекали из мобилизации, которая опиралась на бесспорность политических и моральных определений, формируемых критически настроенными наблюдателями колониальных беззаконий. В таких случаях легкая идентификация наций угнетающих и наций угнетенных легко транслировалась в энергию политического действия. Развивая эту мысль, кстати, можно предложить парадоксальную гипотезу, согласно которой именно концептуальная запутанность модели внутренней колонизации, в которой трудно понять, кто от кого должен освобождаться, способствовала долговечности Российской империи и сохранению ее наследия в различных чертах социально-политической жизни Советского Союза и Российской Федерации. О чем-то похожем можно говорить и в отношении Китая. Режимы внутренней колонизации устойчивы из-за того, что в них зачастую неясно, кто против кого должен восставать.

В этом пункте, однако, очень легко в очередной раз впасть в евроцентризм: получается, будто морально совершенный Запад, познав все зло имперского пути, изживает его – в отличие от России, в которой практика внутренней колонизации по-прежнему жива. Вопреки этому, уместно подчеркнуть, что западный мир сам до сих пор уязвлен «пережитками» империалистической истории, как в виде застарелых расовых и цивилизационных предрассудков – все более очевидных во внутренней политике европейских стран в последние годы, – так и плане глобального экономического неравенства. Более того, не исключено даже, что российская управленческая культура, обремененная наследием внутренней колонизации, в сопоставлении с западными аналогами не только не выглядит отсталой, но, напротив, несет в себе определенные теоретические и практические преимущества. Как правило, постколониальная теория преисполняется необычайным моральным пафосом, защищая прежние и нынешние жертвы империалистического угнетения и поддерживая продолжающиеся процессы освобождения и исправления исторической несправедливости. Но, как уже отмечалось, в России, за исключением некоторых предельно ясных ситуаций, не всегда легко разобраться, кого и от кого предстоит освободить. Здесь, как показывает Эткинд, амплуа угнетателя и притесняемого зачастую совпадают.

Если Хабермас и другие, более радикальные, критики европейского модерна правы, то же самое можно сказать и о самой Европе. Принципиальное отличие заключается не в том, что европейский модерн не повинен в былом и нынешнем насилии в отношении его субъектов, но в том, что такое насилие успешно пряталось под маской националистической идеологии, во имя которой оно применялось для разделения человечества на суверенные нации. В данном смысле различие между случаем морских империй и российским примером внутренней колонизации вовсе не в том, что первый был изящнее и чистоплотнее. Так только кажется. Рискуя погрязнуть в утопической спекуляции, можно все же предположить, что для постколониальной мысли на Западе, как и для радикальной критической мысли в целом, не находящий ответа вызов настоящего требует отказа от привычного морального статуса, ассоциируемого с защитой «угнетенных народов». Это позволит вообразить мир без наций, в котором человечество в целом будет освобождено от всевозможных разновидностей неравенства, порожденных национальными государствами, похищающими суверенитет у своих граждан. В этом смысле концептуально беспорядочная Россия – внутренне колонизированная и никогда полностью не национальная – предельно заостряет актуальные критические задачи сегодняшнего дня.

В целом «Внутренняя колонизация» Эткинда – весьма живая и стимулирующая работа, вобравшая множество новаторских ходов, собранных воедино столь же оригинальным концептуальным каркасом. Многие авторские находки в этой книге обозначены лишь эскизно: это касается, например, интеллектуальной биографии Канта или колониальной структуры желания в русском романе. Но даже те идеи, которые исследуются более обстоятельно – в частности, взаимосвязь между ресурсной зависимостью и имперскими структурами и практиками, – представлены скорее в форме гипотез, нежели полноценных образчиков исторического анализа. Впрочем, могло ли быть иначе, учитывая замах этого тома и бесспорную сложность и глубину матрицы внутренней колонизации, которую исследует Эткинд? Большая заслуга автора заключается в том, что ему удалось предложить очень богатый набор стимулов и направлений для будущих исследований.

Перевод с английского Андрея Захарова



[1] Hechter H. Internal Colonialism: The Celtic Fringe in British National Development. London: Routledge, 1975.

[2] Arendt H. On Violence. New York: Harcourt, Brace & World, 1970; Foucault M. Society Must Be Defended. New York: Picador, 2003 (рус. перев.: Фуко М. Нужно защищать общество. М., 2005). Исследование этой концепции в историческом разрезе см. в работе: Ross K. Fast Cars, Clean Bodies: Decolonization and the Reordering of French Culture. Cambridge, MА: MIT Press, 1996.

[3] См. классические работы на эту тему: Weber E. Peasants into Frenchmen: The Modernization of Rural France. Stanford: Stanford University Press, 1976; Habermas J. The Theory of Communicative Action. Cambridge: Polity Press, 1987.

[4] См. русское издание: Саид Э.В. Ориентализм. Западные концепции Востока. СПб.: Русский миръ, 2006. – Примеч. перев.

[5] См., например: Moore D. Is the Post- in Postcolonial the Post- in Post-Soviet: Toward a Global Postcolonial Critique // Publications of the Modern Language Association. 2001. Vol. 116. № 1; Spivak G. In Memoriam: Edward W. Said // Comparative Studies of South Asia, Africa and the Middle East. 2003. Vol. 23. № 1–2. P. 6–7, 111–128; Chernetsky V. Postcolonialism, Russia and Ukraine // Ulbandus. 2003. № 7. P. 32–62; Spivak G., Condee N., Ram H., Chernetsky V. Conference Debates: Are We Postcolonial? Post-Soviet Space // Publications of the Modern Language Association. 2006. Vol. 121. № 3. P. 828–836; Otoiu A. An Exercise in Fictional Liminality: The Postcolonial, the Postcommunist, and Romania’s Threshold Generation // Comparative Studies of South Asia, Africa and the Middle East. 2003. Vol. 23. № 1–2. P. 87–105; Carey H., Raciborski R. Postcolonialism: A Valid Paradigm for the Former Sovietized States and Yugoslavia? // East European Politics and Societies. 2004. Vol. 18. № 2. P. 191–235; Adams L. Modernity, Postcolonialism, and Theatrical Form in Uzbekistan // Slavic Review. 2005. Vol. 64. № 2. P. 333–354; Kelestas V. (Ed.). Baltic Postcolonialism. Amsterdam: Rodopi, 2006; Hagen M. von. Empires, Borderlands, and Diasporas: Eurasia as Anti-Paradigm for the Post-Soviet Era // American Historical Review. 2004. Vol. 109. № 2. P. 445–468; Chari S., Verdery K. Thinking between the Posts: Postcolonialism, Postsocialism and Ethnography after the Cold War // Comparative Studies in Society and History. 2009. Vol 51. № 1. P. 6–34.


Вернуться назад