Один из героев предлагаемой ниже подборки биографических материалов, философ и буддолог Александр Пятигорский, любил говорить: «Изучать философию буддизма можно, только если ты имеешь собственную философию». Под «собственной философией» имелся в виду своего рода комплекс представлений, в том числе и культурных, являющих собой смесь того, что дано как бы «по умолчанию», с тем, что стало результатом сознательного выбора. Скажем, для москвича Пятигорского русская литература, культура, история – дело чуть ли не семейное, но вот его феноменология и его бесконечное перечитывание «Бхагават-гиты» – уже проявление воли, ломающей привычные социокультурные ожидания. «Собственная философия Пятигорского» сложилась из обстоятельств его жизни и плодов его мышления.

Эдвард Конзе, еще один из наших героев, буддолог, которого Пятигорский считал своим заочным учителем[1], назвал книгу воспоминаний «Мемуары современного гностика». «Гностик» – термин западный, конечно; более того, Конзе берет его в переносном значении: гностик у него – это тот, кто отчетливо видит Зло, существующее в мире, и принимает несовершенство этого мира. И одновременно это тот, кто знает о существовании Истинного Знания. Поиск такого Знания привел Конзе сначала к коммунистам, а затем – к буддизму.

Бхарати, наш третий мемуарист, тоже искал Истинное Знание, географически оно привело его на Восток, туда же, куда и Конзе, в Индию, но не к буддизму, а к индуизму. Тихий, сосредоточенный Бхарати оказался радикальнее забияки Конзе – он провел несколько лет, бродяжничая по дорогам Индостана. Впрочем, все трое, рано или поздно, оказались в Университете, в одной из главных институций Запада.

Когда мы подбирали эти тексты, нас интересовало не столько содержание взглядов трех востоковедов и философов, сколько то, как в их судьбах оттиснулись два процесса большой исторической длительности и огромной важности. Первый – изучение условного «Востока» условным же «Западом», его ментальная и научная апроприация, превращение из области неявно-волшебного и мистического в область рационального знания[2]. Иными словами, нас интересовала судьба «ориентализма», отчасти даже в том значении, которое придавал ему Эдвард Саид. В этом смысле пути Конзе и Бхарати кажутся похожими; примерно те же самые и – уже в смысле чисто географическом – их отправные точки.

Перед нами люди из Центральной Европы, выходцы из богатых буржуазных семей, переломанных Первой мировой и ее последствиями, прежде всего распространением тоталитарных идеологий. То, что один из них сражался с нацистами, а другой носил нацистскую форму, дела не меняет: в межвоенный и военный периоды эти две крайности сходились во многом (об этом хорошо пишет Конзе в части, посвященной его потешным попыткам заманить нацистов в ряды компартии). Самый младший из наших героев, Александр Пятигорский, счастливо избежал необходимости выбора между коричневой и красной чумой; родившись в 1929 году в СССР, он мог лишь «претерпевать» историю одной из разновидностей тоталитаризма, получив взамен возможность – если, конечно, уцелеешь – обдумать ее как следует. Что Пятигорский и сделал. Обращение Александра Пятигорского к востоковедению, а потом и к буддизму было также исторически обусловлено, связано оно с историей послевоенной советской интеллигенции, сколько бы чужим в отношении этой социальной группы философ себя ни считал.

Второе исключительно интересное обстоятельство связано уже не только с тем, как «история» влияла на выбор будущих востоковедов, но и с тем, как они участвовали в этой истории. И здесь мемуары Конзе и Бхарати предлагают нам совершенно бесценный материал, ибо речь идет об «устройстве» этой истории, о том, как, к примеру, «был сделан» нацизм, как на низовом уровне проходила война между немецкими коммунистами и нацистами в 1920-е. Или что представлял собой полузабытый Индийский легион немецкой армии времен Второй мировой. Три письма Александра Пятигорского, завершающие подборку, в каком-то смысле являются философским комментарием к этим удивительным сюжетам.

Наконец, последнее. В мемуарах Конзе и Бхарати на наших глазах заканчивается Belle Époque, золотое время Европы перед Первой мировой. Этот сложный, богатый, необыкновенно привлекательный – благодаря великой модернистской литературе от Пруста до Йозефа Рота и Томаса Манна – мир, особенно в части буржуазного образа жизни, еще не умер после 1918 года. Он распадается постепенно, давая дорогу другому – тоталитарному, грубому и чудовищному. На фоне «новых времен» даже самые заурядные довоенные помещики и фабриканты выглядят титанами индивидуализма, мужества, оплотами культуры. Будучи продуктом «высокой буржуазной эпохи», эти люди нашли в себе силы сопротивляться Гитлеру и Сталину – более того, в каком-то смысле победить их. Ну, и, конечно, дети этих людей, Конзе и Бхарати, переиграли тоталитаризм вчистую. Главное было не брать всерьез самой идеологии, рассчитанной на так называемые «массы». Здесь помог позднеромантический индивидуализм «конца века», который так любили ругать и коммунисты, и фашисты. Именно поэтому ни сталинизм, ни нацизм «не пристали» к этим людям – и поэтому они не испугались ни истории, ни историзма, что, увы, по версии Пятигорского (смотри его третье письмо), случилось с Карлом Поппером. [Кирилл Кобрин]

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6659#sthash.YdUcbkM1.dpuf