ИНТЕЛРОС > №5, 2015 > Власть и общество в Российской империи в годы Великой войны

Давид Раскин
Власть и общество в Российской империи в годы Великой войны


01 декабря 2015

Давид Иосифович Раскин (р. 1946) – историк, архивист, профессор СПбГУ, автор многочисленных работ по русской истории, источниковедению, архивному делу.

 

Общественные организации России в годы Первой мировой войны (1914 – февраль 1917 г.)

Анастасия Туманова

М.: РОССПЭН, 2014. – 327 с.

 

Столетний юбилей начала Первой мировой войны (Великой войны, The Great War, в европейской традиции и «империалистической» в уже отошедшей в прошлое советской) – способствовал выходу в свет многочисленных исследований и документальных публикаций. В их ряду монография Анастасии Тумановой, автора нескольких фундаментальных работ по истории гражданского общества в Российской империи[1], заняла заметное место.

В своей книге Туманова справедливо не ограничивается только той частью российской общественности, которая тяготела к либеральному или левому сектору. При этом, как представляется, можно было бы более определенно подчеркнуть, что все попытки правых создать свои ячейки гражданского общества были явно вторичными, а нередко просто копировали структуры их идейных противников, только «с обратным знаком». Такой попыткой, например, было создание в марте 1914 году Владимиром Пуришкевичем Филаретовского общества народного образования[2]. Аналогичные усилия предпринимались и в годы войны. Но, как справедливо замечает Туманова применительно к монархическому съезду 1915 года, «как любая деятельность вопреки и в противовес, [его] работа была обречена на поражение» (с. 269).

Все это имеет прямое отношение к содержанию первой главы монографии Тумановой («Российская общественность в патриотических кампаниях периода Первой мировой войны»). В первом параграфе («Патриотическая эйфория первого года войны и общественность») автор на многочисленных примерах показывает, что все российские общественные организации всерьез восприняли задачу мобилизации граждан для помощи армии как свою первостепенную задачу. Эта мобилизация проявлялась в различных формах, но так или иначе затронула все слои общества.

Однако уже в борьбе с «немецким засильем» (чему посвящен второй параграф данной главы) стали проявляться существенные различия между общественными организациями различной идейно-политической ориентации. Поэтому вывод автора, что «затронувшая частные общества борьба с “немецким засильем” была результатом действий как власти, так и самой общественности» (с. 45), нуждается в некотором уточнении. Однозначно эта «борьба» была лозунгом правой части общественного спектра. В какой-то мере антинемецкие настроения затронули и интеллигенцию, но уже на примере Московского литературно-художественного кружка, как показывает автор (с. 35–37), видно, что часть его членов подобным настроениям противостояла. А не пройдет и года, как руководитель кружка Валерий Брюсов напишет:

 

Во дни великого страдания,

Когда любой рассвет – кровав,

Тебе я приношу, Германия,

Венец непобежденных слав.

Да сковывает немота уста

Тех, кто забудет в этот день

Творца, изваявшего Фауста,

Елены вызвавшего тень!

Союз народов! Bone coete!

Гласи: «да торжествует Гёте!»

 

Как указывает автор, при Обществе ревнителей истории была организована комиссия по переименованию городов, улиц и площадей, носящих немецкие названия (с. 39). Добавим, что аналогичной работой (а также составлением «азбучного справочника для замены иностранных слов русскими») занималось Общество возрождения художественной Руси (Разряд словесности). Первое, не отметившееся особыми достижениями в исторической науке (в отличие от Русского исторического общества), носило вполне черносотенный характер, второе приближалось к нему. Для «боронителей» и «стародумов» (так «азбучный справочник» предлагал заменить слово «консерватор») из этих обществ участие в борьбе с «немецким засильем», агитация за переименование топонимов и замену иностранных слов «русскими» было, разумеется, вполне органичным. А для характеристики деятельности российских общественных организаций во время Первой мировой войны не менее важно подчеркнуть, что в основной своей массе русская интеллигенция, составлявшая главную движущую силу гражданского общества, быстро преодолела патриотический угар первых месяцев войны.

Националистической мобилизации под эгидой патриотических обществ посвящен третий параграф первой главы. Автор приводит интересный фактический материал из истории «Общества 1914 года», справедливо отмечая, что росту численности его членов способствовала подчеркнуто беспартийная позиция организации (с. 48). Но утверждение, что «многочисленный и многоликий состав “Общества 1914 года” свидетельствовал о популярности националистической программы у российской общественности» (там же), может быть принято лишь с известной оговоркой. Точнее было бы сказать о правоконсервативной и лишь отчасти умеренно либеральной общественности. Не случайно один из самых активных деятелей упомянутого общества, князь Серафим Мансырев, был вынужден покинуть фракцию кадетов и перейти в гораздо менее однородную фракцию прогрессистов. При этом общий вывод автора, что кампания борьбы с «немецким засильем» привела к появлению обществ, «сделавших идею освобождения страны от вражеских подданных своим лозунгом и ставших сторонниками курса национализации Российской империи», и не обеспечила достижения поставленной властью цели «унификации российской общественности в национальном и этноконфессиональном отношении» (с. 60), неоспорим.

Существенной частью патриотических кампаний 1914–1916 годов стало появление обществ, ставивших своей целью сближение с Великобританией. Этим обществам посвящен отдельный параграф монографии, и Туманова убедительно показывает политический, оппозиционный характер их деятельности. Особый параграф посвящен также оживлению во время войны деятельности различных «славянских» обществ и появлению новых организаций аналогичной направленности. Новым в этом традиционном для части российской общественности движении стали организации и мероприятия, символизировавшие русско-польское единение (с. 75–76).

Анастасия Туманова отмечает, что с началом войны российская власть «занялась поиском внутренних врагов. Они материализовались как в отдельных национальных меньшинствах, так и в тех или иных пороках, которыми было одержимо население страны» (с. 77). Добавим от себя – не только с началом войны и не только с целью переключить социальное недовольство на удобный объект гонений. «Отрезвление великой России» (которая, стоит ей протрезвиться, явит миру небывалое процветание) – органическая составляющая правоконсервативной утопии, актуальной и по сей день. Но, поскольку сухой закон уже был введен «по велению царя», для военного времени более актуальной стала борьба с азартными играми. Жертвами этой борьбы в Москве стали несколько клубов и кружков (с. 78–80).

Мобилизацию ресурсов общественности на помощь фронту Туманова рассматривает в качестве элемента «патриотической кампании, формировавшей гражданскую идентичность военного времени» (с. 80). Заслуживает внимания замечание автора, что участие русских артистов в мероприятиях на нужды войны «явилось не просто проявлением их личного патриотизма, но и способом повышения их профессионализма в публичной сфере» (с. 82). Однако отмеченное преодоление водораздела «между миром искусства и публикой» было бы целесообразно рассмотреть также с точки зрения внутренних закономерностей эволюции искусства, в данном случае сценического. Эта эволюция началась ранее 1914 года и имела не только социальные, но и эстетические корни.

В итоге на обширном фактическом материале Тумановой удалось показать, что активность общества стала существенной частью усилий страны, направленных на победу в войне. Но в то же время бестактные действия власти способствовали взаимному охлаждению ее отношений с обществом. Как справедливо указывает автор, «то обстоятельство, что власть пошла на мобилизацию под лозунгами не гражданскими, за которые так ратовали либералы, но националистическими, было существенной ошибкой» (с. 89). Добавим от себя – ошибкой неизбежной и коренящейся в прошлом. Переход от имперской идеологии к «этническому национализму», начавшийся еще в царствование Александра III, определил идеологические пристрастия верховной власти на долгие годы, вплоть до ее крушения. Как резонно замечает Туманова (с. 89), поверив в увещевания «патриотических» организаций (кроме собственно общественных организаций здесь сыграли, заметим, немалую роль и политические партии, прежде всего Союз русского народа[3]) о непоколебимой преданности народа монарху, власть утратила способность трезво оценивать положение в стране. Говоря о противоречивости националистической мобилизации, автор отмечает, что изначальная цель единения правительства и общества в итоге не была достигнута. Появилась (что на многих примерах демонстрирует автор) патриотическая оппозиция правительству. Развившееся в ходе войны противостояние власти и общества (объединенного различными общественными организациями, органами местного самоуправления и политическими партиями) было столкновением двух патриотизмов. Первый, неизменно смешивавший понятия «отечество» и «ваше превосходительство», настаивал на своей монополии и становился все менее и менее эффективным даже с точки зрения самосохранения режима. А второй, присущий всей либеральной части российского общества и части левого лагеря, никак не устраивал власть.

Во второй главе («Действующие лица общественной мобилизации») автор рассматривает деятельность как всероссийских союзов органов местного самоуправления, так и гораздо менее изученных благотворительных комитетов под патронажем членов императорской семьи. Если работа первых была, несмотря на отмеченные современниками недостатки, в целом эффективной, то вторые, несмотря на несомненную пользу, принесенную, например, Татьянинским комитетом, оказались в целом бюрократическими структурами и с задачей сохранения в руках государства «стратегической инициативы в деле попечения о лицах, страдавших от военных действий», явно не справились. Заслуживает внимания вывод автора о формировании в результате войны новых горизонтов для развития российской публичной сферы, создании институциональных рамок для укрепления связей между общественными деятелями, работавшими во Всероссийском земском союзе и Всероссийском союзе городов, в добровольных обществах и в государственных органах по руководству экономической жизнью страны (с. 132). Но этим, в общем благотворным для страны, процессам мешало нарастающее противостояние между бюрократией и активными группами российского общества.

Книга Тумановой убедительно демонстрирует, что в данном противостоянии нападающей стороной неизменно выступала бюрократия. Особенно наглядно это видно на материале третьей и пятой глав книги. Третья глава посвящена деятельности научных обществ во время войны и их взаимоотношениям с правительством. Мобилизация российского научного сообщества для обороны страны должна была бы стать приоритетной задачей для правительства. Но власть в лучшем случае терпела инициативы научной общественности и решительно пресекала попытки научных обществ (мнимые или действительные) выйти за пределы их компетенции. Приостановка деятельности Вольного экономического общества накануне его 150-летнего юбилея стала апофеозом репрессивной политики правительства по отношению к общественным организациям.

Говоря о мобилизации научных обществ для помощи фронту, необходимо также иметь в виду, что научный потенциал членов этих обществ (например, Русского физико-химического общества) в области прикладных технических знаний был реализован прежде всего в рамках деятельности правительственных структур (например, Химического комитета при Главном артиллерийском управлении) и военно-промышленных комитетов. Самостоятельные же инициативы научных обществ были направлены в основном на экономические исследования. Эти изыскания использовались комиссиями Государственной Думы (например, комиссией по мерам к прекращению ненормального вздорожания предметов первой необходимости, подкомиссией об участии городских общественных учреждений и кооперативов в борьбе с дороговизной[4]). Но результаты данных исследований неизбежно приходили в противоречие с политикой правительства.

В еще более концентрированном виде нарастающее противостояние власти и общественности проявилось в политике правительства по отношению к общественным съездам. Этому посвящена пятая глава книги «Мобилизация общественности на нужды войны в повестке дня общественных съездов 1915–1916 гг.». Второй параграф так и назван: «От умеренных реформ к революции: общественные съезды 1916 г.».

В четвертой главе книги, посвященной роли общественности в организации помощи беженцам, значительное место уделено национальным беженским организациям: польским, прибалтийским и еврейским. Характерно, что и до войны поляки, латыши, эстонцы и евреи лидировали среди народностей Российской империи по количеству и разнообразию общественных организаций, члены которых обладали опытом, необходимым для любых общественных инициатив. А некоторые из крупнейших еврейских обществ (Общество для распространения просвещения между евреями России, Общество ремесленного и земледельческого труда среди евреев России, Еврейское колонизационное общество) в условиях преследований, поставивших на край гибели значительную часть еврейского населения[5], переключились на помощь беженцам.

Туманова приводит мнения Питера Гэтрелла, что феномен беженства стимулировал возникновение национальных элит и обретение групповой (этнической) идентичности, и Марка фон Хагена, согласно которому организованные по национальному признаку беженские организации включились в нарождавшуюся политику национализма, которая вела в конечном счете к милитаризации и интернационализации «национального вопроса» в Российской империи (с. 209). Но, как и любые общие схемы, эти положения при столкновении с конкретными историческими фактами нуждаются в существенной корректировке. Главный толчок к консолидации по национальному признаку и к формированию национальных политических элит дала все-таки революция 1905–1907 годов и появившиеся с 1906 года сравнительно широкие возможности для создания национальных общественных организаций. К 1914 году и поляки, и евреи, и армяне, в несколько меньшей степени латыши и эстонцы, обладали полным спектром политических организаций и структур гражданского общества, высокой степенью национального самосознания и своими политическими и культурными элитами. Война и беженство могли лишь усилить процессы, запущенные национальной политикой российского правительства и общим развитием гражданского общества в России в начале ХХ века

В заключении своего исследования Туманова делает важнейший вывод:

 

«Гражданское общество в России сумело стать в годы Первой мировой войны важной частью “оборонного комплекса страны”. Оно заметно выросло и расширило свои рамки за счет создания целого ряда новых институтов… Посредством общественной самоорганизации происходило формирование публичной культуры нового типа» (с. 308).

 

Можно спорить о степени влияния общественных организаций на судьбу Российской империи в ХХ веке, не меньше разногласий может вызвать точная количественная оценка их численности[6]. Но очевидно, что к кануну войны общественные организации в России были довольно многочисленными и охватывали важнейшие сферы жизни общества. Не менее очевидно и то, что основная часть населения страны – крестьянство – только начинала вовлекаться в работу институтов гражданского общества, хотя этот процесс (в первую очередь создание кооперативных организаций) происходил чрезвычайно быстро.

Кстати, само по себе количество общественных организаций и даже степень вовлеченности населения страны в их деятельность не всегда могут быть показателем развития гражданского общества. Так, русский оружейник Владимир Федоров, хорошо знавший общественную жизнь и России, и Западной Европы, в 1914 году, оказавшись в Японии, не без удивления отмечал: «Следует заметить, что почти каждый японец даже среднего класса состоит членом какого-нибудь общества или кружка»[7]. Едва ли эти общества и кружки занимали столь же важное место в жизни японского общества, как подобные же структуры в жизни Западной Европы или США. Но наблюдение Федорова имеет прямое отношение к принципиальным различиям между зарождением гражданского общества в России и положением дел на Западе. Там первые ячейки гражданского общества выросли на почве средневековых корпоративных структур (и в этом отношении островная японская цивилизация была, видимо, ближе к европейскому средневековью, чем Московская Русь, Китай или Османская империя), в России же (в силу слабости сословно-корпоративных традиций) они создавались поначалу сверху, начиная с Вольного экономического общества. Так же, впрочем, как и система сословий и корпоративного самоуправления. Основные деятели российских общественных организаций принадлежали к интеллигенции, рожденной догоняющей модернизацией в XVIII веке и поначалу бывшей союзником власти, а затем, когда модернизационные потенции государства были исчерпаны, ставшей основой оппозиции монархии. Эта родовая черта российского гражданского общества сохранилась и в ХХ веке.

В связи с этим неизбежно возникает вопрос о роли общественных организаций в крушении монархии в 1917 году. Борис Миронов в своей рецензии на коллективную монографию «Самоорганизация российской общественности в последней трети XVIII – начале ХХ в.»[8] утверждает, что гражданское общество в России в начале ХХ века «было настолько сильным, что в 1905 г. ему удалось трансформировать самодержавие в дуалистическую конституционную монархию, а в феврале 1917 г. ее свергнуть». Думается, что ближе к истине Туманова, указывающая в заключении, что государство «получило в лице общественности поначалу заботливого помощника, а в конечном счете – взыскательного оппонента», и сочувственно цитирующая «прозорливого современника» (Владимир Гурко): «В том конфликте… виноваты были, безусловно, обе стороны, пожал же плоды этого конфликта tertius gaudens» (с. 311).

Говоря о распределении ответственности, необходимо помнить, что все-таки большая ее часть лежала на государственной власти. Исследование Тумановой еще раз это убедительно подтверждает. Но сам по себе конфликт власти и общественности не был главной причиной катастрофы. Никакая оппозиционная деятельность прогрессивного блока, никакие усилия либеральной общественности и даже никакие заговоры с участием армейской верхушки сами по себе привести к революции не могли. И даже «сердечное согласие» между правительством и общественными организациями (представим себе невозможное) едва ли смогло бы этой революции помешать. Да и «третий радующийся» в лице левых партий внес в события февраля 1917 года лишь некоторую посильную лепту. Архаичное общество, мучительно переживавшее кризис ускоренной модернизации, не выдержало испытания Великой войной, многократно усилившей процессы рассогласованности всего политического и социального организма. Крах империи был неизбежен.

 

[1] Туманова А.С. Самодержавие и общественные организации в России. 1905–1917 годы. Тамбов: Издательство ТГУ им. Г.Р. Державина, 2002; Она же. Общественные организации и русская публика в начале ХХ века. М.: Новый хронограф, 2008; Самоорганизация российской общественности в последней трети ХVIII–начале ХХ в. / Ответ. ред. А.С. Туманова. М.: РОССПЭН, 2011.

[2] Самоорганизация российской общественности… С. 617–621.

[3] Рафаил Ганелин отмечал: «Сыграла ли политика “союзников” свою роль в гибели монархии? Представляется, что эта роль несомненна. Она заключалась прежде всего в том, что их неустанная деятельность по организации верноподданнических адресов и телеграмм способствовала политическому ослеплению царской семьи. Николай II и Александра Федоровна всерьез считали, что “простой народ” всецело предан царизму, что основная опасность, угрожающая режиму, исходит от думской либеральной оппозиции. Царизм, хотя и готовился к подавлению революционных выступлений масс, до самого конца не верил в реальность угрозы, которая оказалась для него роковой» (Национальная правая прежде и теперь. Историко-социологические очерки. Ч. 1. СПб., 1992. С. 105–106).

[4] Российский государственный исторический архив. Ф. 1278 (Государственной Думы). Оп. 5. Д. 518, 575.

[5] Некоторые исследователи обозначают политику царского правительства – прежде всего военных властей – по отношению к евреям как «отказ в праве на существование»: Эльяшевич Д.А. Правительственная политика и еврейская печать в России. 1797–1917. Очерки истории цензуры. СПб.; Иерусалим: Мосты культуры; Гешарим, 1999. С. 484–485.

[6] По оценке Джозефа Брэдли, к началу войны в России было более десяти тысяч добровольных обществ: Bradley J. Voluntary Associations in Tsarist Russia: Science, Patriotism and Civil Society. Cambridge, 2009. P. 1. Борис Миронов насчитывает почти 5800 сельскохозяйственных, около 5000 благотворительных обществ и обществ других типов: Mironov B. Reference: Tumanova A.S., et. аl. (eds.) Samoorganizatsia rossiiskoi obshchestvennosti poslednti treti XVIII – nachale XX v. Moskow: ROSSPEN, 2011. 187 pp. // The Russian Review. 2012. № 10. P. 695.

[7] Федоров В.Г. В поисках оружия. М.: Воениздат, 1964. С. 75.

[8] Миронов Б.Н. Гражданское общество в позднеимперской России: было или не было? // Общественные науки и современность. 2014. № 1. С. 141–150.


Вернуться назад