ИНТЕЛРОС > №117, 2018 > Минувшее будущее Дарран Андерсон
|
[стр. 133—147 бумажной версии номера] Дарран Андерсон (р. 1980) — урбанист, эссеист, редактор сайта «WhiteNoise». Автор книги «Imaginary Cities» и публикаций в «The Guardian», «The Atlantic» и «Wired».[1]
Механическое сердце«Жизнь движется вперед, — писал Кьеркегор, — но, чтобы ее понять, надо двигаться назад». Эту формулу во избежание недоразумений лучше не трогать. Футурологической науке — а точнее, искусству предсказывать будущее — всегда сопутствовали подозрительные коннотации. Придворные астрологи и друиды умели извлекать выгоду из толкования примет, наблюдая за ходом комет, полетом птиц или за паром, исходящим из внутренностей принесенного в жертву животного, но предсказания, нежелательные или неточные, грозили им казнью. Эта роль, естественно, подходила умелому шарлатану, способному распознавать предрасположенности и определять потребности, пользоваться личным обаянием и угадывать реакции в процессе гадания[2]. Данная практика до того возмущала Данте, что он населил целый круг своего Ада предсказателями судьбы, которым по законам поэтической справедливости суждено вечно сталкиваться друг с другом — головы их повернуты назад. Коль скоро предсказания строятся на утверждениях, обтекаемых и широких, лишь безрассудный или смелый футуролог станет указывать даты своих воображаемых будущих событий (у Оруэлла «1984» отсылает лишь к году написания, в котором саркастически переставлены две цифры). По счастью, поступавших так безрассудных смельчаков нашлось достаточно — настолько, что появилась целая область, посвященная исследованиям версий будущего, которые могли бы реализоваться и в некотором смысле реализовались, — область, которую Деррида назвал, памятуя о «призраке коммунизма», хонтологией[3]. С ней тесно связан ретрофутуризм — течение, менее зрелое, вечно одержимое новомодными веяниями. Поначалу авторы, желая сообщить о своих предсказаниях, избирали приемы неуклюжие, но эффективные. Один из них строился на характерном утопическом сюжете «путешественник на таинственном острове» или, в других вариантах, «на другой планете»[4], «в городе будущего». Этот метод экскурсии лишь ненамного превосходил по элегантности прием, построенный на запоздалом пробуждении: «Вечером 31 декабря 1899 года (согласно расхожему представлению, в последний день столетия) Брэнтфорд принял двойную дозу снотворного порошка. Он впал в кому и проспал 25 лет»[5]. Космических путешественников сменили персонажи, проснувшиеся в будущем и пораженные увиденным, подобно Рипу ван Винклю (история, берущая начало от легенды о семи спящих отроках). Текст из будущего, на обнаружении которого нередко строится сюжет подобных книг, радует глаз искусственными приемами, которые одновременно маскируют отсутствие аутентичности и привлекают к нему внимание. В книге Исмара Тьюсена (псевдоним уроженца Глазго Джона Макни) «Диофас, или Взгляд в даль веков»[6] (1883) герой под воздействием гипноза переносится в Нью-Йорк будущего, переименованный к тому времени в Ньюйор.
Перед нами вселяющий уверенность (по меркам автора) псевдоклассический вариант будущего; «соперничать с ним не может ни одна из ныне существующих построек, за исключением разве что пирамид». Попадаются и более интересные аномалии:
В этом будущем стекло по прочности не уступает металлу. Гамаки висят в воздухе, поддерживаемые магнитным полем. Звуки оркестров передаются по телефону. Существующая техника — своего рода прототипы 3D-принтеров, телевизоров и компьютеров. Предсказано дистанционное обучение:
Тьюсен, понимавший, что будущее потребует удобств, предвосхитил появление роботов: «Машины, построенные гением, которым нужно лишь способное управлять ими сознание, выполняли как самые тяжелые, так и самые сложные операции». Увы, предрассудки старого не изжиты до конца; так, автор проявляет снисходительный интерес к прогрессу в отношении женской внешности: «Быть красивыми — их особое право». Патриархальные традиции выродились в авраамические устои:
Имеются и несомненные признаки прогресса, несколько смягчающие жизнь в условиях подобного деспотизма. Тьюсен с удовлетворением отмечает, что, «благодаря электричеству, пар утратил свое значение». Вагоны сцепляются с помощью электромагнитов. Горожане могут удалиться от городского шума в мирные сады, разбитые на крышах (идея, по сей день выдвигаемая в качестве новшества), «будто переносясь с самой середины Бродвея, где всего оживленнее, на покойный, пустынный островок в южных морях». Работают горожане лишь три или четыре часа в день («наш труд — не каторжный»), остальное же время отдают «умственному совершенствованию, а также не приносящим материальных плодов занятиям, какие кому по вкусу». Впрочем, праздность, даже того рода, что способствует развитию, не поощряется. В описаниях изменившегося климата слышны жутковатые утопические нотки, отражающие нашу возможную судьбу, рассматриваемую в позитивном ключе:
Дальнейший путь сомнамбулыАвтор «Диофаса» многое почерпнул из книги Эдварда Беллами «Взгляд назад, 2000—1887»[8] (1888), где используются многие из тех же приемов, основанных на путешествии во времени, но с добавлением заметной политической остроты. Главный герой, состоятельный молодой уроженец Бостона, обращается к доктору-шарлатану, «профессору животного магнетизма», в поисках средства от бессонницы. Кончается это галлюцинациями, которые приводят его в будущее. В эпоху, когда человечество лишь открывало другие миры и исследовало их границы (микроскопические явления, световой спектр), подобное казалось не столь уж невероятным. Просыпается герой («Чем я обязан оказанному вами гостеприимству?») в далеком, туманном 2000 году.
Метод Беллами выходит за рамки праздных рассуждений. Он переносится в город будущего, чтобы, как обещано в названии, взглянуть назад и вынести приговор Бостону своей эпохи:
В отличие Тьюсена с его консерватизмом, Беллами высказывается в духе социального равенства:
Сегодня, оглядываясь на 2000-й и не видя подобного прогресса, лишь сильнее ощущаешь патетику оптимистического повествования Беллами. Усиливается чувство самоотсылок, вечного возврата к себе:
Гениальность Беллами — в его способности описывать не то, что изменилось, а то, что не меняется, подтверждая актуальность этих вещей:
Перед нами — идеальное общество, к которому так стремятся, общество, где царит всеобщая ответственность. Можно ухмыляться, читая о пневматических трубах, по которым пересылается почта; о торговом центре, задуманном как греческий храм; о некоторых наиболее надуманных моментах («позволять погоде хоть как-либо воздействовать на перемещения людей в обществе — проявление крайнего слабоумия»), но в присутствующем у Беллами понятии справедливости, в его противостоянии снобизму есть нечто привлекательное:
Еще одно обстоятельство, на которое обращает наше внимание Беллами, — все города меняются за время нашей жизни. Все мы постепенно путешествуем во времени, будь то к добру или к худу.
Это понимание приходит к нам слишком поздно, когда нет уже ни того, что преследовало нас в детстве, ни проступков юных лет, ни отроческих привязанностей. Нельзя войти в один и тот же город дважды. Он уже не тот, да и ты тоже. По сути, «Взгляд назад» — сборник критических эссе о том обществе, в котором жил Беллами, выдаваемый за роман, где необходимая дистанция создается с помощью взгляда из будущего. То будущее было попыткой решить проблемы, существующие в настоящем, и оно оказало сильнейшее влияние на последующих пророков, в числе которых создатель города-сада Эбенизер Говард. Трагедия в том, что влияния этого оказалось недостаточно.
Опыт утопии, пусть лишь воображаемой, меняет человека. Представить себе будущее — значит, его изменить. Величайшее достижение Беллами состоит в том, что он, противопоставляя реальность возможному положению дел, видит, насколько первая отчуждена и отвратительна.
Видение рассказчика изменилось. С глаз его упала пелена. Безжалостный город открылся ему во всей своей красе:
А внутри, в самой глубине все так же неровно бьется механическое сердце:
Одна из загвоздок на пути к Справедливому городу, предписанному Ветхим Заветом, состоит в следующем: в эту идею заложена изрядная доза пуританства, пагубная в своей ошибочности, ведь здесь подразумевается, что справедливость и свобода — понятия взаимоисключающие. В городе будущего из книги Брэнтфорда Пека «Весь мир — универсальный магазин»[12] заметен некий прогресс. Человечество избавилось от «старой валюты — источника микробов». Все питаются в ресторанах.
Изначальный посыл, отвращение к несправедливости, переходит в отвращение к самой сути городов, производя обратный эффект:
«Сухой закон» появился в утопических сочинениях задолго до того, как стал катастрофической реальностью. На острове Алеофан, описанном в книге Годфри Суивена «Риалларо, архипелаг изгнанников» (1901), отказ от собственных нужд и укрощение плоти становятся религиозными принципами. Удовольствия сведены главным образом к курению не ртом, а носом, а также к акробатическим выкрутасам под музыку:
Общеизвестно, что пуританство нередко служит оправданием садизму или по крайней мере неотличимо от него. В пуританском городе витает чувство неуверенности, своего рода отвращение к себе, граничащее с дисморфизмом. На телесном уровне это ясно прослеживается в сцене, достойной фильма ужасов, которую находим у Джона Ури Ллойда в «Этидорфе» (1895):
Отвращение к подобному положению дел — отвращение к человечеству; позиция скромного судьи, исполненного чувства собственного превосходства, глубоко лицемерна. Это понимал Рабле, чей Шанеф населяют «мошенники, выдающие себя за святых; комедианты, представляющие духовные сцены; старухи, перебирающие четки; нищие, бормочущие молитвы, и прочие им подобные — жалкий сброд, живущий подаянием проезжающих»[15]. Даже когда пуритане действуют искренне, а не просто стремятся властвовать на новый манер, страсть, с которой они пытаются повлиять на чужую жизнь и следить за ней, одновременно тщетна и опасна. Подобная цель — сделать человека чище и лучше — не только малодостижима, но и нежелательна, если вспомнить, что нередко именно наши недостатки делают нас людьми. Человек, доведенный до совершенства, — никакой не человек, а идеальный город должен либо стоять пустым (чего пытались добиться красные кхмеры), либо быть заселен роботами. По сути, те, кто мечтает о пуританском городе, стремились к утопии, где обитает лишь одно существо — невидящее «я».
Паровой двигатель и заводной механизмПопытки создать варианты будущего на заре современной эпохи представляются нам попытками украсить мир: небо в стиле стимпанк, усыпанное модифицированными дирижаблями; башни Теслы, декоративные элементы в виде авиаторских очков и заводных механизмов, добавленные к картинкам викторианской эпохи, и без того по большей части вымышленной. Это — мода на театрализованное подражание, которая, возможно, интересна узкому кругу[16], однако меркнет в сравнении с настоящим футуризмом тех времен. Во Франции, помимо сокрушительных приговоров, которые выносили обществу Виктор Гюго и Эмиль Золя, существовали также образы «возможного в будущем», когда на смену прогнившему настоящему придет — неизбежно, как считали прогрессивно настроенные умы, — нечто новое. Именно глубокое и точное критическое понимание прошлого и настоящего позволило Альберу Робида — создателю раздела «Старый Париж» на Всемирной выставке 1900-го, соучредителю и редактору сатирического журнала «La Caricature» — увидеть Париж будущего. Отнюдь не ограничиваясь декоративными аспектами, Робида построил огромный трехмерный мир в трилогии «Двадцатый век» (1883), «Война в двадцатом веке» (1887), «Двадцатый век. Электрическая жизнь» (1890)[17]. Эти книги, действие которых происходит в далеких 1950-х, пророчески описывают реальный мир и будущее. Воображению автора рисовался подводный туннель, связывающий Францию с Англией. Он предсказал освоение земель, отвоеванных человеком у моря (подобное предполагалось в футуристическом проекте 1920-х «Атлантропа»; в планах осушить Ист-Ривер и Гудзон в Нью-Йорке; в идее вернуть ушедший под воду массив Доггерленд с помощью атлантической плотины тридцатиметровой высоты). Он предсказал, что города будут расти вверх; среди его предвидений, не реализовавшихся по сей день, — аэротакси, крылатые автобусы, воздушные шары и дирижабли, пристающие к крышам зданий (Центральный вокзал на верхушке Собора Парижской богоматери). Способность человека управлять погодой и механизмом солнечной системы тоже не стала реальностью. Ряд предсказаний Робида попали в точку: выросло, пусть недостаточно, равноправие полов; продукты питания стали товарами массового производства, реклама захватила общественные пространства. В его тексте попадаются вещи сродни телевидению, телефону, компьютеру и Интернету. Робида правильно угадывает суть, ошибаясь в деталях. Хотя дело происходит в середине ХХ века, внешне его персонажи — типичные представители fin de siècle: женщины — дамы в стиле ар-нуво, мужчины — бородатые господа в цилиндрах. Он забывает, что само определение моды подразумевает переменчивость. И все-таки эти ошибки — в числе наиболее привлекательных сторон произведений Робида; его будущее — очаровательный привет из прошлого. Наилучшие места ярко светятся великолепием: романтическое изображение ночного неба в Париже будущего; летательные аппараты с глазами-фарами, управляемые корабельным штурвалом, летящие в тумане, который напоминает чуть ли не подводное пространство. Богатые пассажиры легко скользят в лунном свете; полиция наблюдает за городом, освещенным искусственной звездой. Важно, что мы находимся над сияющими электричеством улицами, на высоте, откуда все кажется безопасным и мирным. Робида — автор самобытный, но не единственный в своем роде. Уильям Хит, живший по другую сторону Ла-Манша в начале ХIХ века, тоже изображал будущее с необычных сторон. Его карикатуры, выпускавшиеся в пику Обществу по распространению полезных знаний, высмеивают технический прогресс, который символизирует набитая аппаратурой постройка с красующейся на ней надписью: «Величайшее изобретение человечества. Отменный аппарат для выполнения любых хозяйственных дел. По качествам превосходит прислугу». Насмешка над зарождающимся во всем мире потребительским обществом выражена в рекламе «Патентованный огонь. Прямиком из недр вулкана Этны». Технические достижения, впервые увиденные нами в зрелые годы, всегда кажутся чуждыми нашему сознанию. Не веря собственным глазам, Хит сатирически изображает собственную эпоху в фантастическом ключе: пневматическая труба, способная доставить человека прямо в Бенгалию; крылатый почтальон, «паровая лошадь “Скорость”»; черная механическая летучая мышь, на которой каторжников переправляют в Австралию; вереница невиданных чудес с издевательской подписью «Интеллект наступает». В этом подзаголовке слышна финальная саркастическая нота, пусть Хит и рыдает в бессилии: «Господи, мы стареем, а меж тем этот мир все меняется к лучшему». Технический прогресс оказывает влияние не только напрямую, но и косвенно. В книге Персиваля Ли «Воздушный грабитель»[18] людям «посчастливилось на миг заглянуть в будущее» с помощью гипноза. Видения переносят их в 2000 год, когда человечество уже покорило небеса, где парят купающиеся в искусственном дневном свете острова, обжитые котами. Впрочем, преступность тоже «воспарила в небо; воздух отравили кражи и грабежи». В результате потребовалась воздушная полиция, передвигающаяся на паровых машинах, которые «по форме напоминают птиц или рыб, другие же — драконов, грифонов и прочих сказочных животных».
Индустрия апокалиптических образов — дело, неизменно прибыльное, однако порой пессимистические предсказания воспринимаются враждебно. В период экономического бума иллюзорные образы светлого будущего столь императивны, что сомневающихся записывают в предатели. В 1989 году в Париже вскрыли сейф, давно стоявший запертым. Внутри обнаружили рукопись под названием «Париж в ХХ веке», помещенную туда больше столетия с лишним назад. Это было повествование Жюля Верна, в свое время отклоненное издателем Пьер-Жюлем Этцелем, который убедил Верна отказаться от сочинения столь мрачных, неправдоподобных фантазий о будущем (1960-х годах) и ограничиться головокружительными приключенческими историями, рекламируя собственный век («“Пять недель на воздушном шаре” — жизнь или фантазия?»), дабы не разочаровывать энтузиастов. В это никто не поверит, заявлял Этцель, не понимая, что настоящие 1960-е тоже никому не показались бы правдоподобными. Предсказания Верна любопытны своей точностью — и причинами своих неточностей. Часто кажется, что его время еще не пришло. Машины, работающие на водороде; магнитные и пневматические поезда[20], синтетические продукты — все это стало или кажется, вот-вот станет реальностью, хотя последние и не изготавливают из угля, как предполагалось. Изменение климата, вызванное человеческой деятельностью, тоже им предсказанное, уже идет, а корпорации в сговоре с государством по-прежнему правят миром. Утверждение Верна о том, что культурой будут управлять государственные чиновники, похоже, точно отражает суть появившихся позже тоталитарных режимов, а комитеты по производству оболванивающих развлечений заставляют вспомнить и комедийные телешоу, и таблоиды, и многое другое. Предположение о том, что музыка превратится в какофонию, до некоторой степени оправдалось, хотя гармония и не исчезла полностью. Верн не понял, что искусство переживет все — да что там, оно будет процветать, по причинам финансовым, причем этому пузырю инвестиций предстоит постоянно раздуваться. Предсказание о том, что исчезнут новости, кажется наивным, ведь нас захлестывает их ежедневный поток, а также лавина изображений, которые, как представлялось Верну, будут передаваться по всему миру с помощью телеграфа. Технический прогресс сделал угрозу вымирания человечества реальной, а кроме того, загнал своих стратегических соперников в ситуацию, когда им остается лишь неминуемое взаимное уничтожение. Верн предсказал и то и другое. Электрический стул, предвиденный им, появился, исчез и вполне может вернуться снова. По сути, любой реестр предсказаний окажется неполным, ведь время не желает стоять на месте. Наиболее точные пророчества Верна — наблюдения, все столь же справедливые в наши дни. Герой его книги «Париж в ХХ веке» — художник, оказавшийся не у дел, объект насмешек в мире, где правят бал коммерция и науки, безжалостные в своем формализме (отец Верна заставлял сына идти в юристы и финансисты против его желания). Поэзия сведена к трактатам о механике; правда, Верн не замечает, что в сочинениях вроде «Размышления о кислороде и оды, лишенные углеродных примесей и прочего содержания» явно имеются свои привлекательные стороны. В финале слезы героя примерзают к могиле Альфреда де Мюссе. Этот автор прошлого прославился фразой из драмы «Лоренцаччо»: «Великие художники не имеют отечества». Де Мюссе в равной степени сожалеет о судьбе творца-изгнанника (это явно имеет в виду Верн) и гордится его международным статусом. Верн говорил о том беспокойстве, что испытывает денди, который боится, как бы красоту не упразднили во имя функции, и защищает искусство, с вызовом называя это святое занятие совершенно бесполезным и потому изысканным (в этом он подобен Уайльду и Рёскину). Верн понимал природу своего века и знал, чем он закончится. Другие зацикливались на приборах и приспособлениях, головокружительных удобствах, подтверждая правоту Верна в том, что касалось тирании практичности. Их повествования, содержащие подробные списки изобретений, более поучительны, чем может показаться на первый взгляд, с учетом того, чтó там опущено и чтó подразумевается. Перед нами — мир, где есть все и не нужно ничего нового, а значит, настоящие заботы людей, по общему умолчанию, из него исключены; мир, где проблему представляют собой те, кто сообщает о нежелательных побочных эффектах и последствиях, а не сами эти явления. Верну принадлежит еще одна фантазия о будущем (возможно, заимствованная им у сына Мишеля). Написанный в 1889-м рассказ «В XXIX веке. Один день американского журналиста в 2889 году» дает возможность мельком взглянуть на город будущего:
Изобретения, имеющие далеко идущие последствия, — трансформатор и аккумулятор, способные извлекать энергию из солнечного света и преобразовывать ее, делая пригодной практически для любых целей, — предвосхищают использование атомной энергии. Хотя последняя и произвела революцию (служа добру или злу), холодный термоядерный синтез ученым пока не под силу, отчего еще более досадно читать у Верна: «У человека в руках оказалась энергия, почти бесконечная» («почти бесконечная» — нереализованная возможность, особенно хорошо вписывающаяся в футурологическую модальность). В этой фантазии столицей страны, вместо Вашингтона, стал Центрополис. Газеты выходят в аудиоформате. Рекламу проецируют на облака. Воздух «питателен». Удобства включают в себя механическую прислугу. «Как же, доктор, ведь вам известно, что здесь все делают машины. К чему мне идти к ванне, если ванна сама ко мне придет». Верн-сатирик подшучивает над самим собой, описывая «зал, полный романистов, огромное помещение, увенчанное гигантским прозрачным куполом; в одном углу — телефон, по которому сотни литераторов “Хроники земли” по очереди рассказывают публике сотню романов, глава за главой». Информация и ее передача — важнейшие вещи; это пророчество целиком сбылось в наши дни. Герой рассказа Верна, известная личность, в ходе одного дня обсуждает сигналы, свидетельствующие о революции на Юпитере, перекраивает европейские границы, жертвует деньги на проекты изобретателей (один хочет создать синтетического человека, другой разрабатывает передвижной город), изучает длинный список счетов, заглядывает на электростанцию у Ниагары и проходит медицинский осмотр. Информация принесет нам свободу — это заявление мы слышим от теоретиков таких концепций, как «умный город» и «Интернет вещей», редко отдающих себе отчет в том, что важна не сама информация, а то, чтó мы с ней делаем, кто имеет к ней доступ и для каких целей она используется. Фантазии Верна и Робида кажутся нам трогательными отчасти потому, что они не заметили на горизонте одного события — Первой мировой, приведшей к катаклизмам, на фоне которых мир конца ХIХ века выглядит едва ли не идиллическим. Их мир, который они всячески старались сохранить, был миром стиля, смелости и рыцарства (пусть идеализированного), миром вечерних туалетов и безупречных манер, архитектуры и механизмов, чьим формам были присущи чувственность и вычурная декоративность. Что этот мир был главным образом иллюзией, доступной лишь горстке избранных, не имеет значения. Возможно, им представлялось, что в конце концов жизнь аристократов будут вести все, однако воображение вполне способно обманывать. В журнале «La Caricature» Робида высмеивал градостроителей — модернистов, стремившихся к «священной прямой линии», — и издевался над этим новым «святым — покровителем доброго города, образца живописной красоты, радующего глаз блюстителей порядка и местных властей»:
Робида волновало, что бесчеловечные архитектура и техника уничтожат всякие человеческие чувства; он не понимал, что естественное — тоже искусственное. Нельзя потерять то, чего ты никогда не имел. Среди особенно поразительных по своей провидческой силе предсказаний — описания города в книге «3000 год» (1897). Автор ее — Паоло Мантегацца, антрополог, увлекавшийся кокаином и евгеникой, — придумал аналоги самолета, компьютера, телефона, кинотеатра, виртуальной реальности, электрической лампочки, рентгена и Евросоюза. Его утверждение о том, что войну запретят, могло бы показаться старомодным и абсурдным, если бы не настоящий пакт Бриана—Келлога, подписанный[23] в попытке, пусть неудачной, добиться именно этого. Будущее виделось Мантегацце рациональным: «Обычный переключатель превращает электричество в тепло, свет, движение — все что вам угодно»[24]. Разрушение тоже достигается мгновенно — легким нажатием кнопки, управляющей бомбовым люком. Мы только-только начали постигать масштабы потерь, принесенных Первой мировой войной, голодом в Ирландии и в СССР, геноцидом армян и коренных жителей Америки и так далее — список можно продолжать до бесконечности, — не говоря уже о последствиях этих событий. Варианты альтернативной истории исследованы у ряда авторов. В трилогии Майкла Муркока «Кочевник потока времени»[25] (1982) описано поколение, избежавшее мясорубки Первой мировой. Мир, сложившийся в результате, заполнен дирижаблями и поделен между империями. Неизбежность войны — трагедия, один из аспектов которой мы предпочитаем не обсуждать. Речь о том, что массовая бойня была механизмом социальных перемен, будь то к лучшему или к худшему. В книге Уорда Мура «Пусть наступит юбилей»[26] (1953) предлагается версия будущего, в котором гражданскую войну в Америке выиграли конфедераты. Перед нами — общество, где имеются телеграф, линчевание, банды, паровые средства передвижения и неизменный дирижабль (символ неосуществленных возможностей). Сын раба Саттон Э. Григгс в книге «Государство в государстве»[27] (1899) воображает в Америке штат, населенный темнокожими, столица которого — Вако, штат Техас. Каждое историческое событие — точка, откуда расходятся бесчисленные невыбранные дороги. На самом деле некоторые из них выбраны были, но остались незамеченными. Перевод с английского Анны Асланян [1] Сокращенный перевод отрывка из книги Даррана Андерсона «Воображаемые города»: Anderson D. Imaginary Cities. London: Influx Press, 2015. P. 277—313. [2] Высказывания, рассчитанные на эффект Барнума, «стрельба вслепую», — откровенная лесть. [3] Подробнее о хонтологии см. текст Оуэна Хэзерли, публикуемый в этом номере журнала. — Примеч. ред. [4] Пример — мультфильм «Запретная планета», где остров из шекспировской «Бури» перенесен в космическое море. [5] Peck B.C. The World a Department Store: A Story of Life under a Cooperative System. Boston: Lewiston, 1900. P. vii. [6] Thiusen I. The Diothas; or, A Far Look Ahead. New York: G.P. Putnam’s Sons, 1883. [7] Коллаж цитат составлен из пассажей, опубликованных на страницах 3, 45, 141—143, 173—176, 309—310 указанного выше издания: Thiusen I. Op. cit. Далее в некоторых случаях Андерсон цитирует источники, не указывая номеров страниц, в соответствии с правилами издательства «Influx Press». — Примеч. ред. [8] Bellamy E. Looking Backward 2000—1887. Boston: Ticknor & Co, 1888. [9] Ibid. P. 23. [10] Ibid. P. 40. [11] Ibid. P. 97. [12] Peck B.C. Op. cit. [13] Sweven G. Riallaro, the Archipelago of Exiles. Whitefish, MT: Kessinger Publishing, 2009. P. 52. [14] Lloyd J.U. Etidorhpa. Cincinnati, OH: The Robert Clarke Company, 1896. P. 243—244. [15] Rabelais F. Gargantua and Pantagruel. London: Penguin Classics, 2006. P. 63. [16] Существует, разумеется, и сильная стимпанк-литература. Для начала упомянем: Jeter K.W. Infernal Devices. New York: Ace, 1987; Gibson W., Sterling B. The Difference Engine. London: Gollancz, 1990; Moorcock M. The Warlord of the Air. New York: Ace, 1971. Хорошим, пусть не во всем идеальным введением могут служить и комиксы: The League of Extraordinary Gentlemen. Burbank, CA; La Jolla, CA; Marietta, GA; London: ABC; Wild Storm; DC Comics; Top Shelf; Knockabout, 1999—2017; Tardi J. The Arctic Marauder. Seattle, WA: Fantagraphics Books, 2011. [17] Robida A. Le vingtième siècle. Paris: Georges Decaux, 1883; Idem. La Guerre au vingtième siècle. Paris: Georges Decaux, 1887; Idem. Le vingtième siècle. La vie électrique. Paris, 1890. [18] Leigh P. The Aerial Burglar // Barger A. (Ed.). Mesaerion: The Best Science Fiction Stories 1800—1849. Collierville, TN: Bottletree Classics, 2013. P. 29. [19] The Comic Album: A Book for Every Table, Volume 1844. Charleston, SC: Nabu Press, 2010. P. 66. [20] В парижском метро есть станция «Arts et Métiers», похожая на подлодку с иллюминаторами, — дань книге Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой». [21] Verne J. In the Year 2889 // The Forum. 1889. P. 1. [22] Swenson A. The Rise of Heritage: Preserving the Past in France, Germany and England. Cambridge: Cambridge University Press, 2013. P. 100. [23] Подписанный 27 августа 1928 года в Париже международный договор об отказе от войны в качестве инструмента внешней политики государств. В то время к пакту, инициаторами которого были министр иностранных дел Франции Аристид Бриан и госсекретарь США Фрэнк Келлог, присоединились почти все государства мира. — Примеч. перев. [24] Mantegazza P. The Year 3000. Lincoln, NE: University of Nebraska Press, 2010. P. 3. [25] Moorcock M. A Nomad of the Time Streams. Stone Mountain, GA: White Wolf Publishing, 1997. [26] Moore W. Bring the Jubilee. Rockville, MD: Wildside Press, 2009. [27] Griggs S.E. Imperium in Imperio. London: Echo Library, 2006. Вернуться назад |