[стр. 273—286 бумажной версии номера]

A Higher Loyalty: Truth, Lies, and Leadership

James Comey

Flatiron Books, 2018. — 290 p.

«Лесной пожар» для президента Трампа?

Эта небольшая по объему книжка, написанная не кинозвездой и не миллиардером, а всего лишь сотрудником секретной службы, американским «чекистом», с момента своего выхода в свет держится в первых строчках всех солидных рейтингов литературы non-fiction. Ее автор Джеймс Брайан Коми работал директором ФБР с 2013-го по 2017 год. Он был назначен на эту должность президентом Бараком Обамой, а до того занимался прокурорской работой, дослужившись до заместителя генерального прокурора США во времена Джорджа Буша-младшего. У себя на родине этот человек пользуется невероятной популярностью, секрет которой лежит на поверхности: в нем видят представителя «простых» американцев, живое воплощение вымирающей, как может иногда показаться, «американской мечты». Это реальный герой своего времени.

Как водится, герой начинает свою сагу с подробного описания собственных детства и юности, не отделяя событий, которыми он гордится, от тех обстоятельств, где хвастаться нечем. Уже на первых страницах читатель узнает о том, что в детские годы будущего директора ФБР дразнили из-за акцента, а также из-за необычайно высокого роста в 203 сантиметра. Это, однако, не помешало ему со временем добиться высокого места в ученической иерархии, а случившийся в школьные годы инцидент, едва не лишивший юного Джеймса жизни, заставил его задуматься о том, чтобы посвятить себя борьбе с преступностью. Однажды в дом, где проживала семья, пробрался вооруженный грабитель, который запер Джеймса и его младшего брата в ванной комнате. Мальчикам удалось выбраться и позвать на помощь, но их побег был замечен преступником, который приставил к голове Джеймса Коми револьвер. Все обошлось, но подобные моменты запоминаются. Впрочем, книга увидела свет после изгнания Коми из ФБР, и поэтому сама по себе биография героя остается в ней периферийным сюжетом. Наблюдения, касающиеся современности, перевешивают юношеские реминисценции:

«Наша страна переживает опасное время. Сложилось положение вещей, при котором истина оспаривается, ложь становится нормой, а непорядочность не замечается, прощается или даже вознаграждается. То, что происходит сейчас в США, ненормально. И это не фейковые новости» (р. 11).

Безусловно, если бы не расследование небрежной электронной переписки Хилари Клинтон, не драматичные президентские выборы 2016 года и не унизительное увольнение президентом Трампом, то автор скорее всего написал бы другую книгу — возможно, о том, как нелегко приходится спецслужбам в современном мире. Но в силу редкого стечения обстоятельств на страницы «Высшей лояльности» выплеснулось все, что накипело и не могло не взорваться. В результате одна из любимых тем Джеймса Коми — мораль политического лидерства в современную эпоху — раскрылась под новым углом. Повсюду, где бы он ни работал, как утверждает автор, он стремился практиковать «культуру полной транспарентности и честности», причем иногда это делалось с трогательным прямодушием. Скажем, в одной из ситуаций Коми предложил своим заместителям рассказать, какие конфеты они больше всего любят на Хэллоуин. Разумеется, такую линию мог позволить себе только уверенный в себе лидер, и Коми, вступив в должность, незамедлительно заявил о себе — перейдя на синюю рубашку вместо белой, которую предпочитал его предшественник. «Я ничего не сказал о своей сорочке, но люди это заметили», — пишет Коми (p. 96).

Естественно, нынешнему президенту в книге отведено немалое место. «Его лицо имеет оранжевый оттенок, но под глазами белесые полумесяцы, которые, как я понимаю, ретушируются загаром, — пишет Коми. — Прическа впечатляет, а яркие рыжие волосы, по-видимому, настоящие. Сколько же времени ему приходится тратить каждое утро, чтобы привести их в порядок?» Впрочем, автор просто посмеивается, поскольку главная беда, конечно же, не в этом: «Трамп не знает, что такое этика, не интересуется истиной и общечеловеческими ценностями, а его лидерские амбиции сосредоточены на собственном эгоизме и на личной преданности его персоне» (р. 187). Вот это обстоятельство по-настоящему возмущало Коми, о чем он многократно упоминает. Более того, он обращает внимание на то, что нерушимая личная лояльность руководителю, которую так любит Трамп, есть признак организованных преступных сообществ. Как отмечал один из литературных критиков «The New York Times», Джеймс Коми в качестве прокурора энергично боролся с мафиозными группировками в США, которые он знает всесторонне и глубоко, и как раз это позволяет ему сравнивать нынешнего американского лидера с главами преступных кланов[1]. В книге сам Коми утверждает, что на одной из встреч Трамп действительно предлагал ему принести «клятву верности», повторяя по сути аналогичный мафиозный ритуал.

«Я не хочу сказать, что президент Трамп ломает ноги своим обидчикам или выбивает деньги из лавочников, просто его понимание лидерства целиком связано с беззаветной службой боссу и самоотверженной защитой его интересов. На первом месте всегда семья, а не то, что важно для страны» (р. 167).

Для американцев, гордящихся верховенством права в своем государстве, подобные пассажи стали шоком. Они подхлестнули интерес к откровениям супергероя, который едва ли не в одиночку победил уличных хулиганов и мафию в Нью-Йорке. Автору, впрочем, не откажешь в скромности: он честно признает, что ему, как и большинству людей, не чужды такие недостатки, как упрямство, гордыня, самоуверенность. Но оправдывает его тот факт, что человек вообще не идеален: «Все лгут в какой-то момент своей жизни, главное в том, в каких обстоятельствах, о чем и как часто они это делают» (р. 49). Судя по всему, президенту Трампу не удалось вписаться в тот диапазон лжи, который был приемлем для бывшего директора ФБР. В итоге вспыхнул острый конфликт, привлекший внимание всей Америки — и не только. Многие журналисты, освещавшие выборы 2016 года, считали, что Джеймс Коми сыграл в них выдающуюся роль, а Джереми Треватан, руководитель издательства «Pan Macmillan», вообще назвал бывшего директора ФБР «ключевой фигурой турбулентного политического ландшафта Америки последних нескольких лет»[2].

В свете сказанного стоит ли удивляться, что в США тираж книги в 575 тысяч разошелся почти мгновенно? Еще 50 тысяч экземпляров были проданы в Великобритании. Любопытно, однако, что в странах бывшего Советского Союза, не считая Прибалтики, мемуары Коми не только не переведены, но и не удостоились сколько-нибудь заметного внимания комментаторов. Почему? Аналогичный вопрос ставил и политический сериал «Скандал», который на протяжении семи сезонов оставался лидером американского прайм-тайма. В России его почти не заметили, восторженно превознося «Игру престолов», которая по мировой зрительской популярности между прочим заметно отставала от «Скандала». Но есть ли основания сравнивать рецензируемую книгу с телесериалом? Думается, да, потому что в обоих медийных продуктах имена и обстоятельства узнаваемы, а все действие максимально вписано в современную политическую реальность — для того, чтобы рядовой американец мог свободно разобраться в том, кто есть кто, и дать этому принципиальную оценку.

Цитата из «Высшей лояльности», согласно которой «президентство Трампа угрожает многому из того, что есть хорошего в США, а его администрация — лесной пожар, который не сумеют сдержать немногочисленные сотрудники, сохраняющие высокие этические стандарты» (p. 187), с редкостным постоянством упоминалась на американских политических ток-шоу нынешнего года. Но главным достижением Коми-публициста стали все-таки не нападки на президента, а привлечение общественного внимания к роли специальных служб в американской политике. Автор пишет:

«Нельзя молча стоять в стороне, когда вы знаете о том, что президент пытается нагло подорвать доверие общественности к спецслужбам, которые были созданы среди прочего и для того, чтобы держать наших высших лидеров под контролем» (p. 173).

По сути это верно, но по факту в рассматриваемом случае вмешательство ФБР сказалось на волеизъявлении американцев самым неоднозначным образом. Напомню, именно Джеймс Коми в решающей фазе минувшей кампании публично объявил о возобновлении расследования против Хилари Клинтон. Это произошло после того, как в компьютере бывшего мужа одной из помощниц Клинтон и конгрессмена-демократа Энтони Уинера обнаружили электронные письма государственного секретаря. Поразительно, рассказывает автор, но сыщики наткнулись на эту корреспонденцию случайно, исключительно благодаря тому, что компьютер Уинера оказался вещественным доказательством в возбужденном против него очередном деле сексуального характера (женатый конгрессмен выступал фигурантом трех сексуальных историй). Наряду с сомнительными фотографиями, которые Уинер рассылал разным женщинам, следователи неожиданно для себя обнаружили на жестком диске частного ноутбука электронные письма государственного секретаря. Полиция оповестила об этом ФБР, агенты которого, проверив полученную информацию, возобновили ранее начатое, но потом приостановленное расследование против Клинтон, связанное с ее нерадивостью по части государственных секретов. Кстати, Коми признает, что повторное расследование было продиктовано лидерством Клинтон в президентской гонке — но за решением о нем стояло не стремление понизить ее шансы на победу, а желание обеспечить безупречность процедуры. «Я исходил из того, что Хилари Клинтон победит Дональда Трампа, — заявил экс-глава ФБР в интервью ABC. — Если бы ее избрали, а я утаил бы от американского народа информацию о возобновлении расследования, то она уже в день избрания оказалась бы нелегитимным президентом»[3].

Иначе говоря, хотелось как лучше, но получился, увы, всегдашний результат, ибо сегодня никто не спорит с тем, что инициатива Коми нанесла мощный удар по имиджу Клинтон и Обамы. Ведь демократическая администрация США знала о начавшемся расследовании возможного российского вмешательства в американские выборы, кражах электронных писем, попытках взломать базы избирательных комиссий — но молчала об этом. Белый дом был настолько уверен в проигрыше Трампа, что решил не давать американцам ненужного повода сомневаться в избирательной системе страны и ее защищенности. Хотя Коми перед выборами зарегистрировался в качестве республиканца и в том же статусе участвовал в праймериз, он, будучи главой ФБР и всячески подчеркивая аполитичность своего ведомства, полагал, что действует безупречно. (Интересно, что его жена Патрис, напротив, поддерживала демократов и вместе с дочерями участвовала в знаменитом женском марше против зма Трампа.)

Тем большей неожиданностью для беспредельно лояльного своему государству руководителя ФБР стала весть о его увольнении, состоявшемся в мае 2017 года, во время служебной поездки Коми в Лос-Анджелес. Только уважение со стороны нового главы ведомства Эндрю Маккейба позволило отставнику вернуться домой на служебном самолете, которого он в одночасье лишился. Этот широкий жест, кстати, вызвал приступ гнева у президента Трампа, который вскоре перестал скрывать свою личную неприязнь к Коми. Для самого чиновника, однако, причина его увольнения так и осталась загадкой. Читатели, как и Коми, тоже не понимают, чем объяснить поступок Трампа. Вероятно, точного ответа не знает никто, кроме, разумеется, самого президента, а тот пока держит его в секрете.

Впрочем, в качестве одного из возможных вариантов аналитики указывают на слишком пристальное внимание Коми к вмешательству России в американские выборы 2016 года. Да, автор книги действительно обращает внимание на несовершенство электронного подсчета голосов, но при этом он считает, что воспользоваться этой прорехой потенциально могла не только Россия, но любая заинтересованная сторона. Вместе с тем стоит подчеркнуть исключительную корректность Коми: как юрист он предпочитает говорить лишь о фактах, доказанных в суде. Пока же, насколько известно, судебные разбирательства на тему российского вмешательства в политические процессы США еще не завершены.

Несмотря на ожесточение и некоторую досаду, вполне заслуженно испытываемые отставленным директором ФБР в отношении нового президента, Коми не является сторонником вынесения ему импичмента. По его мнению, Трампа привел к власти американский народ и именно ему предстоит освободить нынешнего лидера от должности на президентских выборах 2020 года. Гипертрофированная готовность прощать также принесла Коми репутационные бонусы, возвысив его в глазах многих. Кстати, после его громкой размолвки с Трампом американские СМИ писали, что образ одного из ключевых героев сериала «Скандал» — федерального прокурора, а затем и министра юстиции США Дэвида Розена, называемого в фильме «последним честным человеком в американской политике», — был списан именно с Джеймса Коми. Как известно, американское кино любит архетипы, и автор «Высшей лояльности» не мог не заинтересовать кинематографистов.

Эдгар Гувер, легендарный предшественник Коми на посту директора ФБР, как-то заявил: «Если сегодня ты изменяешь жене, то завтра можешь изменить родине». Интересно, согласился бы он с тем, что обратное столь же верно? Пока читатели расхватывают книжку Коми, президент США пытается урегулировать свои сложные отношения с (порно)актрисой Сторми Дэниэлс, обратившись ради этого за помощью к бывшему мэру Нью-Йорка, а ныне юристу Рудольфу Джулиани. Стоит указать на то, что молодая женщина, настаивающая на своей прошлой любовной связи с хозяином Белого дома с той же горячностью, с какой он эту связь отрицает (предварительно заплатив, впрочем, ей за молчание), до сих пор жива и здорова. Адвокат Джулиани подчеркнул это обстоятельство — а ведь могли бы ее тело и в Гудзоне найти, но нет же![4] Вот ведь российско-белорусская Настя Рыбка, на первое лицо даже не замахивавшаяся и плававшая гораздо мельче, уже отведала тайской тюрьмы. Вероятно, Джеймс Коми все-таки не зря сражается за чистоту американской политики. Такие, как он, не позволят президенту США изменить родине, да и жене, наверное, тоже.

Реза Ангелов

Моney. Неофициальная биография денег

Феликс Мартин

М.: Синдбад, 2017. — 352 с. — 3000 экз.

Разумеется, рассуждая о деньгах, британский экономист и финансист Феликс Мартин имеет в виду отнюдь не купюры и монеты:

«Современная валюта — это всего-навсего жетоны. Более того, подавляющая часть современных дензнаков вообще не имеет физической формы. Около 90% американских долларов и 97% британских фунтов существуют в виде банковских счетов» (с. 20—21).

С точки зрения автора, деньги, не являясь товаром в полном смысле этого слова, по сути представляют «социальную конструкцию» для поддержания стабильности платежного баланса. Помимо единицы ценности и системы учета, важнейшую роль играет и такая функция, как возможность передачи кредитором полученного обязательства третьей стороне для погашения другого долга:

«Долговая расписка — не более чем ссуда. Это кредит, не способный выполнять функцию денег. А вот если эту расписку можно передать третьей стороне, то она превращается в деньги. Иначе говоря, деньги — это кредит, но не простой, апередаваемый» (с. 35).

Кредитное основание денег делает их реальными и эфемерными одновременно, отделяя друг от друга материальную форму и незримое содержание. Отсюда, собственно, и проистекает тезис Мартина о том, что «физические деньги не существуют», поскольку они не вещь, а «социальная технология, набор идей и практик, несущий организующую функцию, регулирующий, что мы производим и потребляем и как сосуществуем друг с другом» (с. 41).

Эта особенность денег проявлялась в истории многократно. Экономическая наука заинтересовалась природой денег где-то в начале ХХ века, после того, как американский исследователь Уильям Фёрнесс обнаружил у аборигенов крошечного архипелага Яп в Микронезии «высокоразвитую денежную систему», которая даже в условиях примитивной и изолированной экономики использовалась для обслуживания кредитов и погашения задолженностей (с. 20). Средством отслеживания того, кто, кому и сколько должен, были «раи» — каменные диски различного диаметра, выступавшие в качестве древнего аналога банковского золота. Если руководствоваться концепцией, которую предлагает автор, опираясь среди прочего и на финансовый опыт островов Микронезии, то и сами банковские учреждения теряют смысл, традиционно им приписываемый. Так, в 1970 году вся банковская система Ирландии на полгода прекратила работу из-за конфликта между руководством и сотрудниками, но на состоянии экономики это практически не отразилось. Дело в том, что, несмотря на бездействие банков, предприятия малого бизнеса продолжали собирать, обеспечивать и гасить обращавшиеся в экономике чеки. Пульсация кредитно-долговой системы не дает замереть торговому обороту, и, «когда официальные структуры рушатся, общество с неожиданной легкостью находит им альтернативу» (с. 37).

Что же необходимо для успешного функционирования денежной системы? В поисках ответа Мартин уходит глубоко в даль веков: он начинает с древней Греции, где после крушения микенской цивилизации около 1200 года до нашей эры воцарился четырехсотлетний период «темных веков». Мир, который снова стал конгломератом разрозненных, малочисленных и примитивных сообществ, отличался одной существенной особенностью: «Это был мир без денег» (с. 43). Интересно, однако, что без этого столь привычного для нас элемента обходились не только отсталые, но и передовые социальные системы той поры. В многолюдных и процветающих сообществах плодородной Месопотамии впервые появились многие атрибуты человеческой цивилизации, включая сельское хозяйство, долговременные поселения, развитую бюрократию. Здешняя плановая экономика породила на свет письмо, счет и бухгалтерию — но при этом, несмотря на колоссальное опережение архаичной греческой экономики, также не нуждалась в деньгах (с. 55).

Автор говорит про иронию истории, отдавшей именно отсталым на тот момент эллинам первенство в изобретении денег. Он не объясняет, почему это произошло в социуме аутсайдеров, а не передовиков, но зато неоднократно подчеркивает, что оформление идеи универсальной экономической ценности стимулировало развитие децентрализованного оборота. С появлением денежных знаков участники купли, продажи или найма на работу получили возможность самостоятельно совершать сделки между собой, предварительно договорившись об «общей единице экономической ценности». «Отныне традиционные общественные обязательства можно было не только учитывать и оценивать, но и передавать от одного человека другому» (с. 74), а это, как уже отмечалось, принципиально важно. Иначе говоря, греческим городам-государствам, которые стали первыми денежными обществами, а вслед за ними и всей западной цивилизации, просто повезло. Но чудеса на этом не кончились: пришествие денег породило новое чудо — рыночную экономику:

«Наступал новый век — век денежного общества, где организующим принципом торговли стал рынок, а направление человеческой деятельности определяли цены. [...] Уходило в небытие представление о справедливом общественном порядке, отражавшем иерархию богов. Его место заняла идея экономики, в которой социальное положение ограничивается только способностью человека к накоплению денег» (с. 75).

Впрочем, в поразительной способности денег к полному преобразованию общественной жизни Мартин одновременно усматривает и скрытую угрозу:

«За победным распространением рыночного мышления и торжеством идеи универсальной экономической ценности таится нечто гораздо более древнее и гораздо глубже вросшее в механизм функционирования общества: социальная технология денег» (с. 78).

В какой мере люди, обладающие деньгами, достойны властвовать над всеми остальными? Вопрос об ограничении политического могущества финансов и их обладателей был и остается одним из важнейших (и пока безответных) вопросов европейской политической философии. Сегодня, как и во времена Аристотеля или Джона Локка, мы размышляем не столько о том, должна ли быть власть в мире и откуда она должна браться, а о том, кто должен ее иметь.

Стоит, однако, отметить, что стремление провести разграничительную линию между финансовой и политической властью, ослабив контроль правителя над деньгами, было присуще только западной теории денег и не разделялось альтернативными доктринами. Одна из них изложена в китайском экономическом трактате «Гуань-цзы», написанном в середине IV века до нашей эры. Концепция этого труда, ставшего своеобразной «библией» китайских экономистов на последующие две тысячи лет, в корне отличалась от европейского взгляда на деньги, идущего от Аристотеля. Деньги, по мнению китайцев, были инструментом властителя, частью механизма, с помощью которого осуществляется управление государством. Как образно утверждалось в «Гуань-цзы», это «вожжи, которые прозорливый владыка крепко держит в руках и с помощью которых правит судьбой» (с. 96). Исходя из этого китайские экономисты вполне по-современному полагали, что стоимость денег никак не связана с ценой материалов, из которых они изготовлены, а их ценность определяется сугубо соотношением между количеством денег в обращении и количеством доступных товаров и услуг.

Становление монетарного общества в Европе шло очень неровно. Уже в период расцета Римской империи все значительные траты оформлялись долговыми обязательствами, однако к концу III века нашей эры из-за ослабления военной и политической мощи Рима многочисленные наработки в сфере финансов были утрачены. Возвращение денег к выполнению их классических функций начинается лишь со второй половины XII века. Тогда впервые после краха Римской империи в экономике Европы вновь проступают черты прямого налогообложения с неизбежно вытекающим из него повышением социальной мобильности, роли «личных амбиций и алчности как главных факторов, влияющих на экономическое поведение людей» (с. 104). Важнейшую роль в становлении денежной системы современного типа сыграло купечество. Постепенно хозяева торговых домов, становясь финансистами, прекратили разъезды по всему миру и начали вершить сделки на крупных экспортных рынках через своих представителей. На организуемых купцами ярмарках производились расчеты по долгам и кредитам, полученным в ходе торговых отношений. Например, знаменитая Лионская ярмарка к середине XVI столетия превратилась в самый крупный в Европе рынок, причем не товаров, а денег. Здесь, как, впрочем, и на многих других европейских ярмарочных площадках, «огромный объем торговли свершался без использования наличности, а многомиллионные сделки заключались практически без привлечения выпущенных правителем денег» (с. 119).

Именно так великие торговые дома Европы заново открыли для себя искусство банковского дела, позволявшее управлять частными деньгами в огромных масштабах. «Поразительно, — удивляется автор, — что вексель был изобретен только недавно, поскольку нет в мире ничего полезнее» (с. 134). Фундаментальной функцией банков становится финансирование и погашение платежей, что определяет их уникальную роль в денежной сфере. Шедшее параллельно создание системы обмена векселями обеспечило жизнеспособность частных денег, имевших хождение по всему европейскому континенту. «Крупные торговые дома открыли способ создания международных денег, находящихся вне юрисдикции правителей» (с. 130). Эта новация не только обеспечивала торговцам независимость от контролируемой властью денежной эмиссии: ее внедрение, помимо финансовой области, потенциально влекло за собой и революционные изменения в политической сфере. Разумеется, такая ситуация не могла не раздражать венценосцев: вспыхнувшее еще в XVI веке противостояние правителей с космополитичной банковской элитой длилось еще почти два века, прежде чем политическое значение банковской деятельности получило должную оценку европейских правящих классов. Говоря об этом, автор ссылается на Шарля-Луи де Монтескьё, который одним из первых начал говорить о великой роли коммерции в предотвращении войн на европейском континенте.

Возрождение банковского дела и изобретение системы вексельного обмена стали прочными основаниями для успешного противостояния «денежного класса» традиционным злоупотреблениям властителей в сфере финансов. Эти know-how, изобретенные в Англии, по словам автора, «превратились в скрытое оружие в борьбе за создание конституционного правления» (с. 135). Он цитирует английского экономиста XVIII века Джеймса Денем-Стюарта, который видел в свободном денежном обороте «самый эффективный из когда-либо существовавших способ обуздания деспотизма». Причем сам по себе переход Английского банка под контроль «денежного класса», ослабив корону политически, укрепил ее экономически: возможности короля погашать кредиты заметно расширились. В результате «великое денежное соглашение», как называет его автор, обеспечившее к концу XVII века слияние правительственных и частных денег, продолжает оставаться фундаментом и современного финансового мира (с. 144).

Идейным оформлением нового порядка послужила философия Джона Локка, утверждавшего право на собственность в качестве природного права, которое не может попираться правителями. «Деньги, как одна из наиболее важных категорий собственности, не могли быть исключением, — пишет автор. — Финансовая революция показала, что загадочное искусство создания кредита было источником серьезной политической силы» (с. 157). В то же время именно Локк всячески отстаивал внедрение фиксированного денежного стандарта, не подлежащего никаким изменениям, а это было неправильно. Потециальной угрозы жесткой фиксации стандарта не ощущали и другие видные мыслители, в частности Адам Смит. В результате классическая теория денег, сложившаяся на базе идей Локка, утвердилась в Европе на два столетия. Главным ее изьяном было пренебрежение негативным влиянием монетарного порядка на нравственность.

«Повсеместное применение новой идеи экономической ценности создает серьезную проблему: в ней нет никаких встроенных ограничений на потребление, накопление и погоню за высоким положением. [Ее создатели не обращали внимания на то, что] отсутствие предела в накоплении денег сметет пределы и в методах их получения» (с. 185—186).

Впрочем, споры о бесконтрольности денежных амбиций начались гораздо раньше: достаточно вспомнить приводимую автором легенду о царе Мидасе, получившем от богов право все превращать в золото и серьезно пострадавшем от этого. Деньги парадоксальны: они функционируют как общественная технология, зависящая от наших контактов с другими людьми, но при этом «она изолирует нас от других людей, поскольку сводят многообразие человеческих отношений в одномерность отношений чисто финансовых» (с. 188).

С точки зрения Мартина, ключевым фактором регулярно повторяющихся финансовых катаклизмов выступает именно стойкая приверженность экономических систем жесткой фиксации денежного стандарта. Иными словами, государству, построенному на кредите, требуется умение работать с неуклонно накапливающимися долгами: по-видимому, ему стоило бы, подобно древнегреческому законодателю Солону, регулярно проводить операцию по их списанию.

«Государство должно... гарантировать такую структуру финансовых обязательств, которая соответствует тому, что общество считает справедливым. Только политическая деятельность в демократическом обществе, подверженном постоянным изменениям, способна обеспечить создание подобного эволюционирующего стандарта» (с. 224).

В ноябре 2008 года, спустя несколько недель после начала беспрецедентного глобального кризиса, Елизавета II на презентации нового отделения Лондонской школы экономики задала собравшимся там «аристократам мировой экономической мысли» риторический вопрос: «Почему никто не смог предсказать этот кризис?». Позже на него пытались ответить многие, но наиболее «невероятное», по характеристике автора, признание сделал в 2011 году американский экономист Лоуренс Саммерс: «Вся гигантская структура ортодоксальной экономической теории, выстраивавшаяся со времен Второй мировой войны, оказалась практически бесполезной» (с. 229). Мартин сетует на традиционно короткую память рынка, неспособного, отталкиваясь от прежних кризисов, делать выводы о необходимом преобразовании экономики на основе полной перестройки банковско-финансовой сферы и всей денежно-кредитной политики. Еще двести лет назад, напоминает он, «Томас Джефферсон предупреждал, что “банковские учреждения опаснее постоянных армий”; эта оценка оказалась пугающе близка к истине» (с. 283). Страны, пережившие в 2007—2012 годах тяжелый банковский кризис, вынуждены были спасать свои банковские системы ценой грандиозных затрат. Так, на рекапитализацию банков США ушло 4,5% ВВП, Великобритании — 8,8%, а Ирландии — 40%.

«В ноябре 2009-го, год спустя после краха “Lehman Brothers”, полная суверенная поддержка банковского сектора во всем мире оценивалась приблизительно в 14 триллионов долларов, то есть составила более 25% глобального ВВП. […] Государство посадило банкиров себе на шею» (с. 284).

Кризис оживил дебаты, касающиеся реформирования финансовой сферы, а его сторонники получили, наконец, возможность представить обществу и властям альтернативное понимание денег — как социальной технологии, а не как товара. Нынешняя теория финансов, подобно религиозной догматике, уже сотни лет, «упорно принижая роль денег в макроэкономике, не предлагает новой концепции финансовой стабильности, которой так жаждут реформаторы» (с. 306). Между тем задача создания справедливого общества становится все более актуальной, поскольку неравенство в мире стремительно нарастает. Банки же пока создают видимость преобразований, искусно синхронизируя платежи в своих балансовых отчетах. Но такая ситуация не продержится долго. «С наступлением кризиса стало ясно, что распределение рисков, обеспечиваемое нынешней системой “банковских” денег, несправедливо до такой степени, что дальше терпеть подобное положение вещей невозможно» (с. 309). Кризис 2007—2008 годов оставил за собой шлейф тяжелых последствий, которые невозможно преодолеть, не отказавшись от старой финансовой матрицы. В свое время Джон Мейнард Кейнс, анализируя семилетнюю Великую депрессию, писал: «Громадная ошибка экономического общества, в котором мы живем, состоит в том, что оно отказывается обеспечить гражданам полную занятость и поощряет произвольное несправедливое распределение благосостояния и доходов». Этот просчет, доказывается в книге, не исправлен до сих пор. Мировая экономика по-прежнему остается в плену «ошибочно понимаемой природы денег» и «дурно организованной банковской деятельности». По убеждению автора, «выбраться из него нам поможет разумная реструктуризация денег и банков» (с. 317).

Александр Клинский

Русский дневник

Джон Стейнбек

М.: Издательство «Э», 2018. — 320 с. — 4000 экз.

Тоталитаризм с человеческим лицом

В 1947 году, когда война «горячая» уже давно закончилась, а «холодная» еще толком не началась, два американца — писатель Джон Стейнбек и фотограф Роберт Капа — отправились в СССР. Их наниматель, газета «New York Herald Tribune», заказал им рассказ о том, что представляет собой тогдашняя Россия, только что вышедшая из великой войны и все чаще возражающая Соединенным Штатам на международной арене. К этому моменту в Фултоне уже прозвучала речь Черчилля, но не было еще ни блокады Берлина, ни Корейской войны, ни деятельного сенатора Маккарти. Гости из США воспользовались межвременьем очень продуктивно: им предоставили уникальную по тем временам возможность посетить не только Москву, но также Сталинград, Киев и Тбилиси. Подготовленные Стейнбеком и иллюстрированные фотографиями Капы репортажи, опубликованные в нью-йоркской газете в 1948 году, стали сенсацией. Для русского читателя, однако, это чтение оставалось недоступным до начала перестройки. В 1990 году книга впервые вышла целиком в переводе Екатерины Рождественской, а теперь, спустя почти тридцать лет, в новом переводе — Евгения Кручины.

Между тем «Русский дневник» — это не только литературное, но и историческое произведение. Приветствуя его очередную публикацию, Владимир Познер в предисловии к этой книге пишет: «Своим поразительно точным глазом Стейнбек фиксирует абсолютно все — фиксирует как будто беспристрастно, но на самом деле так, чтобы вызывать у читателей самые разные эмоции: удивление, смех и, да, слезы» (с. 3). Открывая свои записи, Стейнбек пишет, что накануне его путешествия Россия обсуждалась в американских газетах чуть ли не каждый день, но то была сугубо политическая презентация загадочной страны:

«О некоторых сторонах российской жизни вообще никто не писал, а это как раз то, что интересует нас больше всего. Как там люди одеваются? Чем они ужинают? Устраивают ли вечеринки? […] Как они любят и как умирают? О чем говорят? [...] Ходят ли их дети в школу?» (с. 34—35).

Подходя к делу именно с такой стороны, Стейнбек вступал на хорошо знакомую ему почву: он любил писать о простых людях и делал это с сочувствием и пониманием, не позволяя возникавшей порой озадаченности выливаться в какие-то эмоциональные суждения. Накануне путешествия, продлившегося сорок дней, писатель и фотограф добровольно приняли на себя некоторые важные обязательства:

«Мы должны постараться не критиковать и не хвалить. [...] Мы будем обходиться без региональных комментариев и без выводов о том, что мы недостаточно хорошо знаем. Мы не будем злиться на бюрократические проволочки. Мы понимали, что увидим много непонятного, неприятного, неудобного, но за границей так бывает» (с. 35—36).

Так, собственно, оно и получилось: диковинного в ходе поездки оказалось более чем достаточно.

Кстати, американским визитерам мало было взять на себя обет беспристрастности; им требовалось еще и противодействовать попыткам советских хозяев подтолкнуть их к «правильным суждениям», облекавшимся в разные формы. «Стейнбек — человек консервативных взглядов, — цитирует Сьюзен Шиллинглоу, директор Центра исследований творчества Стейнбека Университета штата Калифорния в Сан-Хосе, докладную записку анонимного сотрудника МГБ. — Кроме того, он в последнее время все более отклоняется вправо. [...] Мы должны избегать показывать ему то, что может причинить нам какой-то вред» (с. 29). Нередко власти использовали трюк, который в книге именуется «русским гамбитом»: постоянный перенос ранее запланированных встреч под тем предлогом, что чиновник, пообещавший встретиться с американцами, вдруг «заболел», «уехал в командировку», «ушел в отпуск». Наконец, Стейнбек и Капа сами рассматривались в качестве источника информации, что, естественно, влекло слежку за ними. Вот как писатель рассказывает об этом в книге:

«Три огромных [гостиничных] окна выходили на улицу. Со временем Капа все чаще стал оказываться перед этими окнами и фотографировать сценки, которые под ними происходили. Через улицу, на втором этаже, был виден человек, который заправлял чем-то вроде мастерской по ремонту фотоаппаратов. Он долгие часы копался в своем оборудовании. Позже мы обнаружили, что, по всем правилам игры, пока мы фотографировали его, этот “мастер по ремонту фотоаппаратов” фотографировал нас» (с. 59).

Тем не менее особых ограничений путешественники не испытывали, пользуясь свободой как перемещения, так и коммуникации. Общаясь, пусть и через переводчиков, с самыми разными советскими людьми, они формировали представление об их мыслях и чувствах, заботах и радостях.

«Наверное, самое сложное для человека — это просто наблюдать и принимать все таким, как оно есть. В России мы встретили много такого, с чем не соглашались и чего не ожидали увидеть. Именно поэтому очень хорошо, что у нас остались фотографии: у фотоаппарата нет предубеждений, он просто фиксирует, что видит» (с. 78).

Об этих фото, щедро иллюстрирующих книгу, надо сказать особо. Их автор, знаменитый фотокорреспондент и венгерский эмигрант Роберт Капа, всю жизнь ездил по миру, фотографируя войну. Славу ему принесли испанские портреты 1937—1938 годов, пронзительные и человечные. В Советском Союзе он сделал несколько тысяч фотографий, и, как это ни удивительно, советские власти разрешили ему увезти с собой почти все это богатство. СССР образца 1947 года стал, вероятно, единственным местом, где Капа снимал мирную жизнь, а некоторые его портреты и зарисовки до сих пор берут за живое. Их отношения со Стейнбеком были трогательны и душевны; то был прекрасный дуэт. После того, как в 1954 году Капа погиб, подорвавшись на мине во французском Индокитае, Стейнбек писал: «Он мог сфотографировать движение, веселье и разбитое сердце. Он мог сфотографировать мысль. Его объектив умеет заглядывать через глаза в душу человека» (с. 19—20). Действительно, представить себе «Русский дневник» без его фотографий невозможно.

Послевоенный Советский Союз показался американским визитерам очень серьезным государством, они почти не встречали здесь смеющихся людей. Сначала, возвращаясь в гостиницу после трудового дня, проведенного в советском городе, они просто чувствовали себя подавленными, не понимая причины, но потом до них дошло:

«На улицах почти не слышно смеха, а люди редко улыбаются. Люди ходят, вернее, торопливо шагают, понурив голову, — и они не улыбаются. Может быть, это происходит из-за того, что они много работают. [...] Так или иначе, на улицах царит ужасная серьезность» (с. 90).

Казалось бы, это понятно: ведь сталинский режим пребывает в самом зените, и тут не до шуток — но при этом ни перо Стейнбека, ни камера Капы не замечают в сталинском обществе ни малейшей конфликтности. Став в Киеве свидетелем сценки, в которой разгневанная женщина на остановке надавала тумаков гражданину, пытавшемуся влезть в автобус без очереди, автор «Русского дневника» пишет: «Это был один из немногих примеров насилия, которое мы видели на протяжении всей поездки. В основном люди здесь демонстрируют невероятное терпение в общении друг с другом» (с. 107—108). Конечно, время от времени эпоха все-таки напоминала о себе. Вот, например, «миловидные и печальные девушки», советские жены американцев и англичан, с которыми писатель и фотограф встречались на дипломатических приемах в Москве и которым власти не разрешали выехать к своим мужьям в США или Великобританию.

«Они не приносят Советскому Союзу никакой пользы, они вызывают подозрение у властей, русские их избегают. Но все же им не разрешают уехать из страны. На этих пятидесяти простых женщинах Советский Союз сделал себе самую плохую рекламу, которую только можно сделать на такой мелкой теме» (с. 81).

Хотя сталинизм и неприметен, образ самого Сталина тем не менее вездесущ, вождя очень и очень много:

«В Советском Союзе ничто не происходит без пристального взгляда гипсового, бронзового, нарисованного или вышитого сталинского ока. [...] Надо думать, рисование, лепка, отливка, ковка и вышивание изображений Сталина являются в Советском Союзе одними из самых развитых отраслей. Он всюду, он все видит. […] Американцам, с их страхом и ненавистью к делегированию власти одному человеку и к увековечиванию этой власти, все это чуждо и представляется отвратительным» (с. 99).

Таков, пожалуй, апофеоз возмущения тоталитарной системой на страницах этой книги; Стейнбек и Капа не позволили себе чего-то большего, за что, разумеется, им крепко досталось по возвращении домой. Сьюзен Шиллинглоу цитирует в предисловии одного из американских литературных критиков:

«Возникает вопрос, насколько еще более поверхностными могут стать книги о России? Иначе и быть не может, если знания авторов о России, их интерес к России и их отношение к России не поднимаются выше уровня еды, питья и получения приятных поверхностных впечатлений» (с. 23).

Сама исследовательница, несмотря на приводимые ею многочисленные смягчающие обстоятельства, тоже по сути вынуждена согласиться с этим. Стейнбек, по ее словам, «видел только то, что русские разрешили увидеть ему и другим гостям: обновленную версию потемкинской деревни» (с. 25).

Тем не менее читать эти путевые заметки даже сегодня крайне интересно. Вот, например, ироничный отзыв Стейнбека о музее Ленина:

«Мне кажется, что в мире не найдется более задокументированной жизни. Похоже, Ленин ничего не выбрасывал. В залах и на стендах можно увидеть его записки, чеки, дневники, манифесты, брошюры; его карандаши и ручки; его костюмы — все здесь» (с. 78).

Или вот мальчик Гриша в шапочке из камыша, который, познакомившись с заморскими гостями в украинском селе, «подбежал к своей матери и удивленно воскликнул: “А эти американцы — такие же люди, как мы!”» (с. 130). Сильнейшее впечатление на автора произвели сталинградские красавицы, жившие в руинах искалеченного войной города:

«Из окон нашей комнаты мы наблюдали, как из-за большой груды обломков неожиданно появлялась девушка, на бегу в последний раз проводившая по волосам расческой. Опрятно и чисто одетая, она пробиралась через сорняки, направляясь на работу. Как это удавалось женщинам, мы не понимали, но они, живя под землей, ухитрялись опрятно выглядеть и сохранять гордость и женственность» (с. 185).

У автора «Русского дневника» есть особенность: он симпатизирует людям, о которых пишет, а его текст человечен и горяч. Стейнбек-журналист и Стейнбек-писатель работают рука об руку. Подтверждение тому — в последних строках книги:

«Мы знаем, что этот дневник не удовлетворит никого — ни истых левых, ни вульгарных правых. Первые скажут, что он антирусский, вторые — что он прорусский. Конечно, этот дневник несколько поверхностен — но разве он мог быть другим? Мы не будем делать никаких выводов, кроме одного: русские люди похожи на всех других людей на Земле. Конечно, есть среди них и плохие, но хороших намного больше» (с. 317).

Иначе говоря, тоталитаризм и многообразие жизни, по-видимому, вполне совместимы друг с другом.

Андрей Захаров, доцент факультета истории, политологии и права РГГУ