[стр. 245—252 бумажной версии номера]

«Соберетесь протестовать — зачитайте любые мои фразы в виде телеграмм».

 

Тристан Тцара

Correspondance avec Tristan Tzara et Francis Picabia. 1919—1924

André Breton

Paris: Gallimard, 2017. — 256 p.

К концу 1918 года история «Кабаре Вольтер» закончилась, и Тристан Тцара перешел от дела (организаторского) к слову (печатному): он превратил свою скромную меблированную комнату в Цюрихе в станцию, начавшую излучать флюиды Дада на всю Европу. Расширяя базу контактов, он пишет всем — от Маринетти до героя светской хроники Кокто, — кто мог бы оказаться полезен в распространении мифа о Дада или предложить свои тексты и заметки для одноименного журнала. 6 января 1919 года пишет и Андре Бретону, чьи стихи Тцара прочитал в журнале «Nord-Sud», издаваемом Пьером Реверди.

По удивительному стечению обстоятельств, в тот же день в гостиничном номере Нанта при весьма двусмысленных обстоятельствах погибает, не дождавшись демобилизации, Жак Вашé — армейский знакомый Бретона, к которому он проникался все более теплыми чувствами по мере того, как Вашé излагал в письмах свою растерянность, подавленность и злобу прошедшего через войну молодого человека. Злобу, не в последнюю очередь вызванную положением дел в замкнутом на себе искусстве, которому Вашé противопоставлял оскал йумора[1] (umour), выходящего за рамки литературы и художественности вообще. Бретон и впоследствии потратит немало сил, чтобы ухватить и определить «новый дух» (espritnouveau), витавший в письмах Вашé.

Может быть, поэтому Бретон на довольно сухое письмо Тцара с предложением сотрудничества отвечает рассказом о постигшей его утрате — и тут же заявляет:

«Я уже и не знал, от кого ждать того мужества, которое Вы выказываете. К Вам теперь обращены все мои устремления. […] Мне двадцать два года. Я верю в гений Рембо, Лотреамона, Жарри; я бесконечно любил Гийома Аполлинера, я питаю глубокую нежность к Реверди. Мои любимые художники — Энгр и Дерен; я очень чуток к искусству де Кирико. Я не так наивен, как кажусь» (р. 37).

То обстоятельство, что Бретон в первом же письме переходит от деловых вопросов и восхищения стихами и манифестом к общению, гораздо более личному, наводит на мысль[2], что он переносит на Тцара всю теплоту чувств и все надежды, которые он возлагал на Вашé, — тем более, что немного позже он прямо заявит: «Если я безмерно на Вас полагаюсь, то потому, что Вы напоминаете мне о друге, моем лучшем друге, Жаке Вашé»[3] (р. 50). Бретон просит прислать ему фотографию (р. 44), уточняет время приезда, обещает обсудить с Тцара с глазу на глаз совместные проекты (р. 40) и безуспешно пытается перевести разговор на более личные темы («Я хотел бы, чтобы наша с Вами переписка была не только о литературе, хотел бы узнать, что Вы думаете, например о любви», р. 71). Глядя на печальный конец тех, кто близок ему идейно, и ощущая, что время готово настигнуть и поглотить все, что ему так дорого, он спрашивает:

«Один мой друг недавно сказал мне: “Стихотворения Тцара так прекрасны, что рано или поздно их манеру переймут; помимо своей воли, он отдает дань искусству”. [...] Силы в этой битве слишком неравны. Я вижу несколько способов потерпеть поражение: 1) смерть (Лотреамон, Жак Вашé), 2) непроизвольное впадение в маразм: успехи в делах бакалейных (Рембо) и наркотических (Жарри и др.). Но Вы-то, мой дорогой друг, как Вы будете справляться? Прошу Вас, ответьте, видите ли Вы просвет в чем-то еще? (Я спрашиваю и о себе тоже.)» (р. 54—55).

Тцара поначалу отвечает сдержанно и по-деловому: ему важно найти новые имена для своего журнала, наполнить его дада-контентом и решить вопросы с распространением; в ответ на излияния чувств Бретона он заканчивает свои письма дружескими рукопожатиями. Важно также и распространить миф о себе; в ответ на автопортрет Бретона он шлет ему свой, в несколько картинно-декадентских тонах: «Мне 27 лет[4], [...] то отвращение, о котором я писал, существует на самом деле, и я прошел через его наисильнейшие формы — несколько лет потратив на философию» (р. 42), — но тут же, как и Бретон, дополняет его описанием своих эстетических ориентиров, вовсе не таким нигилистским, как можно было бы подумать:

«Мне очень хорошо удается оценивать поэтические произведения (Вы можете видеть это в “Дада”), потому что у меня нет никаких критериев. Непосредственность выражения — истина, которой мне вполне достаточно. [...] На протяжении многих лет я стараюсь искоренить всякое обаяние в том, что я делаю, и — такой вот критерий — я ненавижу грациозность черт и внешнюю красивость» (р. 42—43).

Задача формулируется громко и отчасти безыскусно: «уничтожить искусство». Орудия, которые для этого куют Бретон и Тцара, — «антиискусство», «антилитература», «антифилософия» — именно в таких терминах, которые могут сейчас вызвать улыбку, но являются производными от попыток наилучшим образом выразить витающую в воздухе деморализованность. «У меня нет никаких литературных амбиций» (р. 65), — заявляет Тцара[5], но в том же письме поясняет:

«Писать для меня не ремесло. Я мог бы стать стремительным искателем приключений, исполненным изящных жестов, обладай я достаточными силами и крепостью нервов для того, чтобы оказаться способным на один лишь подвиг: не томиться скукой. Есть и другие причины писать: потребность в новых людях, привычка. Люди печатаются, чтобы чем-то себя занять и чтобы найти других людей. Но даже и это — неимоверная глупость. Выходом могло бы стать решение просто смириться и ничего не делать. Но для этого нужно обладать огромными силами[6]» (р. 66—67).

Тцара почти сразу же сообщает о своем намерении посетить Париж, но постоянно откладывает свой приезд, ссылаясь на слабость духа и денежные трудности. В 1919 году он еще не знает, что останется в Париже до конца своей жизни, но планирует поездку настолько основательно, что спрашивает Бретона о стоимости жизни, и тот сообщает ему порядок цен на жилье, еду и одежду. Бретон предвкушает приезд Тцара, идет его встречать на Лионский вокзал, но 17 января 1920 года, когда Тцара, наконец, сходит с поезда, он не находит среди толпы знакомых лиц и отправляется к Пикабиа, а точнее — на квартиру его спутницы Жермен Эверлинг, в богато обставленной гостиной которой он на первых порах и остановится. Первая встреча Бретона, Арагона, Элюара и Супо с Тцара, ожидание которой было подогрето легендами, слухами и домыслами, не может не обернуться разочарованием: вместо громогласного трибуна отчаяния и «самого обычного человека, который лишь взял на себя труд всячески идиотизироваться» (р. 61), перед ними оказался человек маленький, робкий и близорукий, говорящий по-французски с сильным румынским акцентом.

Однако переписка Бретона с Тцара с этого момента становится меньше совсем по другой причине. Наоборот: как только проходит первое удивление, Тцара приглашен на собрания в кафе «Серта», воспетом Арагоном в «Парижском крестьянине», — там они планируют свои эскапады, которые в переписке практически не упоминаются. На смену письмам приходит популярная в Париже пневматическая почта, а потом и телефон. Открытки и письма отправляются теперь в основном из путешествий, где один жалуется на скуку парижской жизни, а другой — на плохую погоду, на досаждающих ему испанских комаров и «прочих кусачих существ размером с человека» (р. 135). Вспыльчивый Бретон нередко использует письма, чтобы в обтекаемых выражениях извиниться без ущерба для своего эго за обуявший его накануне приступ гнева или — как в последнем послании, — чтобы попросить передать его бывшему другу Теодору Френкелю язвительнейшую отповедь, написанную отборными в своей хлесткости выражениями. Тцара пишет Бретону меньше и гораздо более сдержанно: он сообщает о своих издательских планах, дает указания по организации совместных мероприятий, а иногда и требует у своего корреспондента объяснений. По этой переписке сложно проследить хронологию растущего разочарования Бретона в деятельности и идеологии парижского периода Дада. В конце 1922 года он старается заверить Тцара в теплоте своих чувств, но даже нечастые письма последнего свидетельствуют о возрастающей между ними отдаленности — начиная от сомнений в необходимости постоянного участия Тцара в издаваемом Бретоном журнале «Литература» до упреков в несправедливом отношении к тем, с кем тот был некогда близок. Кончается эта глава их отношений, как известно, скандалом, разразившимся во время показа «Газового сердца» 6 июля 1923 года.

Возобновляется их общение в начале 1929 года, когда Бретон, видя кризис сюрреализма перед лицом новых политических реалий, решает показать свою способность к диалогу и сформировать на новых принципах то ядро, которое отныне будет отвечать за деятельность сюрреализма «на службе у Революции». Тцара — после периода относительного затишья, творческого и светского, и спокойствия семейной жизни — ищет способ решить для себя похожую проблему hominem quaero: с каким фонарем нужно «искать новых людей», чтобы выйти из изоляции, не скомпрометировав своего индивидуализма политическими обязательствами и не превратившись в пропагандиста. Ведь с самого начала было несложно догадаться, что художественная деятельность сюрреалистов слабо совместима с требованиями Партии[7]. Тем не менее после того, как Тцара потребовал у Бретона объяснений по поводу «Газового сердца» (р. 118), а тот уклончиво извинился за «досадное недоразумение», они снова оказываются готовы выступить единым фронтом — пока в 1935 году компартия их не разлучит, когда Тцара решит проявить бóльшую, чем Бретон, лояльность коммунистическому делу. Тем не менее в переписке они почти не обсуждают политические трения, зато в ней можно найти два других источника взаимной досады. Во-первых, Сальвадор Дали: примкнув к группе сюрреалистов, он с июля 1933 года берется изучать Гитлера как культурный феномен и в том же году пишет картину «Загадка Вильгельма Телля», на которой изображает Ленина в довольно сомнительном виде. Бретон в негодовании хочет исключить Дали из рядов сюрреалистов за оправдание фашизма и созывает для обсуждения этого вопроса совет, который должен был стать чистой формальностью. Однако Тцара, находящийся в тот момент в Ницце, пишет два больших письма в защиту Дали, где признает, что, хотя и возмущен его выходками, все же находит очевидным его талант и значимость для сюрреалистского движения. К тому же, напоминает он, на проделки Дада можно смотреть с позиций чистой спекуляции и юмора, пусть даже и довольно своеобразного, а попытками заткнуть ему рот сюрреалисты сами же и выставят себя теми цензорами-полицаями, против которых они с таким остервенением сражаются.

Еще одним поводом для раздора, на который проливает свет эта переписка, становится остро вставший к тому времени вопрос о преемственности дадаизма и сюрреализма. В 1932 году Бретона пригласили стать редактором специального выпуска журнала «This Quarter», посвященного сюрреализму. В нем есть переводы стихотворений и прозы Тцара, но исторический экскурс обходит его стороной, полагая точкой отсчета сюрреалистической деятельности 1919-й — год сочинения «Магнитных полей». Тцара же видит в них сочинение, в общем и целом органично вписывающееся в традицию Дада, — безусловно талантливое, но на момент написания не закладывающее фундамента нового направления. Бретон поспешит заверить его в своих благих намерениях, но это оспаривание первенства в основании сюрреализма будет еще долго одной из причин их молчаливого противостояния. Его важным эпизодом станет конференция, проведенная Тцара в Сорбонне 13 марта 1947 года и посвященная современному положению дел в сюрреализме. Она вызвала резкое возмущение Бретона, недавно вернувшегося из США после пятилетнего отсутствия и упустившего возможность вписаться в поток художественного истеблишмента.

С Франсисом Пикабиа Бретон переписывается с 1919-го по 1924 год. Хотя оба они живут в Париже, Бретон спрашивает адрес Пикабиа у Тцара и на первых порах с таким усердием рассыпается в комплиментах и ищет поддержки, что к середине 1920-го Пикабиа начинает подозревать за пылкими заверениями в дружбе и многословными извинениями Бретона дурную игру комедианта и решает прервать свое сотрудничество с «Литературой». Ситуация меняется в начале 1922 года, когда Бретон в попытках отмежеваться от Дада пытается организовать «Конгресс для определения направлений и защиты современного духа». В переписке с Пикабиа (отношения которого с Тцара к тому моменту тоже заметно испортились) они перебирают возможных союзников, но не находят в именитых представителях художественной жизни достаточного отклика и понимания. Впрочем, и сам Пикабиа приглашения принять участие в провокациях Дада оставляет без внимания, скандалы вокруг них он рассматривает не в последнюю очередь как возможность громче заявить о себе и продолжает поддерживать парадоксальную софистику Дада тогда, когда Бретон ищет способы ее преодолеть. («Мы можем сообщить всем собравшимся [на этот Конгресс], что пригласили их для того, чтобы показать бессмысленность этого собрания», — предлагает Пикабиа и советует позвать на него в числе прочих далекого от мира авангарда Анри Барбюса (р. 184—186).)

Переписка с Пикабиа становится особенно активной в 1923 году — в период подавленности и отчаяния Бретона, который с такой уверенностью и вызовом держался на публике. Попытки организовать вместо Конгресса не требующий таких теоретических усилий Салон с участием Пикассо, Сандрара и Бранкузи снова не встречают воодушевления, друзья-сюрреалисты начинают все активнее подвизаться на литературной (а то и журналистской) ниве, а встречи с ними становятся все более бессодержательными и утомительными. И вот уже сам Бретон в интервью Роже Витраку заявляет о намерении перестать писать. Он доверяет свое отчаяние Пикабиа:

«На протяжении уже долгого времени меня пугает утрата любопытства. [...] Всмотревшись в себя, я обнаружил лишь, насколько я замкнут на своих мыслях и чувствах. [...] Мне нужны новые лица, пусть даже и не слишком интересные. [...] Мне надоели эти постоянные пустые интриги, этот театр, где изо дня в день идут одни и те же постановки» (р. 221—222).

Но Пикабиа в этот момент дописывает «Караван-сарай» — небольшой, но очень едкий роман-сатиру на парижский художественный бомонд в целом и на сюрреалистов в частности, и уже через полгода раздосадованный Бретон отправит ему последнее письмо, где припомнит Пикабиа, помимо этого, и сотрудничество со «Шведским балетом» Жана Бьорлена, и вращение в высшем свете Монпарнаса.

Переписка Бретона и с Тцара, и с Пикабиа уже частично публиковалась в приложении к монографии Мишеля Сануйе «Дада в Париже»[8], сейчас же она выходит как продолжение издания писем Бретона (уже вышли его письма дочери, Симоне Кан, Жаку Дусе и переписка с Бенжаменом Пере[9]). Публикуется она под редакцией Анри Беара, одного из крупнейших специалистов по дадаизму и сюрреализму, автора биографий Тцара и Бретона[10], который снабжает ее содержательными комментариями и емкой вводной статьей. Помимо фактологической, ценность этой переписки еще и в том, что за эпатажными жестами сюрреалистов, их междоусобицами и отчасти герметичным языком эссе и манифестов легко потерять их личные черты[11]. Никто из них, по-видимому, не вел дневников (кроме небольших и не очень систематических заметок Бретона, которые он делал с конца 1920-го по середину 1921 года[12]), поэтому их письма оказываются одним из немногих источников, свидетельствующих о душевной жизни. Вдобавок их переписка делает наглядными механизмы выстраивания отношений и показывает в лучшем свете недюжинные дипломатические качества Бретона.

Решение включить в это издание переписку Бретона с Тцара и Пикабиа понятно с точки зрения масштаба фигур и степени их влияния на художественные процессы, порождая подобие сюжетной интриги (по письмам можно пунктирно проследить, как у Бретона воодушевление Тцара сменяется прохладным отношением к нему, в то время как Пикабиа начинает оказывать на Бретона все большее влияние). Впрочем, для того, чтобы замкнуть этот треугольник, не хватает третьей стороны: обмена письмами между Тцара и Пикабиа (довольно активного в 1919—1920 годы) — которые, кстати, сохранились и приводятся в уже упомянутой монографии Мишеля Сануйе; эта переписка совсем не лишена интереса, поскольку Тцара в тот момент был гораздо более откровенен с Пикабиа, чем с Бретоном. Однако даже и без этой части взаимного общения в фокусе внимания все равно остается то, что составляет эмоциональное ядро этой переписки: как найти единомышленников и сохранить при этом свою независимость? Как найти поддержку в тех, к кому испытываешь уважение, не поддавшись при этом их влиянию и сохранив критическое отношение к их идеологической программе и личным качествам? Как оставаться в оппозиции к художественным процессам по мере того, как собственная деятельность становится их частью? И Бретон, и Тцара, и Пикабиа будут по-разному отвечать себе на эти вопросы на протяжении жизни, но по их переписке, к тому же хорошо сохранившейся, можно составить представление о способах их решений в период становления и расцвета сюрреализма.