[стр. 201—210 бумажной версии номера] [1]

Проблема стимпанка[2], отчасти идущая от Робида[3], состоит в том, что этот жанр населяют лишь «люди, достойные и пристойные»: астроном, врач, следователь, аристократ, денди, ботаник, исследователь и так далее. Почему в этих придуманных заново городах нет ветреных служанок, рабов, беспризорников, проституток? У Робида они второстепенные персонажи, проживающие в трущобах истории, внизу, под небом, в которое нацелены фары, а потому мы можем о них спокойно забыть. Сюрреалистические повествования о путешествиях в нижний мир, в воображаемые подземные кварталы, лежащие под улицами города — такие, как «Никогде» Нила Геймана и «1Q84» Харуки Мураками, — столь убедительны отчасти потому, что содержат в себе, помимо метафоры подсознания, намеки на погребенную в прошлом историю.

Рассуждения о будущем в условиях радикального общественного и технического прогресса стали до того популярны и правдоподобны, что вскоре распространились повсеместно. «Grey's Cigarettes», фирма-производитель сигарет, не будучи в состоянии представить себе будущее, в котором нет рака легких, в 1921 году выпустила серию рекламных открыток «Предвидения», где сочетались просветительские и коммерческие аспекты. В пятом выпуске, озаглавленном «Промышленный муравейник, 2500 год н.э.», сигаретная фабрика фирмы занимает монументальный дворец в (будущем тогда еще) сталинском стиле, к которому подведены мосты и монорельсы, пришвартовываются элегантные лайнеры.

[…Это] в буквальном смысле “муравейник” — иначе говоря, целый город, живущий независимой жизнью. [...] К громадной суперфабрике прилегают жилища рабочих и соответствующие учреждения. [...] В архитектуре главенствует бетон. [...] Дыма здесь нет (только табачный!) [...] дома никто не готовит... еда доставляется из центральной кухни по пневматической трубе».

Во втором выпуске город, где находится этот канцерогенный дворец, изображен более подробно (на картинках — Лондон, особенно часто встречается Пикадилли). Тут имеются элементы прошлого с намеками на дворец Кристалл-палас (впоследствии, в 1936-м, сгоревший) и Великий викторианский путь (так и не построенный; предполагалось, что это будут застекленные аркады длиной в десять миль, опоясывающие центр Лондона). Есть и современные постройки, и магазинные вывески. Инфраструктура города включает в себя множество новшеств.

«Под слюдяной крышей... движущиеся дорожки... резиновые путепроводы, разбитые на полосы для движения со скоростью 50, 100, 150, 200 миль в час... подвесные монорельсовые дороги... моторы, работающие от атомной энергии... фонетическое правописание... беспроволочное телевидение... для освещения используется уловленный солнечный свет... экскурсии на Марс».

В этом разноуровневом городе будущего бросаются в глаза мосты и платформы на возвышении, украшенные интригующими надписями вроде «Героям Марсианской войны», оставленными без пояснений. Фирма «Grey's Cigarettes» не дожила до появления этого дивного нового мира, в котором она столь широко рекламировала свою продукцию. Да и многие из ее клиентов увидели будущее лишь в сокращенном варианте.

Несколькими десятилетиями раньше, в 1899-м, в Германии фирма «Hildebrand Chocolate» выпустила похожий набор открыток для коллекционирования с картинками воображаемого 2000 года. И здесь отчетливо видны черты Fin de siècle, присутствует поразительная уверенность в постоянстве моды (цилиндры, корсеты и нафабренные усы). У амбициозных буржуазных семейств имеются собственные дирижабли для воскресных прогулок; холостяки обоих полов пристегивают к себе летательные аппараты. Люди путешествуют на «цеппелинах» — пусть не на Марс, а в Заполярье. Города целиком лежат под гигантскими крышами, предохраняющими от бурь. Каким образом через эти колоссальные преграды будет проникать свет, не объясняется. Дождевые облака можно собирать в кучи с помощью особых ловушек на случай засухи или войны. Полиция следит за преступниками с помощью приборов, использующих рентгеновское излучение. Корабли способны швартоваться к оградам, установленным посреди гавани, а автомобили — ездить под водой. Воздушные шары и специальные башмаки дают людям возможность устраивать общественные собрания на воде в библейском духе. Создатели серии более или менее случайно наталкиваются на достижения, впоследствии ставшие реальностью, вроде пассажирского конвейера и примитивного кинопроектора (остального мы с нетерпением ждем). Наиболее впечатляют здесь, как правило, самые несуразные картины, среди которых первое место по абсурдности занимает паровоз с двойным двигателем, тянущий на платформе полдюжины зданий, прямо-таки целый город, едущий непонятно куда и зачем. Похожую серию открыток на сигаретных пачках выпускала с 1899-го по 1910 год компания «Jean-Marc Côté & Co». Тут тоже изображен 2000 год: цирюльники-роботы, аэротакси, крылатые пожарные, летающая полиция; водолазы, оседлавшие биомеханических морских коньков; гонки рыб, заводные оркестры, крокет на морском дне; автобус, прицепленный к киту. Опера в этом будущем остается популярной, но лошади стали редкостью, которую можно показывать любопытным. Важно, что эти гипотетические идеи, оставаясь новшествами, начали использоваться в коммерческой продукции не с целью открыть секрет будущего, а чтобы рекламировать его в качестве товара для продажи. Это само по себе оказалось пророчеством.

Наиболее интересными примерами ретрофутуризма были те, в которых обозначались проблемы общества, существующие или грядущие, и делались попытки их разрешить. Благодаря рубрике комиксов «Ближе, чем кажется», которую с 1958-го по 1963 год вел в нескольких американских изданиях Артур Рейдбо, будущее, где проблемы решаются, попало в газеты. Рост населения и относительная нехватка учителей, сообщала рубрика, приведет к появлению методов обучения из разряда «нажми на кнопку»: каждому ребенку дадут компьютер с обучающей программой. На досуге можно будет плавать в прозрачных бассейнах, расположенных на возвышении, в огромных разукрашенных чашах. Придуманный Рейдбо прибор, сочетающий в себе телевизор и наручные часы, представляется естественным прообразом смартфона: «приемники размером с почтовую марку, каждый со своим телефонным номером, будут носить на запястье; люди смогут связываться друг с другом независимо от своего местонахождения».

Уборщица-робот со «всевидящим телеглазом», выдуманная Рейдбо, к счастью, не поступила в широкую продажу, однако другие технические приспособления уже появились, пусть и в измененном виде. Его «электронная домашняя библиотека» — по сути Интернет; его «всемирная биржа труда» («С помощью телевидения работодатель из Буэнос-Айреса сможет провести собеседование с кандидатом из Филадельфии») основана по сути на переговорах по Skype[4]. По-настоящему удачные технические изобретения — те, что распространились повсеместно, став совершенно обыденными, почти незамечаемыми.

Рассуждая похожим образом, можно признать, что идея пригородов, над которой столько смеялись — идея утопическая, заимствованная из книги Эбенизера Говарда «Города-сады будущего»[5] (1902). Вопреки мнению, распространенному в наши дни, это была идея радикальная, приходившая в голову и советским архитекторам, в частности Константину Мельникову и Моисею Гинзбургу, которым город представлялся механизмом для обитания на лоне природы[6]. Воображению Мельникова рисовался экологически чистый город, в котором есть не только сады и фермы, но и лаборатория под названием «СОНная СОНата», где трудящиеся могут отдыхать в обеспеченных наукой идеальных условиях. В Рурисвиле, придуманном Эбенизером Говардом, домики для детей соседствуют с пастбищами и деревенскими колодцами, фрукты выращиваются бок о бок с пристанищами для эпилептиков, слепых и глухих. Роскошные жилища будущего, глядящие вниз с края каньонов на окраине города, — проект Чарльза Шридде для рекламной кампании фирмы «Motorola» (1960-е) — были и остаются глубоко привлекательными. Проблема с пригородами не в том, что они ущербны по своей природе — мнение, продиктованное снобизмом, которым жители других мест отвечают на снобизм обитателей загородных резиденций, — а в том, что их состояние настолько недотягивает до возможного.

Пригороды тоже были побочным продуктом антиутопических размышлений. Ле Корбюзье в книге «Четыре дороги» (1941) говорил о том, что бомбардировка с воздуха — явление неизбежное[7] (в попытке разрешить эту проблему он предлагал строить отдельно стоящие небоскребы). Позже Фрэнк Ллойд Райт разработал свой проект — Броудэйкр-сити, так и не построенный мегаполис, рассредоточенный по обширной местности, где на один акр приходится один дом. Он представлял собой одновременно город и селение, был расположен, по словам самого архитектора, «везде и нигде», построенный «не слишком разрозненно, но и не слишком тесно»[8].

Попыткам протащить деревню в город всегда было суждено наталкиваться на препятствия: цены на недвижимость, притязания на землю со стороны автомобилистов, домовладельцев и компаний. Впрочем, есть примеры, где эти силы потерпели поражение и затея удалась. Парижский Променад-планте и Хай-Лайн в Нью-Йорке представляют собой мостики — природные оазисы, висящие над городскими улицами. Эту же идею развил Рэймонд Худ в неосуществленном проекте «Висячие сады Нью-Йорка», которому предстояло «целиком преобразить образ города и раскинуть ковер-самолет над уродливыми кварталами»[9]. Легко забыть и о том, что каждый городской парк начинался с утопической затеи, и те, что сохранились по сей день, ведут утопическую борьбу за существование. Пространство, зелень и воздух удостаивают внимания лишь тогда, когда они исчезают.

«Дом дает приют нашей грезе, дом защищает мечтателя, дом позволяет нам грезить в тишине и покое», — писал Гастон Башляр[10]. Самая реализуемая из утопических затей — идея охранять собственное прибежище от внешних влияний. Это прекрасно понимали архитекторы, проектировавшие купольные постройки в городской среде, куда можно вписать экзотические элементы дикой природы, зарослей, даже первобытного прошлого. Бюро «Haus-Rucker-Co» предложило разместить свой «Пальмовый остров (оазис)» (1971) на Манхэттенском мосту; его проект «Оазисы на крыше» (1971—1973) напоминал одновременно природный навес и биомеханическое вторжение. Купольные постройки Бакминстера Фуллера, в свое время подвергавшиеся незаслуженному высмеиванию, впоследствии оказали сильнейшее влияние на подходы к решению проблем окружающей среды, особенно при создании экологических парков (таких, как «Иден-проджект» в Британии), а также на идеи освоения неблагоприятной среды, скажем, на других планетах, в пустынях, песчаных или ледяных.

Насмешки над Фуллером были особенно несправедливы потому, что его проекты при всей их внешней эксцентричности строились на логических принципах, да и не были столь уж новы; так, теплицы викторианской эпохи продемонстрировали возможность существования экзотической растительности в загрязненных промышленных городах.

«Величественная кладка куполов как на Востоке, так и на Западе берет начало от простого кирпичного домика с куполообразной крышей или от шатра»[11], и эти архитектурные элементы использовались везде, от базилик до африканских хижин. Фуллер лишь впустил в эти постройки больше природного света, заменив камень стеклом. Возможно, тут сыграли роль воспоминания тех, кого некогда ослепил лондонский Кристалл-палас и другие «неестественные постройки из стекла». Возможно, дело было в ощущении, что стеклянным куполам место в научной фантастике, откуда они пришли вместе с нежелательными коннотациями: эксперимент с использованием огромного прозрачного колпака, позволяющего всевидящему божеству играть в свои игры. Солипсизм, якобы неизбежно характеризующий город под куполом, отчетливо виден на примере книги Артура Кларка «Город и звезды»[12](1956). Она переносит нас на миллиарды лет в будущее, где население Земли, лишившейся океанов, живет под хрустальным куполом при искусственном освещении. Декартова изолированность становится еще очевиднее, когда мы узнаем, что сознание горожан хранится в огромных компьютерных базах данных — «хранилищах памяти» — и загружается в создаваемые тем же компьютером организмы по мере необходимости. Такое антиутопическое существование в изоляции оправдывается страхом и незнанием того, что происходит снаружи.

Истерическая реакция всегда проистекала именно от подобного страха, от мысли о том, что жизнь взаперти бок о бок с себе подобными и с самими собой, когда невозможно никуда убежать, неизбежно приведет к потере рассудка. Внутри этого таится еще и страх, что респектабельная цивилизованность — лишь тонкий слой лака, искусная маскировка, под которой лежат низменные инстинкты и стремление к самовозвеличению.

В рассказе Валерия Брюсова «Республика Южного Креста» (1905) полярный город, центр сталелитейной промышленности с населением в два с половиной миллиона человек, расположен под громадным освещенным куполом.

«В их распоряжение, кроме прекрасных помещений и изысканного стола, предоставлены были разнообразные образовательные учреждения и увеселения: библиотеки, музеи, театры, концерты, залы для всех видов спорта и т.д. […] Звездный город считался одним из самых веселых городов мира. Для разных антрепренеров и предпринимателей он был золотым дном»[13].

Звездный город Брюсова — скованный вечной мерзлотой Веймар. В конце концов изоляция доводит его жителей до безумия или по крайней мере до эпидемии «противоречия», когда обычные нормы поведения сменяются на противоположные. Любящие оскорбляют друг друга; полиция создает не порядок, а хаос; врачи отравляют пациентов. Брюсовский текст не только сатира, это еще и триллер: «две няньки в городском детском саду в припадке “противоречия” перерезали горло сорока одному ребенку»[14]. Людей охватывает паника, железнодорожные станции захлестывает поток беженцев. Тысячи людей замерзают насмерть в тундре за пределами города. Диспетчер электроснабжения выводит из строя электростанцию, свет гаснет. Оставшиеся в живых ищут убежища в осажденной городской ратуше.

«Можно представить себе полутемные улицы, озаренные заревом костров, сложенных из мебели и из книг. Огонь добывали ударами кремня о железо. Около костров дико веселились толпы сумасшедших и пьяных. Общая чаша ходила по кругу. Пили мужчины и женщины. Тут же совершались сцены скотского сладострастия. Какие-то темные, атавистические чувства оживали в душах этих городских обитателей, и полунагие, немытые, нечесаные, они водили хороводы своих отдаленных пращуров. […] Это был город безумных, гигантский дом сумасшедших, величайший и отвратительнейший Бедлам, какой когда-либо видела Земля»[15].

Подобные антиутопии — действительно не что иное, как эксперименты с использованием огромного прозрачного колпака; когда они кончаются катастрофой, главные усилия прилагаются к тому, чтобы локализовать ее, не дать заразе распространиться на другие города. Так происходит в фильме Джона Карпентера «Нечто» (1982), где прочитывается осознание, что города и современный транспорт, эти достижения прогресса, могут превратиться в жуткие средства массового уничтожения, подобные эпидемиям «черной смерти», память о которых таится в народных поверьях. Как выяснили марсиане Уэллса, для этого потребуются лишь простые микроскопические соединения и отсутствие изоляции. И здесь присутствует страх перед удовольствиями, перед сборищами, где мужчины и женщины вместе предаются плотским утехам — ужас, переполняющий блюстителя нравов при мысли о вакхической, карнавальной утопии.

Можно противопоставлять городу, неисправно работающему, город, абсолютно функциональный, однако оба они представляют собой крайние случаи. Веритас в повести Джеймса Морроу «Город правды»[16](1980) — город, где правда является священным, всеобъемлющим понятием. Все жители, прошедшие необходимый курс шоковой терапии, честны. Полиция называется Брутальной командой, зоопарк — Садом лишенных свободы животных; есть летний лагерь «Куда спихнуть ребенка»; в ресторанах подают бутерброды с «убитой коровой». Это место — ад, с чем, возможно, согласятся и его обитатели. Главный герой попадает в террористическую организацию «Притворщики», чья цель — сеять анархию (то есть свободу) с помощью прекрасной лжи искусства. Активисты построили под землей город Сатирев, где царит ложь. Разумеется, Морроу высмеивает лицемерие; он заостряет внимание на том, что свободное и хорошо функционирующее общество невозможно без инакомыслия, — утверждение, не теряющее своей актуальности по сей день. Как писал в 1903 году Бернард Шоу: «Разумный человек приспосабливается к миру, неразумный упорно пытается приспособить мир к себе. Следовательно, всякий прогресс — заслуга человека неразумного»[17].

Стало быть, секрет в том, чтобы удерживать в тончайшем равновесии все и вся: красоту, правду, ложь, форму, функцию и так далее. Избыток юмора ведет к недугам. Город по природе своей — либо коллаж контрастов, либо порождение мономании, а потому достичь подобного равновесия и поддерживать его крайне трудно. Нередко здесь требуется снимать ограничения; примерами тому могут служить как радикальное представление Уильяма Морриса о том, что красота — для всех и каждого, так и тщательное украшение мечетей, где запрещены изображения живых существ. Оба примера, несмотря на огромные различия между ними, представляют собой попытки моделировать рай (с помощью геометрических фигур и цветочных узоров). Броудэйкр-сити, замысленный Фрэнком Ллойдом Райтом, может показаться городом, доведенным до совершенства, однако во многом цель этого проекта — выйти за пределы города или вовсе от него избавиться. Эта сельская местность будущего с ее аккуратными автомобилями фаллической формы и вертолетами хитрой конструкции, заимствованными из научной фантастики, наиболее точно по сравнению с другими примерами радикального урбанизма отвечала основным положениям «Манифеста коммунистической партии». Здесь слышался призыв «постепенно избавиться от различий между городом и деревней посредством территориально более равномерного распределения населения»[18].

Знаете ли вы пригороды? Нет, вы не знаете пригородов! Ллойд Райт не оставлял идею превращения города в деревню до самого конца. Он всю жизнь делал поправки к планам Броудэйкр-сити; последний его проект, план перестройки острова Эллис, был набросан на салфетке из отеля «Плаза». Этому острову, в старые времена бывшему центром обработки иммигрантов, предстояло стать пешеходным, заполниться башнями отелей, связанных в сеть, пешеходными конвейерами, театрами и пристанями, покрыться буйной растительностью, словно он вырос в джунглях сам по себе. Оба проекта остались нереализованными.

Немного больше повезло Антонио Гауди с его проектом района Колониа Гуэль. Предполагалось, что этот пригород, чье стратегическое положение на окраине Барселоны призвано было отвлечь рабочих от процветавшего в городе анархистского движения, станет утопией для трудящихся. Когда прекратилось финансирование, проект перешел в забавную посмертную фазу, выродился в полуразвалины, так и не послужив никакой цели, разве что став выражением эстетических чудачеств мастера.

Мощным катализатором для пригородов стало чувство обреченности. Попытки ограничить население и плотность застройки нередко были вызваны соображениями безопасности: в деревянных городах Японии, вспыхивавших от любой искры, в Дрездене и его окрестностях, где бушевали пожары. Паркам, лужайкам и перекрытым для проезда улицам в таких проектах, как «Децентрализованный город» Людвига Гильберзаймера, предстояло ограничить действие грядущих катастроф путем рассредоточения объектов, находящихся под угрозой, и создания препятствий для пожаров. Некая ирония видна в действиях руководителей атомной программы США, построивших ряд живописных пригородных зон — которые в довершение всего были населены улыбающимися семействами манекенов, — для проведения испытаний воздействия ядерных взрывов.

Пригород как убежище вырос из загородных особняков, куда могли удаляться богатые горожане, спасаясь от жары, чумы и разврата. Подобная позиция отчасти объясняет то пренебрежение, с которым жители городов и сельской местности взирают на ничтожных обитателей пригородов. Как гласит избитая поговорка, деревню создал Бог, город — человек, а пригород — дьявол. Пригороды, столь много обещавшие, обернулись лишь милой посредственностью. Образ пригорода, застывшего в омертвляющем соответствии нормам, в консерватизме, который душит любые страсти, даже порочные, нашел отражение во множестве книг и фильмов: «Революционный Холм не был рассчитан на то, чтобы приютить трагедию»[19]. И все-таки именно эта особенность превращает пригород в идеальную площадку, на которой разыгрываются ужасы на глазах у любопытствующих. Фраза «безмолвствующее большинство» оскорбительна тем, что происходит от термина, которым Гомер характеризует обитателей подземного царства, но это не значит, что подобным персонажам не место в повествовании, достойном Гомера. Истории тут есть: фотографии Грегори Крюдсона, за которыми стоит призрак повествования; пылающий дом на фотографиях Иэна Стрэнджа; сюрреализм в жанре мыльной оперы у Дэвида Линча и в «Девственницах-самоубийцах». Некогда пригороды были другими. «Здесь находили пристанище мошенники, подделывающие печати, купюры и документы, карманники, жулики и прочее ворье, фокусники, волшебники и гадалки, нищие и »[20]. Возможно, они не то, что мы о них думаем, и сейчас.

Перевод с английского Анны Асланян