[стр. 83—86 бумажной версии номера]

Двадцать лет назад около половины россиян соглашались с тем, что «было бы лучше, если бы все в стране оставалось так, как было до 1985 года» (не соглашались около 40%). Прошли десять лет, но пропорция почти не изменилась. Она осталась таковой и сегодня: 48% согласны (что было бы лучше, чтобы все было, как до 1985-го), 39% — нет. Но есть изменение: в формулировку вопроса пришлось ввести слова «как было до начала перестройки». Одной даты «1985 год» уже недостаточно, чтобы сработала коллективная память: среди нынешних респондентов более трети родились после этого события.

В молодой части общества четверть респондентов вообще не имеют ответа на вопрос — а может, не стоило затевать перестройку? Мнения же тех, кто ответ все-таки дал, разделились поровну. То есть скорее всего для молодых этот вопрос не представляется таким важным, каким он продолжает быть для тех, кто перестройку пережил лично — как трагедию или как время упоительных надежд и свершений. Дискуссия, в стороне от которой остались лишь единицы, продолжается в старшем поколении. В этой среде почти 60% сохраняют антиперестроечные позиции, сторонников перестройки 36%. 43% пожилых думают, что, не будь этих потрясений, жизнь постепенно становилась бы лучше. Еще 36% полагают, что удалось бы «сохранить великую страну».

О распаде Союза жалели сперва три четверти населения России, потом две трети, потом около половины, а сегодня — опять две трети (жизненные сложности последних нескольких лет обостряют эту ностальгию). Это опять-таки прежде всего пожилые люди (среди них сожаления нет только у одного из семи). Среди людей предпенсионного возраста тоску по «стране, которую мы потеряли», испытывают те же три четверти респондентов. А вот среди молодых, которым нет 25, сожалеть об СССР уже не принято: о таких чувствах заявляет меньшинство (треть опрошенных), а половина уже свободна от таких сожалений.

Эти тенденции отчасти могут быть объяснены «естественными обстоятельствами»: у пожилых юность прошла в «совке», у молодых — при Путине. Но представляется, что дело с отношением пожилых к «развалу страны» несколько сложнее. Отметим три процесса, ставшие составными частями так называемого «развала СССР». Мы будем говорить не о разделении державы на пятнадцать фрагментов, а о распаде внутренних структур.

Первый и самый грандиозный распад заключался в катастрофе системы статусов. Советская система была прежде всего системой статусной: значение вертикальных (статусных) отношений в ней было гораздо больше, чем значение горизонтальных (ролевых). И эта система статусов начала трещать и рушиться. Партийные начальники потеряли власть над подчиненными, ибо была упразднена власть партии, а потом и сама партия. Люди «с заслугами» перестали пользоваться почетом. Учителя перестали быть повелителями учеников, потому что стали агентами образовательных услуг. Старшие потеряли власть над младшими, потому что младшие адаптировались к новым условиям жизни, а старшие — нет. Дети зарабатывали деньги, часто большие, а их родители не зарабатывали и малых на остановившихся предприятиях и в опустевших учреждениях.

Второй распад связан с потерей четкости функционального устройства — процессом, начавшимся еще в послесталинское время, усилившимся в брежневское и связанным со «старением» системы в целом. «Бардак», на который любили жаловаться и над которым потешались советские люди, равно, как и коррупция, блат, растаскивание госсобственности по мелочи — все эти «негативные проявления» были формой ветшания системы, но одновременно они были и формой ее частичного перерождения. Система формальных отношений за относительно мирные послевоенные десятилетия оказалась обвита густой сетью отношений неформальных — от простых связей знакомства до более сложных полу- и полностью криминальных схем. Пошел процесс «обживания» государства обществом, и назвать это явление в полной мере «здоровым» язык не повернется. Хороший пример — «цеха», система нелегального производства на государственных предприятиях. Конечно, это элемент частного предпринимательства, «капитализма». Но этот «капитализм» возможен лишь в форме нелегального нароста на социалистическом предприятии. Причем знающие люди говорили, что без теневой не могла бы функционировать и экономика официальная.

Вынести что-то с предприятия, как и проехать без билета, не считалось преступлением. Приспосабливаясь к дефициту посредством блата, дополняя государственную систему распределения неформальными каналами дистрибуции, люди делали свою жизнь хоть сколько-нибудь сносной. Наученные ловчить и хитрить, они, однако, не отказывались от «официальной» системы ценностей. Умея «доставать», они хотели иметь возможность просто купить. Помнится история тех лет: на большой завод приехал крупный начальник. Обступившие его рабочие стали выражать негодование по поводу, как тогда выражались, «плохого снабжения»: пустых полок в магазинах. Начальник был тертый. Он сказал в ответ: «А что, если я к любому из вас сейчас в гости приду, мне хозяйка щей с мясом, что ли, не нальет?». Оказалось, аргумент был сильным, претензии прекратились.

Достигнутый баланс между формальным и неформальным, легальным и нелегальным сформировал чувство, что «жили хорошо»; чувство, которое заставляет сегодняшних пожилых тосковать о советском прошлом и обижаться на это унизительное прозвище. Но иногда такого рода неформальные системы подчиняли себе формальные, на теле которых вырастали.

Третий распад связан с гибелью формальных структур, которые в советской жизни заменяли гражданское общество. Структуры проникали повсюду. В согласии с их правилами люди должны были вступать в так называемые вторичные отношения. Структур было много. Самые поминаемые теперь — это партия, комсомол и профсоюзы.

Советский корпоративизм предполагал, что предприятие становится центром не только производственного процесса, но и общественной жизни и быта. Принадлежащая предприятию «социалка»: ясли-сад, ПТУ, комбинат бытового обслуживания, столовая, поликлиника, Дом культуры, общежития и жилые дома для работников — могли располагаться в зоне пешей доступности, чуть ли не весь жизненный цикл мог совершаться в пределах этого «соцгородка». Советский патернализм, который часто поминают, в немалой мере заключался в существовании таких структур, создававших некий род уюта и комфорта, пусть и удивлявших внешних наблюдателей. Но вот предприятие закрылось и перестало содержать эти учреждения — началó «сбрасывать социалку», — разрушая тем самым сложившиеся модели мобильности, потребления и жизни в целом.

Все это рассказывается к тому, чтобы объяснить: «великая страна» к моменту своего развала была обжита людьми. После потрясений перестройки долгое время страна представляла в этом смысле если не пустыню, то пустырь с социальными руинами. Ученые-экономисты знали, что предлагаемые ими реформы для рядовых граждан будут шоковыми; это старались учитывать, а последствия сглаживать. Шок же от социального развала социологами предсказан не был, и нынешнее старшее поколение не может его забыть и простить лидерам, которых считают в нем повинными.

В силу демографических причин в нашей выборке доминируют люди старше 40, а в силу причин социокультурных в их ментальности доминирует дискурс пенсионеров. Позиция обиженных перестройкой не только статистически более сильна, она поддержана официозом, позицией первого лица. По старому российскому обычаю, правитель сегодняшний строит, хотя бы отчасти, свой имидж на хулении правителя вчерашнего. «Стабильные нулевые» противопоставляются «лихим 90-м»,соответственно формируются и массовые образы правителей. Мы выясняли отношение людей к политическим лидерам страны, оценивая разность между долями давших положительные (+) и отрицательные (-) оценки. Вот как видят ретроспективу русских правителей наши современники:

Николай II	+40
Ленин	+34
Сталин	+25
Хрущев	+11
Брежнев	+38
Андропов	+28
Горбачев	-31
Ельцин	-32
Путин	+79

На развалинах советского или в стороне от них стала закладываться новая социальность. Во многом она создается усилиями молодых людей, у которых меньше претензий к Горбачеву и Ельцину, чем у пожилых (30 баллов негатива вместо 59, и 31 вместо 60 соответственно), а Брежнев, в отличие от пожилых, не видится им в ауре «золотого века» (30 баллов позитива, а не 60, как у старших). Но и свое время молодые люди ценят не так, как пожилые, — они не помнят, как давило всех сознание, что одни вещи можно говорить вслух, а другие нельзя. Поэтому на вопрос, стало ли после перестройки легче или труднее говорить, что думаешь, среди молодых 51% говорит, что «стало легче», тогда как среди пожилых так заявляют 54%.

Вот с чем перестройка уходит в историю.