[стр. 104—118 бумажной версии номера]

Память о блокаде Ленинграда начала формироваться еще во время самой блокады. В период с 1942-го по 1944 год сотрудники ленинградского отделения Института истории ВКП(б) фактически создают архив блокады, состоящий из сотен интервью с жителями города и участниками Ленинградской битвы, а также фотографий, газетных вырезок и других документов. В этой статье я постараюсь показать, как, находясь внутри осажденного города, группа партийных историков пыталась формировать память о блокаде, чтобы заложить основы того, что Джеффри Олик называл не collective, но collected memory , [1] а именно – огромный архив свидетельств и документов, которые будущие историки блокады могли бы потенциально использовать для создания героического нарратива о блокаде Ленинграда.

В этой статье рассматривается, что ленинградские партийные историки во время блокады считали «объективным» знанием о блокаде и какие формы они избирали для его конструирования. Мой основной тезис заключается в том, что итогом проекта ленинградского отделения Института истории ВКП(б) оказалось глубокое противоречие между соцреалистическим нарративом, то есть той интерпретационной рамкой, которую историки предлагали в своих вопросниках, и реальными ответами жителей блокадного Ленинграда, чьи свидетельства об опыте страдания не вписывались в официальный миф и фактически остались невостребованными в советское время.

Исследователи культуры предреволюционной России и довоенного СССР не раз отмечали важные перемены в отношении к истории и времени в целом, произошедшие в этот период. Во введении к книге «Сталинградская битва» Йохен Хелльбек удачно называет «историками авангарда» новых представителей исторической науки, которые наряду с корреспондентами, фотографами, кинематографистами, писателями и критиками в 1920-е переняли документальную эстетику [2]. Историк-авангардист, как любой другой интеллектуал или деятель искусства, становился «очеркистом», чьи произведения «не только отображали действительность – они упорядочивали сырые факты в рациональные структуры, выявляли лежавшую в их основе логику… [очеркист] работал как инженер нового мира» [3]. Проекты, создававшиеся авангардными историками, отличались не столько общим выбором объектов исследования – явления, попадавшие в их поле зрения, были разными по масштабу (от проекта архива аграрной революции [4] до истории строительства Московского метрополитена [5]), – сколько общими принципами организации работы, ее методами, целями и отношением ко времени и истории. Авангардистское историописание не только ввело устные воспоминания в круг легитимных исторических источников, но и дало принципиально новое отношение ко времени: для историков-авангардистов было важно дать возможность свидетелю осознать себя частью исторических событий. Индивидуальной работе историки-авангардисты противопоставляли коллективную: историки, участвовавшие в работе комиссий, прежде всего занимались сбором источников, а труд по компиляции собранных материалов и написанию текстов выполняли руководители комиссий.

1930-е – время, когда авангардные исторические проекты сосуществуют с переосмысленными формами классического историописания. В случае некоторых комиссий, таких, как по истории гражданской войны, два эти вектора не вступают друг с другом в противоречие, однако к началу Великой Отечественной войны кажется, что «монументальная история» побеждает. Война стала мощным толчком для развития обеих традиций: с одной стороны, как показывает Дэвид Бранденбергер, в это время происходит окончательная кристаллизация руссоцентристского этатистского нарратива, апеллирующего к истории России и использующего традиционные формы историописания [6]. С другой стороны, именно в это время начала свою работу Комиссия по истории Великой Отечественной войны, в полной мере использовавшая достижения авангардистских форм работы с историей. Несмотря на то, что впоследствии классические формы работы с историей одержали верх, годы Великой Отечественной войны можно назвать расцветом авангардистской модели.

История работы комиссии под руководством Исаака Минца подробно описана в историографии [7]. Нередко работу ленинградского Института истории ВКП(б), о которой идет речь в этой статье, ошибочно рассматривают лишь как ленинградское ответвление московской комиссии. Подобная точка зрения упускает из виду, что инициатива по созданию ленинградской комиссии появилась самостоятельно, как и ряд других начинаний, проводившихся, например, в Публичной библиотеке [8], Государственном историческом музее [9] и в ряде архивов [10]. Если исследователи Комиссии по истории Отечественной войны нередко указывают в качестве основной ее движущей силы личную инициативу Минца, «воспитанного» в горьковской комиссии по истории гражданской войны [11], то повсеместное возникновение подобных инициатив позволяет говорить о реактуализации авангардного ощущения «себя в истории», прослеживаемого как на уровне эго-документов [12], так и архивов и музеев [13], созданных в блокадном Ленинграде.

Обе формы, в которых реализовалось авангардное ощущение времени и истории в блокадном Ленинграде, а именно, архивы документов и музеи, являлись не просто коллекциями материальных объектов, а «архивом» в фукольдианском смысле – другими словами, дискурсивной системой, конструирующей режим правды [14]. В то же время архив как медиум создает материальную базу для последующих исторических исследований архивируемого феномена, задавая порой жесткую интерпретационную рамку, которую не так просто деконструировать исследователю, далекому от исторического события. Так, обращаясь к отношению архива и времени, Жак Деррида утверждал, что архив конституирует одновременно и прошлое, и настоящее, и будущее [15]. В этом смысле случай ленинградского отделения Института истории ВКП(б) демонстрирует ориентацию на сложную систему темпоральности, в которой присутствует, во-первых, архивируемое настоящее; во-вторых, прошлое, которым, как подразумевается, в будущем станет архивируемое настоящее, и, в-третьих, будущее, в котором исследователи будут принимать архивируемое настоящее за прошлое. При этом особое место занимает история (вернее, исторический авторитет [16]), не синонимичная прошлому: она выполняет функцию валоризации настоящего и является концептуальной рамкой для осмысления методов работы с настоящим.

Ленинградоцентричное восприятие войны и ощущение себя частью истории, происходящей прямо на глазах, – ключевая мысль в высказываниях ленинградского отделения Института истории ВКП(б) в 1942–1944 годы. В пояснительных записках к методическим материалам можно прочесть, что «в этой борьбе [советского народа против немецко-фашистских захватчиков] наш великий город [...] занимает особое место. История героической обороны Ленинграда войдет в века» [17]. Ориентация на будущее становится ключевым модусом, заложенным в документах, призванных популяризировать работу по собиранию хроники, для чего особо подчеркивается ее роль в воспитании будущих поколений:

«На истории защиты Ленинграда, на боевом и трудовом героизме ленинградцев будет воспитываться поколение» [18].

«[Опубликованные Институтом документы] наряду с фондами, хранящимися в Институте, лягут в основу дальнейших трудов над созданием величественного полотна истории Ленинграда» [19].

Сотрудники ленинградского института истории ВКП(б), сами являясь профессиональными историками, понимали, что, создавая архив обороны Ленинграда, они фактически создают основу для будущих репрезентаций блокады и Ленинградской битвы и жесткие интерпретативные рамки для последующих исторических исследований этих событий. При этом важным фактором во всей деятельности Института является мотив ответственности перед будущим – будь это сохранение тех документов, которые могут вскоре исчезнуть, фиксация легенды документа или обязательный прием автобиографии автора при сдаче в архив дневника или воспоминаний.

В последних числах ноября 1942 года Ленинградский городской комитет ВКП(б) направил в райкомы директивы с указанием организовать на базе отделов агитации и пропаганды районные комиссии по сбору материалов для создания хроники обороны Ленинграда [20]. Помимо директивы, будущим главам комиссий были даны методические рекомендации и практические советы по организации работы на местах. К апрелю 1943-го, когда постановлением обкома ВКП(б) от 3 апреля 1943 года была окончательно оформлена комиссия по составлению хроники «Ленинград и Ленинградская область в Отечественной войне против немецко-фашистских захватчиков» [21], ленинградский Институт истории ВКП(б), выполнявший функцию методического центра и координатора работы по сбору материалов, составил комплекс инструкций по сбору документальных источников, которые использовались как районными комиссиями [22], так и самими историками из ленинградского отделения Института истории ВКП(б). Сотрудниками Института с согласия председателя комиссии по сбору материалов Александра Маханова, секретаря горкома ВКП(б), была создана разветвленная сеть, состоявшая из координационного центра и подчиненных ему районных комиссий. Эти последние в свою очередь руководили комиссиями, созданными при партогранизациях предприятий и институтов, а также при отделениях милиции и военных комиссариатах [23].

Институт истории ВКП(б) не давал четких рекомендаций по составу комиссии, однако предполагалось, что основную роль возьмут на себя отделы агитации и пропаганды райкомов партии. Так, в комиссии Октябрьского района Ленинграда состояли пять человек: заведующий отделом пропаганды и агитации, парторг завода № 194, ответственный секретарь исполкома райсовета, первый секретарь райкома ВЛКСМ и прикрепленный сотрудник Института истории ВКП(б) [24]; а в Ленинском районе – семь человек: секретарь райкома ВКП(б), заведующий отделом пропаганды и агитации, секретарь райсовета, инструктор райкома ВЛКСМ, начальник ОТК Галошного завода, энергетик завода «Красный пекарь» и секретарь партбюро Варшавского узла Октябрьской железной дороги [25]. Основными задачами, которые стояли перед районными комиссиями, были: организация сбора документальных материалов в райкомах ВКП(б) и ВЛКСМ, создание комиссий на предприятиях и координация их работы, популяризация работы по сбору материалов на местах, ведение текущей хроники, первичная обработка документов [26]. Институт фактически делегировал районным комиссиям право составлять списки предприятий и организаций, на которых производился сбор документов, а те в свою очередь оставляли за комиссиями предприятий право отбора людей, воспоминания которых впоследствии стенографировались и становились частью архива.

Базовым принципом, которым должны были руководствоваться ответственные члены комиссий, был принцип «полноты». Декларировался такой подход, при котором отбирались одновременно и наиболее значительные предприятия, и наиболее «типичные» (например районный отдел народного образования определенного района или конкретный детский дом) – по тому же принципу отбирались и респонденты (от секретаря РК ВКП(б) до уборщицы). Подобный принцип организации работы также обусловил способ структурирования архива – «по происхождению»: фактически собираемый архив становился архивом действующих лиц, а не событий или явлений (что в определенном смысле создавало крайне персонализованное представление об истории блокады Ленинграда и Ленинградской битвы).

Так же, как и любой масштабный проект по созданию архива, Комиссия по составлению хроники обороны Ленинграда претендовала на полноту знания о блокаде Ленинграда и создание ее «объективного» описания при помощи архивируемых документов. На протяжении всей своей работы Комиссия уделяла большое внимание процессу пополнения своих фондов, его составу, а также тщательности описания поступаемых единиц хранения. Изучение состава фондов может многое сказать исследователю не только о том, какие документы считались «достойными» архивации, но и о том, что, по мнению историков 1940-х, могло создать основу для всестороннего и полного знания об архивируемом явлении.

В методических указаниях по сбору документов для коллекции [27] сотрудники Института создают определенную иерархию их ценности, в основе которой лежал принцип полноты описания. Наиболее важными документами считались документы районных партийных организаций, так как их работа «охватывает все стороны жизни и борьбы района» [28]. Тем не менее во избежание дублирования предпочтение следовало отдавать документам о внутрипартийной и политико-массовой работе: районным комиссиям следовало передавать заверенные копии документов. Другими важными документами признавались «отражающие борьбу за революционный порядок» [29] – то есть работу милиции, санитарные мероприятия, работу по ликвидации последствий бомбардировок и обстрелов, очистке улиц. Работа райсоветов должна была быть отражена в виде сбора копий решений исполнительных комитетов, районных газет, листовок и фотографий. Среди отраслей, бывших обязательными для освещения документальными мероприятиями, оказывались продовольственное снабжение, работа общественного питания, а также «борьба» за индивидуальные огороды и подсобные хозяйства [30]. Не последняя роль отводилась народному ополчению: предполагался сбор документов, касающихся мобилизации в партизанские отряды и организации всеобуча [31]. Составители памяток по сбору материалов для архива отмечали и исключительную роль ленинградской промышленности. Учитывая, что на момент создания рекомендаций производственные директивы имели секретный характер (отмечалось, однако, что документы впоследствии будут отложены в архивах наркоматов и таким образом станут доступными для исследователей [32]), сотрудники Института предлагали сфокусироваться на проблемных вопросах, таких, например, как материалы-свидетельства эмансипации женщин в военное время, то есть «показывающие замену женщинами – домашними хозяйками ушедших на фронт отцов, мужей и братьев» [33]. Меньше всего в рекомендациях было раскрыто содержание двух областей – деятельности местной противовоздушной обороны и научных и культурных учреждений.

Большую значимость сотрудники Института придавали документам личного происхождения: выявление авторов дневников и воспоминаний оказывалось приоритетной задачей для работы низовых комиссий. На ленинградских предприятиях в 1943–1944 годах проводились встречи, целью которых была агитация за передачу в фонды Института дневников, писем, а также за написание воспоминаний о блокаде Ленинграда. Сотрудники Института, составлявшие список тезисов для проведения подобных встреч, убеждали ленинградцев, что помощь членам Комиссии в собирании материалов об обороне Ленинграда (передача дневников, писем, запись личных воспоминаний) – это «долг и честь каждого ленинградца и ленинградки» [34]. Сотрудники Института рекомендовали делать машинописные копии дневников, хотя некоторые из дарителей предпочитали оставлять оригинал [35]; в отдельных случаях машинописная копия дневника сопровождалась рукописной автобиографией человека, его передавшего [36]. В собранной в результате коллекции блокадных дневников – одного из самых больших собраний такого рода – оказались не только личные дневники ленинградцев, но и дневники партийных работников, которые изначально велись по инициативе партийных органов для передачи или публикации [37].

Стенограммы воспоминаний жителей блокадного Ленинграда и участников Ленинградской битвы являются одним из наиболее цитируемых в наше время массивов источников, собранных Комиссией в 1942–1944 годы. Еще в 1920-е интервьюирование и сбор воспоминаний стали одной из визитных карточек авангардной исторической науки – в это время истпарты, истмолы и истпрофы собирают воспоминания участников революций, гражданской войны, молодежных и профсоюзных движений, проводят и записывают так называемые «вечера воспоминаний» [38]. Таким образом, идея начать интервью с жителями блокадного Ленинграда и участниками Ленинградской битвы не возникла из ничего – к этому моменту в багаже ленинградского отделения Института истории ВКП(б) уже был опыт ленинградского истпарта по записи воспоминаний участников революционного движения [39], а также опыт работы над «Историей Кировского завода», являвшейся частью масштабного горьковского проекта «История фабрик и заводов» [40]. Кроме того, то, что «устная история» оказалась общим трендом для подобных проектов 1940-х, подтверждает, что важной частью документов, собранных комиссией Минца, также являлись интервью [41].

По состоянию на 15 апреля 1943 года в собрании находились 88 интервью (из них 51 было взято в марте), а 10 июля в архиве числились уже 174 стенограммы [42]. В сентябре 1944 года, когда бóльшая часть интервью уже была взята, в фондах находились 510 стенограмм с блокадниками и участниками обороны Ленинграда [43]. Для сотрудников Института и ответственных членов районных комиссий интервью с жителями Ленинграда были источниками, которые «могут исчезнуть» [44], поэтому на их сбор были брошены основные силы [45]. Впрочем, интенсивность сбора совсем не означала, что интервью были центральным источником для историков Института. С одной стороны, в методических указаниях по стенографированию подразумевалось, что интервью является только дополнением к имеющимся документальным материалам, а «основная задача стенографирования – дать в стенограмме живую конкретную картину обстановки и вытекающих из нее задач» [46]. С другой стороны, интервью наделялось важной функцией интерпретационной рамки: в будущем интервью должно было «явиться для историка, для исследователя путеводной нитью, руководством, живым объяснением и помощью при изучении архивных материалов РК ВКП(б) и всего района [...] она [стенограмма] должна раскрыть, показать исследователю те силы и средства, которыми располагал район» [47], став «своего рода предисловием или введением к [...] пониманию оставшегося от эпохи войны архивного материала» [48].

Несмотря на то, что авторы методических указаний признавали главную роль респондента в создании интервью («выбор материала, содержание сообщения, порядок и формы изложения, полнота и конкретность в освещении того или иного вопроса, разумеется , [49] предоставляется целиком автору стенограммы»), они настаивали не только на списке тем для разговоров, но и на ряде уже заложенных оценочных и эмоционально окрашенных высказываний. Так, авторы инструкций считали, что «необходимо показать в стенограмме стиль, особенности, сложность и трудность работы во время войны вообще и в условиях блокады в частности» [50], «много внимания надо уделить характеристике настроения масс, их отношения к войне, преданности партии, мужества и стойкости, показать тесную неразрывную связь партии с массами, ее глубокие корни в массах» [51]. Риторика и структура вопросников, составленных историками из ленинградского отделения Института истории ВКП(б) для различных групп респондентов, уже в самом вопросе содержала бóльшую часть ответа – как, например, в вопросе «Расскажите, какую сталинскую заботу проявили в эти жестокие дни высшие и районные руководители о Вас как представителе руководящих кадров?» [52]. Таким образом, эти вопросы сами по себе содержали самостоятельный нарратив, позволяющий делать выводы о желательных для партийного дискурса интерпретациях блокады и обороны Ленинграда.

Сотрудники Института истории ВКП(б) составляли вопросники в течение всего 1943 года. Одним из первых был составлен типовой вопросник, который подходил для интервьюирования разных людей в потоковом режиме. Позже историки стали готовить списки вопросов для стенографирования конкретных людей и отдельных групп респондентов – таких, как партийные работники, деятели ВЛКСМ, директора заводов, деятели культуры. Подобные вопросники, однако, мало отличались от типового вопросника, и в них только добавлялись вопросы, затрагивающие особенности деятельности респондента на его посту.

Ключевой темой главенствующего нарратива становится тема трудового героизма. Затрагивающие исключительно профессиональную деятельность респондента вопросники создавали образ блокированного Ленинграда не просто как города трудящихся («трудовой фронт»), а города профессионалов и передовиков («лучшие люди»). В схематичном виде вопросник уже представлял Ленинград как место, где «лучшие люди» города (фактически весь город, представленный как единое целое) преодолевали трудности, связанные с вражескими бомбардировками, ограниченностью ресурсов и физическим истощением, благодаря трудовому героизму и вере в победу над «немецко-фашистскими захватчиками». Наставником в этой нарративной схеме оказывается партия, «руководящая роль» которой, а также «сталинская забота» позволяют добиться общего успеха – прорыва блокады или ее полного снятия, в зависимости от времени проведения интервью. Во многом эта нарративная схема соответствует тому, что Татьяна Воронина в своей книге «Помнить по-нашему» называет «соцреалистическим историзмом» – наиболее востребованной формой рассказа о блокаде Ленинграда в послевоенном Советском Союзе .

Единственный вопросник, существенно отличающийся от остальных, – это типовой опросный лист для сотрудников милиции [54]. В этой анкете предстает совсем другой Ленинград. С одной стороны, место трудового героизма в нем занимает жертвенность, а «героические милиционеры, нередко умиравшие на посту от истощения», показаны как мученики, обреченные на гибель не только условиями военного времени и блокады города, но и фактически предательством отдельных граждан, среди которых упоминаются «уклонисты», «дезертиры» и «ракетчики» [55]. Основным отличием этого нарратива от главенствующего, в котором Ленинград представлен как единое целое, является то, что заложенные в нем пресуппозиции изначально подразумевали, что блокированный город оказался местом распада социальных связей, в котором оказались возможны и мародерство («хищение вещей и имущества умерших»), и бандитизм (хищение овощей на огородах и продуктов во время «голодной блокады»), и черный рынок, и «скопления трупов на кладбищах», и даже каннибализм («использование человеческих трупов в пищу, для варки студня, продажи его на рынках» [56]). Наличие и использование [57] такого вопросника в комплексе с остальными могло подрывать структуру вопросников [58]. В то же время такие «маргинальные» нарративы дают возможность услышать голос сотрудника Института, самого находившегося в блокадном Ленинграде, говорящего о необходимости «собрать [материалы] для истории, чтобы показать, как стал особенно дорог хлеб и другие продукты, потому что тогда [зимой 1941–1942 годов, «голодная блокада»] хлеб был самой жизнью» [59] – ведь сотрудники Института, так же, как и другие жители города, страдали от дистрофии и травм, полученных в результате бомбардировок [60].

Блокадный архив интервью, собранных ленинградским отделением Института истории ВКП(б), является огромным массивом источников, однако даже поверхностное изучение стенограмм позволяет говорить о глубоком противоречии между интерпретационной рамкой вопросников и реальными свидетельствами респондентов. С одной стороны, стенограммы интервью с руководителями достаточно высокого ранга – например, директорами заводов – действительно могли следовать заложенной схеме, по большей части повторяя производственные отчеты и отзывы о «лучших людях». С другой стороны, чем ниже был статус респондента, тем большей была вероятность, что его свидетельство не будет соответствовать структуре, предложенной в опросном листе, оказываясь материалом о потере солидарности горожан, сопряженной с девиантным поведением (воровством [61], убийством, каннибализмом), и нелегким восстановлением этой солидарности [62] – другими словами, всем тем, что вслед за историком Сергеем Яровым можно рассматривать через призму понятия «блокадная этика» [63].

Многие из стенограмм интервью, собранных ленинградским отделением Института истории ВКП(б), имеют исповедальный характер, не столько соответствующий героическому нарративу, сколько повествующий о травматическом опыте респондентов, в том числе сильно повлиявшем на их психику. Так, например, в своем интервью начальник управления Народным комиссариатом юстиции Иван Рыхлов вспоминал, как пережил бомбардировку собственного дома, в результате которой погибли его соседи, а он сам лишился всего имущества. Несмотря на то, что Рыхлов был ветераном гражданской войны, пережитое оказалось настолько мучительным для него, что он признавался, что «тот случай очень сильно повлиял на психику. Жена моя, если слышит какой-либо звук, похожий на тревогу, вся вздрагивает» [64]. Как вспоминала Мария Меркулова – завхоз детского сада № 2 I-й Табачной фабрики имени Урицкого – после того, как 9 мая 1942 года вражеский снаряд разорвал на куски несколько детей, «заведующая детским садом т. Ворогунина стала совсем психопаткой» [65].

Эти и подобные комментарии в стенограммах показывают, что во многих случаях брутальная реальность ленинградской катастрофы просто не могла быть описана заранее предполагаемым образом. То же самое является справедливым и для работы раскаяния, которая особенно видна в стенограммах, посвященных ленинградским детям. Секретарь парторганизации 14-го хлебозавода Дзержинского района Марии Федорова вспоминала:

«У завода скапливались десятки голодных женщин и детей. Они сидели на лестницах, вымаливали кусочек хлеба. Невозможно было проходить мимо, когда я видела, что ко мне протягиваются детские ручонки, прося хлеба, и здесь чувство человечности подсказывало, что надо помочь, надо накормить, надо спасти, а чувство долга говорило, что всех накормить невозможно» [66].

Подобные моменты, вообще характерные для стенограмм интервью педагогов и воспитателей, существенно разрушали идеализированную картину блокады, в которой жители Ленинграда не могли наносить вреда друг другу, – особенно остро это заметно в цитатах, посвященных преступлениям против детей, как, например, в стенограмме сообщения Екатерины Тихоновой, сотрудницы завода «Невгвоздь», с большим раскаянием рассказывавшей, как зимой 1941/42 года ей и ее коллегам пришлось оставить осиротевших детей возле детского дома, несмотря на то, что тот отказывался их принимать:

«Что с ними, не знаю. Теперь страшно вспоминать! А какие были дети! Мальчик […] был лет восьми, такой хороший, приятный мальчик, и мы их там всех бросили» [67].

Как вспоминал прокурор Свердловского района Исаак Симонов:

«Гражданка Иванова проедала карточки своего ребенка. Жильцы сигнализировали об этом. Работники милиции застали ее за подготовкой к убийству собственного ребенка. Он был изъят и отдан в детский приемник» [68].

Излишне говорить, что подобные ситуации – не говоря уже о многочисленных упоминаниях мародерства, каннибализма и трупоедства [69] – оказалось просто невозможно вписать в советский официальный миф о блокаде, и собранный архив в послевоенное время оказался невостребованным.

Архив, собранный Комиссией по составлению хроники обороны Ленинграда – удивительный пример того, как уже во время самого события происходило его концептуальное осмысление. Осознавая важность документальной базы для последующих интерпретаций этого события, члены комиссии и сотрудники Института пытались создать «полное» и «объективное» знание о блокаде Ленинграда, фактически навязывая собственные интерпретации при помощи отбора источников, а также их создания. В результате собирания такой коллекции создавался «соцреалистический» ленинградоцентричный нарратив о войне, герои которого – «лучшие люди» и ключевые предприятия – помогают партии и фронту одолеть врага. Тем не менее уже на уровне собирания интервью, которые должны были служить интерпретационной рамкой для остальной коллекции, видны глубокие противоречия между конструируемым нарративом и реальным опытом, индивидуальной памятью жителей блокадного Ленинграда.