[стр. 11—22 бумажной версии номера]

Все авторы представленных здесь статей о политической риторике в постсоветской России придерживаются убеждения, что язык является существенным фактором политики: язык не только служит средством передачи определенного политического содержания, но и представляет собой условие реализации политической деятельности как таковой [1]. Ибо, как утверждает Ханна Арендт, в политике нет «разделения речи и действия, [поскольку] саму речь изначально [следует воспринимать] как разновидность действия» [2]. Системным анализом подобного взаимодействия языка и политики, которое было очевидным еще со времен античности, занимается риторика, то есть «техника» (téchnē rhētorikḗ, ars rhetorica) убеждающего искусства речи, призванного у таких авторов, как Аристотель, Цицерон и Квинтилиан, служить политической деятельности, осуществляемой в соответствии с этическими принципами.

Политическая риторика сегодня, как никогда раньше, находится в фокусе общественного внимания. Во времена популизма и автократии, когда значительно расширяются границы политического высказывания, язык политики стал более заметным и ощутимым даже по сравнению с эпохой победившего демократического парламентаризма, каким бы парадоксальным это ни показалось. Мы наблюдаем осознанное нарушение риторического принципа «приличия» (decorum), например, в агрессивно-инфантильном языке высказываний Дональда Трампа в твиттере или же в уголовном лексиконе Владимира Путина, на рубеже тысячелетий выражением «мы и в сортире их замочим» провозгласившего борьбу с чеченским терроризмом [3].

Данная ситуация побуждает к размышлениям о политической риторике, к осмыслению границы между конструктивной, открытой и демократической дискуссией в форме диалога и тоталитарным использованием языка в политике, саму возможность диалога уничтожающим [4]. Тем самым получает продолжение дискуссия, которая в послевоенное время в западных странах, особенно в Федеративной Республике Германии, привела к возрождению научного интереса к риторике. После опыта национал-социализма, при котором риторика стала действенным инструментом тоталитарного государства, его расовой политики и его войны на уничтожение, необходимо было вернуться к изначальному, аристотелевскому, значению риторики: в духе теории genus deliberativum (совещательной речи) политическая риторика является искусством убеждения, основанным на этических нормах, на принципах диалога, и служит достижению консенсуса [5].

В этом первоначальном значении риторика является самой основой демократии, наукой о продуктивном обмене мнениями, она служит гарантией существования политического сообщества, которое складывается как таковое только в делиберативном процессе, происходящем в форме диалога, учитывающего различные позиции и направленного на достижение консенсуса. Поэтому политическая риторика не сводится только к области стилистики или к эмоциональному перформансу – напротив, она представляет собой важный и сложно устроенный социальный инструмент для обращения с феноменом политической неопределенности. В центре внимания современных исследований находится прежде всего риторическая теория аргументации Аристотеля, которая уже в римской риторике утратила свое значение, а в XVI веке была и вовсе исключена из риторического учения [6]. Речь при этом идет прежде всего об энтимематической аргументации, то есть о такой форме умозаключения, которая основана на вероятных предпосылках и предполагает рациональный способ убеждения. Аристотелевская модель политической риторики, на которой базируется и предложенная Юргеном Хабермасом теория рациональной аргументации в публичной сфере [7], рассматривается как действенное средство против «извращения» риторики при тоталитаризме, против манипуляции и пропаганды.

Однако такая идеальная модель политической риторики нуждается в существенной корректировке. Во-первых, политическая риторика отнюдь не сводится к области совещательной речи (genus deliberativum), которую выделяет Аристотель в рамках своей теории родов. Уже в эпоху античности три рода риторики (совещательная, судебная и торжественная речь) были теснейшим образом переплетены между собой [8], причем даже в европейских демократиях послевоенного времени парламентская речь как составная часть свободной дискуссии с открытым финалом, предполагающей достижение консенсуса по спорным вопросам, представляла собой исключительное явление, поскольку такая речь, как правило, служила для обоснования постфактум уже заранее принятых решений. В российской же культуре подобное ограничение политической риторики рамками парламентской речи еще менее оправдано, потому что такой тип высказывания появлялся в России лишь спорадически в сфере публичных выступлений: в парламентской практике после революции 1905 года (в Думе 1906–1917 годов) и на Съезде народных депутатов в период между перестройкой и формированием постсоветской России (1989–1993) [9]. Парламентская речь в Государственной Думе, функционировавшей после 1993 года, неуклонно утрачивала свою делиберативную функцию, признаваемую лишь de jure, поэтому в путинской России сложилась парадоксальная ситуация, когда совещательная речь хотя и существует, но почти не выполняет политических функций. Напротив, в российской культуре представлены преимущественно монологические формы политической риторики. До конца XIX века они служили стабилизации и легитимизации власти в рамках автократической государственной системы, а в советское время так же были направлены на мобилизацию масс [10]. Такие жанры, как гомилетика, панегирическая речь и тронная речь, играли важнейшую роль в политической риторике Киевской Руси, Московского царства и Российской империи. В Советском Союзе и в постсоветской России возросла роль политической речи как убеждающего средства легитимизации власти (на митингах, партийных съездах, в телевизионных обращениях и так далее), причем в эпоху Путина она стала центральным элементом мультимедийной инсценировки идеологических «истин» [11].

Аристотелевская идеальная модель политической риторики нуждается в корректировке и в другом отношении: различие между «истинной» и «ложной» риторикой, продуктивным обменом мнениями и манипулятивной пропагандой само по себе проблематично. Политическая риторика является социальным механизмом, который сам по себе ни хорош и ни плох, он содержит арсенал потенциальных, изначально нейтральных, средств убеждения, рассчитанных на создание эффекта правдоподобия, а не на сообщение правды. Это значит, что риторика подходит для употребления (и злоупотребления) в различных политических целях. Так, например, собственную риторику создал политический язык национал-социализма, как еще в 1948 году показал Виктор Клемперер в знаменитой книге «Язык третьего рейха» (Lingua tertii imperii) [12]. Хотя этот язык, не перенося никаких контраргументов, и не служит формированию мнения, однако средства, которые он использует, вполне поддаются описанию в терминах риторики [13].

Однако это не значит, что различие между продуктивным обменом мнениями и манипулятивной пропагандой неуловимо. Именно двойная природа риторики, с одной стороны, являющейся практикой порождения речей, а с другой стороны, занимающейся их анализом, позволяет точно описать серые зоны между демократическим и недемократическим языком. «Сеть риторической машины», как определил Ролан Барт риторическое учение [14], исключительно богата разнообразными методами создания и анализа коммуникации, цели воздействия которой колеблются между полюсами «убеждения» и «уговаривания», причем она пользуется как рациональными, так и аффективными средствами. Поскольку политическую риторику неизменно определяют интересы говорящего, выбор тех или иных средств, всегда взаимодополняющих друг друга и никогда не исключающих одно другого, зависит от него и от конкретной речевой ситуации. Например, Владимир Путин относится к ораторам, которым удается действенно сочетать логическую и аффективную аргументацию. Так, в своей речи, произнесенной в марте 2014 года, он искусно соединил аргументацию из сферы международного права, оформленную в виде каузальных и сравнительных конструкций, с аффективной, агрессивной аргументацией, призванной пробудить в российских слушателях гордость и вместе с тем гнев из-за «унижения и оскорбления России Западом» [15].

Представленные здесь статьи рассматривают сущность языка политической риторики, они проникнуты убеждением, что современные исследования риторической практики предлагают надежный инструментарий для точного анализа форм политической коммуникации [16]. Этот анализ позволяет также объединить литературоведческий и лингвистический подходы к изучению политической риторики, так как лингвистика, исследуя стилистические, синтаксические, семантические и прагматические признаки политического языка, использует методы, близкие тем, которые применяются в риторике – ее «родственной дисциплине».

В этом отношении мы продолжаем традицию, корнями уходящую в прошлое, поскольку именно такое сочетание литературоведческих и лингвистических методов присуще одному из ранних и самых интересных исследований политической риторики ХХ века, а именно, анализу языка Ленина, который русские формалисты в 1924 году представили в серии новаторских статей, опубликованных в журнале «ЛЕФ» [17]. Формальная школа, с ее повышенным интересом к «сделанности» литературы и к дихотомии «практический язык» vs. «поэтический язык», которая подхватывает древнюю риторическую оппозицию plane vs. ornate, в целом опирается на теорию риторики [18]. В политических речах Ленина русские формалисты обнаруживают использование метода остранения: для Виктора Шкловского Ленин является «деканонизатором», остраняющим автоматизм политической декламации при помощи элементов разговорной речи. Возникает «ариторическая» риторика, тяготеющая к краткости формы, отвергающая ученость и литературные аллюзии, дабы избежать шаблонности политической речи [19]. Борис Казанский в статье «Речь Ленина. Опыт риторического анализа» убедительно доказывает, что, хотя язык Ленина не является литературным (речь Ленина не «литературна», не «художественна»; в ней нет «поэзии» и «риторики», утверждает Казанский), однако полностью поддается анализу в рамках классической, античной, риторики. Исследователь отмечает: «это означает настоятельную необходимость воскрешения подлинной античной риторики в ее существе», он призывает также освободить подлинную риторику от «мертвой схоластики». Ведь риторический анализ не обозначает наклейку ярлыков:

«Наклеить ряд словесных оборотов и форм построения речи, ярлыки с греческими или латинскими названиями: анафоза, матафора, апострофа, эпифоза, метонимия, гипербатон, оксоморон, просопея, гипотиноз и т.д. – так же мало делает науку, как аптека не создает медицины. Нужно раскрыть действительное содержание этих терминов, понять их систему как систему жизненных действенных функций слова» [20].

Такой акцент именно на риторическом характере политической риторики не значит, что риторика как наука способна адекватно описать и проанализировать любую форму политической коммуникации. Современная политическая коммуникация представляет собой сложный феномен, требующий междисциплинарного подхода. В противоположность античному социуму в ХХ и XXI веках мы наблюдаем феномен массового общества, которое отличается несравнимо большей дифференциацией и сложностью организации. Центральную роль играют средства массовой информации, которые вносят существенный вклад в структурирование публичного пространства – будь то в форме сообщества людей с разными интересами, будь то в форме легитимирующего власть голоса народа [21]. Распространение Интернета и связанная с ним плюрализация пространства политической коммуникации в последние годы крайне усложнили ситуацию. Так, например, в эпоху постправды (post truth) и постфактуальности (post factuality) утрачивает убедительность классическое различие между диалогической риторикой, оперирующей рациональными аргументами, и монологической риторикой, направленной на пропаганду той или иной идеологии [22].

В этих обстоятельствах представленные здесь статьи предлагают междисциплинарный подход к осмыслению политической риторики в постсоветской России, авторы используют различные методологические инструменты анализа, заимствованные из таких наук, как литературоведение, лингвистика и медиальная теория. На конкретном материале в статьях рассмотрены формы и функции политической риторики в постсоветской России. Зарождение этой риторики восходит, как известно, к периоду перестройки, когда радикально изменился монологический и монолитный политический дискурс Советского Союза [23]. Политика гласности привела к постепенному устранению централизованной монополии партии на политическую речь и ослабила цензуру. В пространстве публичной коммуникации появились бывшие диссиденты, например, Андрей Сахаров. Легализация политического диалога нашла самое очевидное медийное выражение в транслируемых в прямом эфире заседаниях Съезда народных депутатов СССР, которые собирали огромное количество зрителей. Новый тип оратора, представленный, например, Борисом Ельциным или Анатолием Собчаком, разрушил замшелый канон советской политической коммуникации и обеспечил медийный интерес к демократическому меньшинству съезда – интерес, который был значительно сильнее, чем фактическое влияние данной группы в обществе. Внезапно возникшая возможность публичной дискуссии породила и размышления о значении риторического учения в качестве инструмента эффективной политической работы [24].

После распада Советского Союза и создания Российской Федерации определяющим для системы общественной коммуникации в период президентства Бориса Ельцина становится понятие «свобода слова». В отличие от гласности, свобода слова не обозначает определенной политической концепции – она является результатом более или менее добровольного отказа государства от тотального контроля над старыми и новыми средствами коммуникации, от управления ими. Для политической риторики новой России 1990-х такой путь развития также был связан с утратой норм недавнего публичного дискурса [25], воспринимавшейся как «лингвистическая анархия» и приведшей к созданию целого ряда проектов по «защите» русского языка. Консервативный дискурс лингвистического пуризма дискредитирует свободу слова как механизм деградации русского языка и вместе с ним русской культурной идентичности [26]. Помимо этого, поправки к Конституции 1993 года, заложившие основу (полу)президентской системы правления в современной России, привели к ограничению власти Государственной Думы и тем самым к уменьшению роли делиберативной риторики, которая на протяжении периода правления Путина постепенно вытесняется из политической коммуникации. В то же время Борис Ельцин создает особый стиль президентской риторики, во многом обязанный его протеическому риторическому таланту и использованию самых разнообразных стратегий убеждения, коренным образом изменяющих российский политический публичный дискурс и знаменующих собой переход от демократически-диалогической к популистско-автократической речи [27].

При Владимире Путине начинается новый виток подавления политического диалога, при этом используются старые советские механизмы контроля над публичным пространством, в том числе медийная вездесущность официальной пропаганды. Новая официальная символика в современной России, предполагающая синтез имперско-православных и советских элементов, конструируется среди прочего посредством создания исторической концепции, согласно которой прошлое России представляется как непрерывный процесс формирования особой цивилизационной миссии. Элементом этого процесса конструирования является также возрождение старых идей, например, «евразийства», а также обращение к дихотомическим моделям базовых различий, например, к различию между своим и чужим, внутренним и внешним, другом и врагом. Подобная мифогенная гомогенизация приводит к внутренней поляризации общества, способствующей распаду политической общественности на отдельных управляемых индивидов и на группы [28].

Носителем этой постсоветской государственной идеологии выступает в сегодняшней России в первую очередь Владимир Путин, излюбленным жанром которого является политическая речь. Особенно начиная с 2012 года речи Путина, как произносимые ежегодно и ставшие традиционными (послание президента Федеральному Собранию; новогоднее обращение к гражданам России и другие), так и приуроченные к конкретному событию – например, аннексии Крыма (речь 18 марта 2014 года) – представляют собой ключевые тексты, содержащие идеологемы, которые затем распространяются во всех государственных СМИ. Риторика Путина отличается стилистическим разнообразием и гибкостью аргументации. Дифференциация и конкретизация таких эклектичных риторических средств определяется ситуацией, адресатом и контекстом тех или иных выступлений, диапазон которых включает в себя самые разные регистры – от исторического и государственнического пафоса до спонтанно-ариторических высказываний, частично в грубой форме, и до использования технократического дискурса советского образца [29].

Тщательно продуманная медийная инсценировка образа Путина [30] включает в себя также псевдодиалогические речевые ситуации, создаваемые, например, в телевизионной передаче «Прямая линия с Президентом РФ» (с 2001 года), в которой Путин в прямом эфире якобы спонтанно отвечает на вопросы, поступающие из разных регионов страны. Инсценировка диалога служит здесь для конструирования эмфатической «близости» президента и его народа: следуя старой традиции царских времен, Путин «принимает» просителей и дает обещание заботиться о нуждах своих граждан, выражая при этом конкретными (теле)образами идею вертикально «управляемой демократии». Помимо того, такие телевизионные передачи служат созданию коллективной ментальной карты страны, уже в 2006 года включавшей в себя и (в то время еще) украинский Севастополь [31].

Другую важную сферу, в которой разворачивается политический дискурс современной России, представляют собой новые средства коммуникации, особенно Интернет, чье распространение привело к плюрализации пространств политической коммуникации, в значительно меньшей степени поддающихся контролю и управлению, чем традиционные СМИ – такие, как радио, телевидение и кино. Но именно в Интернете в эпоху постправды и постфактуальности бушует борьба за информационные ресурсы, которая выходит за границы национальных государств. «Дезинформация» и «риторическая война» являются элементами этой борьбы. Адресатом такой политической риторики выступает не только русскоязычное население внутри России и за ее пределами, но и международная аудитория, о чем свидетельствует мультилингвизм российских Интернет-сайтов, информирующих о политических событиях [32].

Итак, политическая риторика является в современной России главным инструментом государственной пропаганды, использующей различные СМИ и многообразные жанры. В то же время источником интерпретационных моделей общественных событий в официальном дискурсе являются речи Путина, которые не допускают возражений и приобретают квазисакральный статус «слова истины». Таким образом, в современной России, с одной стороны, возрождается первоначальная устная традиция политической риторики, с другой стороны, она сводится к монологической речи одного-единственного лица, при которой допускается только видимость диалога. Здесь возможно только кратко охарактеризовать тот широкий контекст, с которым неразрывно связаны следующие статьи, посвященные отдельным аспектам политической риторики в постсоветской России. Они не притязают на полноту охвата материала, скорее указывают на новые тенденции, ключевые моменты и методологические подходы в исследованиях. Михаил Одесский рассматривает взаимосвязь литературы и политической риторики в России на материале «новой драмы» 2000-х – в частности, пьес Ивана Вырыпаева. Он показывает, что «новая драма» подхватывает советскую тенденцию десемантизации политических идеологем, таких, как «правые» и «левые», и придает «идеологии протеста» эмоциональный, экспрессивный характер, не укладывающийся в рамки классических идеологических понятий [33]. Обращаясь к текстам Льва Рубинштейна, Одесский также демонстрирует влияние процесса десемантизации идеологем на современную российскую политическую риторику, благодаря этому приобретающую ярко выраженный постмодернистский характер [34].

Ключевым жанром политической риторики как совещательной ораторской практики является парламентская речь, именно ей посвящена статья Даниэля Вайса. На примере употребления пословицы «первый блин комом» Вайс исследует роль мышления аналогиями в дебатах, происходивших в Государственной Думе, а также показывает границы и слабые стороны такого типа аргументации [35]. Барбара Роггевеен и Эллен Руттен обращаются к другой традиционной сфере политической риторики – к риторике предвыборной борьбы. Они анализируют различные значения понятия «искренность» в выступлениях Владимира Путина и Алексея Навального во время президентских выборов 2018 года. Исследовательницы рассматривают широкий контекст постсоветского дискурса об искренности, присутствующий в различных СМИ [36], и уделяют особое внимание употреблению данного понятия в политической борьбе. Там наблюдается парадоксальная ситуация, которую можно обозначить как антириторическая риторика и которую авторы соотносят с классическим феноменом паррезии.

В современном российском политическом поле центральную роль играет риторика аффектов. Майкл Горам занимается явлением «троллинга» в новых средствах коммуникации, особенно в Интернете – в частности, его ролью в политической коммуникации сегодняшней России. Обладая двойной природой, будучи, с одной стороны, актом политической коммуникации, а с другой, – риторической фигурой, троллинг является как инструментом агрессивной политики, так и крайним проявлением политической риторики, разрушающей границы «приличия» (decorum) политической коммуникации. Хольгер Куссе пишет в своей статье об аффективной риторике нынешнего российско-украинского конфликта и анализирует, используя теорию аргументации, тесное переплетение агрессии и аргументации. Куссе убедительно показывает, что не всегда можно провести четкую границу между доказательной, рациональной аргументацией и ненавистью, ложью, манипуляцией. Агрессивная аффективная риторика находится также в центре внимания Гасана Гусейнова. Анализируя недавнюю политическую дискуссию, в которой главным героем выступил сам Гусейнов – знаменитую полемику по поводу «клоачного языка», – автор демонстрирует на примерах различных линий аргументации в этих дебатах присутствие в современном политическом дискурсе риторики ненависти и насилия по отношению к инакомыслящим. Илья Калинин предлагает подойти к политической риторике не столько как к своего рода символической надстройке, детерминированной характером политического базиса (специфического политического порядка), сколько как к структуре, организующей этот политический порядок [37]. Его основной тезис состоит в том, что можно не только описывать риторику, используемую тем или иным политическим режимом, но и диагностировать ту или иную риторическую доминанту, или, как сказали бы русские формалисты, «поэтический конструктивный принцип», который внутренне организует символическое ядро политического порядка.