ИНТЕЛРОС > №133, 2020 > Советские цеховики: этика «левых» отношений

Марианна Жевакина
Советские цеховики: этика «левых» отношений


11 февраля 2021

 

Марианна Александровна Жевакина (р. 1976) – историк, сотрудник отделения истории факультета гуманитарных наук Гамбургского университета (Германия).

[стр. 207—217 бумажной версии номера]

Эта работа представляет собой попытку сжатого описания практик взаимоотношений нелегальных предпринимателей, осуществлявших «левое» производство в СССР в 1950-х – начале 1960-х годов. Речь идет о так называемых «цеховиках» [1], которые, официально являясь работниками социалистических предприятий, использовали их как прикрытие и выпускали не только плановую продукцию, но (в целях личной выгоды) и «левые» товары, не проходившие по официальному учету. При этом они использовали инфраструктуру предприятия – его имя, здание, сырье, станки, транспорт и так далее. Функционировавшие таким образом «тайные частные фирмы» [2] обладали двойственной структурой: официальной, внешней, подразумевавшей борьбу за выполнение плана, участие в соцсоревновании, проведение партсобраний и политинформации, и тайной, но по существу основной – нацеленной на получение личной коммерческой выгоды ее участниками. Цеховики, с одной стороны, были работниками соцпредприятия, а с другой, – нелегальными предпринимателями, совершавшими, с точки зрения государства, тяжкое преступление: хищение социалистического имущества.

Являясь сектором теневой экономики, «левое» производство было неразрывно связано с сущностью советской плановой системы. Его предпосылки хорошо известны: это товарный дефицит, неспособность плана адекватно реагировать на колебания спроса, система фиксированных госцен, а также зависимость предприятий от решений сверху, порождавшая сращивание интересов производственников и чиновников – то есть коррупцию [3]. В основе «левого» производства лежали универсальные стратегии самозащиты предприятий от давления государства, описанные Джозефом Берлинером еще для довоенного времени [4]: «экономия» сырья, накопление неучтенных «излишков»; внеплановый товарообмен между предприятиями; выполнение плана «на бумаге»; круговая порука работников предприятия, использование связей с чиновниками; привлечение толкачей, обладавших талантом «доставать» дефицитные ресурсы.

Основу производимой «налево» продукции составляли ходовые потребительские товары: одежда, обувь, утварь. Будучи по сути довольно незамысловатыми, «левые» схемы позволяли, однако, на протяжении многих лет выпускать неучтенную продукцию, нередко сравнимую по размерам или превышавшую плановую и приносившую колоссальный, по советским меркам, доход. Цеховики, презрительно именовавшиеся советской прессой «дельцами» и «коммерсантами», составляли специфическую прослойку советского общества, нормы взаимоотношений, поведенческие практики и обычаи которой мало изучены. Данная работа пытается заполнить этот пробел, рассматривая вопросы, кем были цеховики 1950–1960-х годов, как были устроены их цеха, как они взаимодействовали в мирных и конфликтных ситуациях?

В основе исследования лежат судебные дела начала 1960-х, проведенные в СССР в рамках хрущевской кампании по борьбе с экономическими преступлениями [5]. Несмотря на «враждебный» по отношению к цеховикам характер, эти источники по следующим причинам пригодны для воссоздания внутреннего устройства теневого бизнеса. Во-первых, для хрущевской кампании были характерны крупные процессы (нередко до 50 обвиняемых); одновременный арест всей группы и интенсивное давление делало невозможным сокрытие подробностей «левой» деятельности. Во-вторых, подсудимые знали о реальной опасности противоправного применения против них смертной казни, введенной в 1961–1962 годах [6]. Они хватались – часто безуспешно – за чистосердечное признание как за единственную возможность выжить. Детальность показаний обвиняемых связана и с тем, что следователи и судьи явно интересовались внутренней организацией цеховиков, пытаясь понять, как те могли в условиях советской экономики «сколотить» огромные состояния [7].

 

«Свои» люди

 

«Левое» производство подразумевало участие большого количества людей. Кроме непосредственно цеховиков, в нем были задействованы другие работники предприятия, чиновники, продавцы «левых» товаров. Несмотря на различную степень вовлеченности, все эти люди в той или иной степени относились к категории «своих». В целом, разделение на «своих» и «чужих» характерно для всех сфер советской жизни [8], однако в контексте «левого» производства оно приобретало очень конкретное и специфическое значение: «наш человек» – это тот, с кем можно «работать», то есть осуществлять «левую» деятельность. «Работать» можно – в условиях конспирации и сложности документирования «левых» сделок – только с теми, кому доверяешь:

«Он был, как говорят, “наш человек”. Мы доверяли ему, оставляли на него цех» [9].
«Я ему доверял потому, что он у нас работал» [10].

Таким образом, «наш» человек – это тот, кому можно доверять, а доверие – основа «левого» производства. Являясь базовой категорией советского теневого бизнеса, понятие «нашего» («своего») человека наполняло собой среду, в которой «работали» нелегальные предприниматели и которую можно обозначить как «пространство доверия». Это социальное пространство схематически представляется в виде концентрических кругов, расходящихся от центра максимального доверия, характерного для взаимоотношений партнеров по цеху. Лейтмотивом всех их рассказов о внутреннем устройстве цеха была презумпция взаимной честности:

«Мы все верили друг другу, если сказал, то значит так и есть» [11].
«Мы жулики, расхитители государственного имущества, но между собой мы были честными, и когда кто-либо из наших участников говорил или отчитывался в деньгах, мы им верили на слово» [12].

Речь здесь идет о собственно цеховиках – руководителях цеха, осуществлявших основную «левую» деятельность: организацию и снабжение цеха, налаживание связей с чиновниками, магазинами и так далее. Они назывались «пайщиками», «компаньонами» или «дольщиками». Дольщики инвестировали в цех личные средства (в частности, платили «вступительные», или «входные», в начале «работы») и получали долю от «левой» прибыли, делившейся между ними поровну или в заранее оговоренных процентах [13]. Группа дольщиков составляла организационное целое – «общее дело»: в показаниях цеховиков постоянно используется слово «мы», «наш цех». Каждый из дольщиков выступал вовне от лица всей группы и имел право самостоятельно заключать «левые» сделки: «Если кто-либо давал взятку или приобретал сырье, то это все делалось от имени всей группы» [14].

Потраченные при этом деньги возвращались после регулярно проводившихся собраний, на которых устно «отчитывались» об истраченных суммах. Дополнительного подтверждения совершенных затрат не требовалось [15]. При обсуждении возникавших вопросов каждый дольщик, независимо от размера доли, имел равный голос, решение принималось единогласно [16].

Таким образом, дольщики образовывали своеобразное товарищество – структуру, традиционно используемую при близких лично-доверительных отношениях, в первую очередь в семейном предпринимательстве. И действительно, цеховики часто были или родственниками, или близкими знакомыми [17]. При приеме в цех новых участников также имели значение такие качества, как «несклочность» характера, знание производства и опыт работы [18]. Однако и человека без опыта могли пригласить в «дело», если он считался «грамотным». Грамотность (понимаемая как наличие хотя бы среднего образования) ценилась потому, что «старые» цеховики (в основном «артельщики» 1940–1950-х годов), обладая большим опытом, часто не имели даже законченного начального образования. В «левое» производство были вовлечены и другие работники предприятия. Отношения с ними можно представить как «второй круг доверия». Речь идет о людях, знавших о «левом» производстве и либо молчавших о нем (то есть оказывавших пассивную поддержку цеху), либо осуществлявших вспомогательную «левую» деятельность. Это шоферы, кладовщики, экспедиторы, плановики, но также и официальное руководство предприятия: директор, бухгалтер, техрук и другие. Они получали не долю от «левой» прибыли, а установленную сумму («гарантийные», «твердую ставку»), которая выплачивалась ежемесячно и называлась «окладом» [19].

Примечательно, что цеховики часто предпочитали «не светиться» и не занимать официальных руководящих должностей, формально оставаясь простыми рабочими, бригадирами или мастерами производства. Таким образом, официальные руководители предприятия получали от своих подчиненных «оклад» (или несколько «окладов», если на одном предприятии действовали несколько цехов).

Неограниченное доверие между партнерами-цеховиками не распространялось на участников «на окладе»: те не участвовали в совещаниях, не вели «деловых» переговоров и не выступали самостоятельно от лица цеха [20]. В целом такую структуру можно рассматривать как своеобразное товарищество, основанное на доверии, состоявшее из безусловных товарищей с неограниченными полномочиями и участников, получавших стабильный доход, но не посвященных в «коммерческие дела».

В следующий круг «своих» входили внешние контрагенты цеховиков: связанные с цехом чиновники и сотрудники правоохранительных органов; продавцы «левых» товаров; работники других предприятий, с которыми заключались «левые» сделки. Доверительные отношения к ним в основном ограничивалось ситуациями, не выходившими за пределы их компетенции. И, наконец, к «своим» в самом широком смысле слова относились люди, с которыми цеховики напрямую не «работали», но про которых было известно, что они тоже занимаются теневой деятельностью.

Чем обширнее было «пространство доверия», то есть, чем больше у цеховиков было «своих» людей, тем успешнее мог «работать» цех. Доверие возникало из родственных отношений, знакомств и «делового» сотрудничества [21]. Между этими источниками доверия, однако, существовало важное различие. Если доверие к знакомым и контрагентам необходимо было «наработать», то родственники были «своими» по естественным причинам – доверие к ним казалось самым прочным.

Чем больше с цеховиками работало людей, которые считались родственниками, тем надежнее были связи. Этот момент, по мнению автора, важен при рассмотрении так называемого «национального вопроса». Речь идет об устойчивом представлении, что цеховиками были преимущественно люди определенных национальностей, в первую очередь евреи [22].

Вообще традиционная склонность представителей той или иной национальной группы к так называемой «семейственности» [23]способствовала успеху в «левой» деятельности. Причем речь здесь идет не об общей этнической солидарности [24], а о широком понимании именно семейной принадлежности, подразумевавшей поддержку и естественную связь даже между отдаленными родственниками.

Именно этим моментом (а не только исторически обусловленной занятостью евреев в кустарном производстве и торговле [25] в совокупности с их рассеянностью по городам СССР) можно объяснить расхожее представление [26] об успешности крупных «еврейских» цехов. В самом деле, доверие у еврейских цеховиков, очевидно, распространялось не только на собственных (в том числе дальних) родственников, но и на родственников партнеров. Такие представления, например, позволяли цеховику, впервые видевшему женщину, представившуюся сестрой бывшего дольщика, купить у нее золота на сумму, превышавшую его официальную месячную зарплату в 170 раз: «Я знал, что они родственники Т-са [27], поэтому я доверял им, а они доверяли мне. [...] Фамилии и имени ее я не знал» [28].

Создается впечатление, что в контексте «левой» деятельности доверительное отношение к родственникам выступало в той же функции, которую в советское время играл блат в отношениях с чиновниками: оно было «предваряющим знанием», на которое опирались люди, заключая сделки, и взаимным доверием, которое эти сделки инициировало [29]. «Семейственность» являлась своеобразным бонусом при развитии «левых» отношений, стабилизировавшим «пространство доверия» и наполнявшим его естественными (основанными на родственных связях) моральными установками.

 

Споры между «своими»

 

Несмотря на описанную выше гармоничность, в процессе «левого» производства не могли не возникать конфликты. Судя по источникам, они происходили по следующим причинам: подозрению в обмане между партнерами, недовольству при распределении прибыли или ресурсов, спору о величине отступных при выходе из цеха.

Рассмотрение способов решения конфликтов позволяет сделать вывод о способности «левой» экономики к саморегулированию. Ведь в условиях невозможности обращения в органы правосудия споры должны были решаться «своими силами». Неразрешенный конфликт был опасен для его участников, поскольку обиженный мог из мести донести на оппонентов [30] или по крайней мере их этим шантажировать [31]. Поэтому понятно, почему урегулирование споров, по общему согласию, были жизненно важно.

Первой ступенью разрешения конфликта являлся разговор для выяснения отношений сторон и их примирения. Разговор мог проходить наедине или при участии общих знакомых, заинтересованных в окончании ссоры, нередко на нейтральной территории, например, в ресторане [32]. Если причина конфликта носила структурный характер, то есть, если споры по одному и тому же поводу возникали постоянно, решением могла стать реорганизация в виде перераспределения функций между цеховиками. Например, человеку, подозревавшему обман при выплате ему прибыли, могла быть предложена возможность самому вести «левую» бухгалтерию [33]. Еще одним способом выхода из затяжного конфликта была реструктуризация: если компаньонам становилось тесно друг с другом, они могли разделить цех и начать «работать» самостоятельно как два «левых» производства, независимых друг от друга [34]. Такое разделение (если позволяла структура предприятия) могло оформляться созданием нового официального фабричного подразделения. Возможно было также и слияние, когда цеховики, действовавшие на одном предприятии и конкурировавшие за доступ к его ресурсам, объединялись в один цех и начинали вести общие расчеты – таким образом у них появлялся общий интерес и споры прекращались [35].

При непреодолимых разногласиях с партнерами практиковался выход из цеха. Официально он оформлялся как перевод человека в другое подразделение предприятия или увольнение. Неофициально же вставал довольно сложный вопрос об отступных, на которые выходящий имел право. Споры о размере отступных носили взрывоопасный характер и часто не могли быть решены конфликтующими самостоятельно. Тогда оставалось последнее средство: обращение «к людям» – привлечение посторонних лиц в рамках третейского суда. Сведений о третейских судах 1950–1960-х годов немного. Та информация, которой располагает автор, относится исключительно к спорам между цеховиками-евреями [36]. Вопрос о том, были ли третейские суды в описываемой ниже форме распространены и среди представителей прочих национальностей, остается открытым. С одной стороны, можно предположить, что они были специфически еврейским явлением, частным проявлением традиции самостоятельного разрешения споров, связанной с историческим институтом раввинского суда, в основе носившего третейский характер [37]. С другой стороны, необходимость урегулирования конфликтов своими силами как константа «левых» отношений предполагает наличие сходных методов независимо от национальной принадлежности. Однако предположение о применении аналогичных процедур в других этнических и региональных контекстах требует дополнительного конкретизирующего исследования.

Основным принципом третейского разбирательства было добровольное участие в нем и конфликтующих, и людей, разрешавших спор. Обычно арбитром был один человек, пользовавшийся авторитетом у обеих сторон [38]. Реже, видимо, когда единственное, в чем стороны соглашались, была готовность провести разбирательство, а договориться о единоличном арбитре не удавалось, третейский суд состоял из троих человек. За помощью в урегулировании спора конфликтующие обращались к людям, которых они причисляли к «своим» в широком смысле слова, то есть к тем, которым доверяли. Арбитры не должны были быть специалистами «левого» производства, хотя наличие общего представления о «левых» сделках подразумевалось. Так, спор о выплате отступных в размере 154 тысяч рублей [39], которых требовал цеховик по фамилии Пр-ч, поругавшийся с компаньонами и выходивший из цеха, был решен тремя арбитрами, из которых один был работником (и цеховиком) соседней фабрики, второй – 72-летним аптекарем, а третий – соседом-портным. Этот третейский суд состоялся в городе Фрунзе в 1959 году. Если судить по подробным показаниям его участников, все они имели ясное представление о правилах поведения и распределении ролей на третейском суде, видимо, делая это не в первый раз. Представляется, что реконструированную на основании этих показаний процедуру можно рассматривать как распространенный сценарий и для других подобных третейских разбирательств.

Третейский суд собирался на нейтральной территории. В данном случае это был дом портного, согласившегося выступить в качестве так называемого «третьего лица» [40]. Каждая из сторон приводила своего представителя, который должен был защищать интересы стороны и одновременно выполнять функции одного из арбитров [41]. Представители были «посторонними», то есть не вовлеченными в спор людьми. Они могли быть в общих чертах осведомлены о сути конфликта, но не должны были быть лично заинтересованы в его исходе. При подозрении в пристрастности (вызванной, например, родственными связями представителя с одной из сторон) практиковались отводы, когда другая сторона заявляла, что не согласна на участие в третейском суде в таком составе [42].

Вначале конфликтующие высказывались по поводу спора, обрисовывали свое видение ситуации и выдвигали требования [43]. Выслушав аргументы и мнения обеих сторон и поняв суть претензий, представители начинали переговоры между собой, вырабатывая общее решение. Иными словами, они старались сформулировать условия мирового соглашения, снижая размер требований [44]. Если представителям удавалось достигнуть консенсуса, то дело было урегулировано, и третейский суд не требовал продолжения. Если же представители не могли договориться, то они обращались к «третьему лицу», чье мнение становилось решающим. Этот участник присоединялся к предложению, высказанному одним из представителей, которое принималось, таким образом, большинством голосов (два против одного) и было окончательным [45].

Одна из сторон могла остаться недовольна решением, однако способов пересмотра дела, видимо, не существовало. Вот как подсудимый Гл-н описывал советскому суду свое эмоциональное состояние после того, как третейский суд вынес несправедливый, по его мнению, вердикт:

«Гл-н – ведь это маленький футбольный мяч, который куда хотят туда и пинают, и он приземляется там, куда упадет. Я очень возмущался решением о том, что я должен выплачивать [...] деньги» [46].

Примечательно, что третейские судьи не особенно вникали в подробности «левых» сделок, послуживших причиной конфликта – излишний интерес к чужим делам считался дурным тоном. Складывается впечатление, что решение принималось скорее исходя из прагматических соображений, чем в результате попыток установить объективную истину. В условиях, когда все претензии сторон подкреплялись только устными заверениями, особое значение приобретали такие качества судей, как здравый смысл, логическое мышление и чувство справедливости. Например, у фрунзенского третейского суда сложилось впечатление, что Пр-ч умолчал о некоторых суммах, ранее уже выплаченных ему компаньонами. На этом основании его требование об отступных было просто уменьшено в два раза, с аргументацией: «[Х]ватит с Пр-ча и половины, так как он, видимо, уже не первый раз требует с них деньги» [47].

Третейские судьи, очевидно, не получали денежного вознаграждения [48]. Урегулирование спора скорее являлось своего рода одолжением, которое оказывалось не за деньги, а из любезности, вызывавшей чувство благодарности у людей, обратившихся за помощью. Как многие одолжения такого рода, оно влекло за собой повышение авторитета лица, оказавшего услугу, и возможность попросить о встречном одолжении. Принятое третейским судом решение исполнялось добровольно, в силу обычая. Способов принуждения к исполнению не существовало, за исключением возможного солидарного отказа других нелегальных предпринимателей работать с нарушителем в будущем [49]. В связи с этим показательны слова одного из арбитров по поводу недовольства истца исполнением третейского решения:

«После этого Пр-ч приходил ко мне опять с жалобой, что деньги ему хотят отдать не сразу, а по частям, я в шутку сказал ему, что в таком случае он должен обратиться за разрешением спора в народный суд. После того я больше его не видел» [50].

Урегулирование споров между цеховиками в 1950-х – начале 1960-х основывалось на принципах добровольности, прагматизма, нацеленности на достижение мирового соглашения и возможности привлечения беспристрастных «посторонних» из числа «своих» людей. Применение физического насилия распространено не было. Насильственные методы решения споров, видимо, начали распространяться не ранее конца 1970-х, после того, как цеховики приняли предложение авторитетов уголовного мира о защите в обмен на выплаты 10% доходов [51]. Представляется, что начавшееся в связи с этим взаимопроникновение экономической и общей преступности могло заложить основы для последующего существенного изменения миролюбивого характера урегулирования конфликтов между нелегальными предпринимателями СССР.

***

Подводя итог, можно рассматривать нормы взаимоотношений цеховиков 1950–1960-х годов – доверие и честность между партнерами – как частный пример того, что Николай Митрохин называет «патриархальной трудовой этикой». По его гипотезе, она сохранялась в СССР как атавизм досоветского времени и исчезла к 1970-м в связи со сменой поколений и государственной политикой подавления любой частной экономической активности, сменившись «нечестностью и неверностью данному слову» [52]. Для подтверждения или опровержения этого предположения необходимо дополнительное исследование теневого бизнеса позднего социализма. Однако представляется, что основополагающая категория «левых» отношений – понятие «наши», подразумевающее доверие в группе, – сохранялась до конца советской истории (не говоря о том, что эта категория пережила СССР, наполнившись, правда, качественно новым содержанием). Цеховики как явление сохранились, несмотря на их разгром в начале 1960-х, но не пережили породившей их системы, исчезнув в новых условиях предпринимательства после распада СССР.


[1] «Цеховик» происходит от слова «цех», которое в нейтральном значении означает официальное подразделение предприятия. В нелегальном значении (которое используется далее в тексте) цех – это место, где налажено «левое» производство. Хотя употребление слова «цех» в этом специфическом смысле подтверждается источниками 1950–1960-х годов, слово «цеховик» как самоназвание нелегальных предпринимателей в тот период автору не встречалось. Вместо него бытовали самоназвания «трикотажники», «галантерейщики» и так далее (в зависимости от вида производства) или «артельщики» (именно в артелях «левые» схемы применялись особо широко. После полного огосударствления промысловой кооперации к 1960 году и перехода «артельщиков» на госфабрики, они продолжали и там производить «левые» товары). Хотя термин «цеховик» как общий для обозначения организаторов «левого» производства, возможно, более поздний, автор использует его для хрущевского периода. В любом случае, данный термин прочно вошел в оборот не позднее 1970-х.

[2] Grossman G. Die «zweite Wirtschaft» und die sowjetische Wirtschaftsplanung. Ko¨ln: Bundesinstitut fu¨r ostwissen - schaftliche und internationale Studien, 1984. P. 15.

[3] Взаимоотношения цеховиков с чиновниками и связанные с этим коррупционные практики заслуживают отдельного анализа и не рассматривается в данной статье.

[4] Berliner J.S. Factory and Manager in the USSR. Cambridge: Harvard University Press, 1957.

[5] Важной работой по теме до сих пор является: Эвельсон Е. Судебные процессы по экономическим делам в СССР. Шестидесятые годы. Лондон: Overseas Publications Interchange, 1986.

[6] Указы Президиума Верховного Совета СССР от 5 мая и 1 июня 1961 года, 20 февраля 1962 года установили смертную казнь за хищения в особо крупных размерах, валютные операции и взяточничество. Применение смертной казни к лицам, совершившим эти преступления до введения в силу Указов (то есть попрание правового принципа о запрете обратной силы закона, усиливающего наказание), стало результатом мощного давления, которое Хрущев, возмущенный размахом теневой деятельности в СССР, оказал на советскую юстицию. См.: Костырченко Г.В. Тайная политика Хрущева. Власть, интеллигенция, еврейский вопрос. Москва: Международные отношения, 2012. С. 424–434.

[7] Состояние «трикотажника» Гольдмана из города Фрунзе составляло на момент ареста в 1961 году около одного миллиона (дореформенных) рублей, при официальной зарплате в 700 рублей в месяц. Крупные цеховики из центральных городов «работали» с еще бo´льшим размахом. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 9474. Оп. 7. Д. 1229. Л. 39, 58, 108; Д. 1227. Л. 62, 83, 105.

[8] Ledeneva A. The Genealogy of Krugovaya Poruka: Forced Trust as a Feature of Russian Political Culture // Markova´ I. (Eds.). Trust and Democratic Transition in Post-communist Europa. Oxford; New York: Oxford University Press, 2004. P. 85.

[9] ГАРФ. Ф. 9474. Оп. 7. Д. 1233. Л. 116. При цитировании здесь и далее пунктуация источников сохранена.

[10] Там же. Д. 1227. Л. 90.

[11] Там же. Л. 103.

[12] Там же. Л. 250.

[13] Там же. Л. 95; Д. 1229. Л. 39, 124; Д. 1228. Л. 44, 45, 146; Д. 1229. Л. 47, 163.

[14] Там же. Д. 1229. Л. 110.

[15] Там же. Д. 1227. Л. 115, 125; Д. 1229. Л. 134; Д. 1232. Л. 196.

[16] Там же. Д. 1229. Л. 218, 219.

[17] Там же. Д. 1227. Л. 106; Д. 1228. Л. 1, 19, 49; Д. 1229. Л. 37. Константин Симис называет крупные цеха «семейными кланами»: Simis K.M. USSR: Secrets of a Corrupt Society. London; Melbourne; Toronto: Littlehampton Book Services, 1982. P. 104.

[18] ГАРФ. Ф. 9474. Оп. 7. Д. 1228. Л. 39; Д. 1229. Л. 39.

[19] Там же. Д. 1228. Л. 83, 146; Д. 1229. Л. 68, 69.

[20] Там же. Д. 1228. Л. 93.

[21] Эти пути возникновения доверия универсальны для СССР и характерны не только для цеховиков: Горлицкий Й. Структуры доверия после Сталина // Неприкосновенный запас. 2013. № 6(92) (http://magazines. russ.ru/nz/2013/6/1g.html#_ftnref7).

[22] Многие представители власти разделяли это представление. Bопрос о причинах его распространения и истинности заслуживает отдельного рассмотрения.

[23] См., например, формулировку stronger family attachment в: Ofer G., Vinokur A. The Soviet Household under the Old Regime. Economic Conditions and Behavior in the 1970s. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. P. 15.

[24] Grossman G. Op. cit. Р. 33.

[25] Эвельсон Е. Указ. соч. С. 20–21.

[26] Simis K.M. Op. cit. Р. 108; Эвельсон Е. Указ. соч. С. 20–22.

[27] Здесь и далее фамилии лиц, указанных в архивных делах, сокращаются для обеспечения конфиденциальности, согласно российскому законодательству (со времени этих процессов еще не прошли 75 лет). Фамилии цеховиков, сведения о которых имеются в общедоступных источниках, приводятся полностью.

[28] ГАРФ. Ф. 9474. Оп. 7. Д. 1233. Л. 33.

[29] Berliner J.S. Op. cit. Р. 182.

[30] Так случилось, например, с московским цеховиком Шакерманом: Эвельсон Е. Указ. соч. С. 70.

[31] ГАРФ. Ф. 9474. Оп. 7. Д. 1227. Л. 114.

[32] Центральный государственный архив высших органов власти и управления Украины (ЦГАВОВУ Украины). Ф. 24. Оп. 20. Д. 1120. Л. 64; ГАРФ. Ф. 9474. Оп. 7. Д. 1230. Л. 27.

[33] ГАРФ. Ф. 9474. Оп. 7. Д. 1227. Л. 113.

[34] Там же. Л. 113; Д. 1228. Л. 18.

[35] Там же. Д. 1227. Л. 103, 108, 109.

[36] Для хрущевской кампании было характерно повышенное внимание именно к «еврейским» цехам. Здесь я оставляю за границами статьи вопрос, носила ли хрущевская кампания против цеховиков преимущественно антисемитский характер. Тем не менее данная проблема требует пристального внимания и дальнейшего исследования.

[37] Раввинский суд // Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона (https://dic.academic.ru/dic. nsf/brokgauz_efron/85268/Раввинский).

[38] Так, главный инженер киевской галантерейной фабрики – и по совместительству крупный цеховик – Михаил Шер проводил третейские разбирательства в своем фабричном кабинете: ЦГАВОВУ Украины. Ф. 24. Оп. 20. Д. 1124. Л. 86.

[39] Средняя зарплата на предприятии, где работали конфликтующие, составляла в то время около 700 рублей в месяц.

[40] ГАРФ. Ф. 9474. Оп. 7. Д. 1229. Л. 236.

[41] Там же. Д. 1227. Л. 114; Д. 1230. Л. 5.

[42] Там же. Д. 1227. Л. 114.

[43] Там же. Л. 114; Д. 1230. Л. 5.

[44] Там же. Д. 1231. Л. 248; Д. 1232. Л. 28.

[45] Там же. Д. 1231. Л. 246, 248.

[46] Там же. Д. 1228. Л. 182.

[47] Там же. Д. 1227. Л. 245.

[48] Там же. Д. 1231. Л. 249.

[49] Simis K.M. Op. cit. Р. 109.

[50] ГАРФ. Ф. 9474. Оп. 7. Д. 1227. Л. 245.

[51] Гуров А.И. Красная мафия. М.: Коммерческий вестник, 1995. С. 15.

[52] Митрохин Н. Евреи, грузины, кулаки и золото Страны Советов: книга В.Д. Иванова «Желтый металл» – неизвестный источник информации о позднесталинском обществе // Новое литературное обозрение. 2006. № 4(80) (http://magazines.russ.ru/nlo/2006/80/mi16.html).


Вернуться назад