[стр. 50—61 бумажной версии номера]

Дискуссии о соотношении класса и идентичности вышли за сугубо академические рамки в связи с избирательными кампаниями Берни Сандерса и Хиллари Клинтон - главными конкурентами за выдвижение в кандидаты на пост президента США от Демократической партии в 2016 году. Либеральный феминизм Клинтон и ее риторические призывы к расовому равноправию стали воплощением неолиберальной версии политики идентичности. Критики Берни Сандерса в свою очередь увидели в его открытом обличении социального неравенства и стремлении говорить о проблемах рабочего класса в США манифестацию классового редукционизма и эссенциализма [1]. Предложенную Клинтон линию Демократической партии подхватила избирательная кампания Джо Байдена, а его победа на выборах 2020 года была преподнесена как победа политики идентичности, чьим символом стала вице-президент Камала Харрис - женщина с индийскими и африканскими корнями. При этом, как замечает журналист «Financial Times» Эдвард Льюс, главным вызовом для Байдена станет вопрос о белом рабочем классе, который заинтересован в улучшении своего экономического положения больше, чем в обсуждении связанных с расизмом проблем [2].

Однако какое значение эти дискуссии имеют для России, где вопросы идентичности - расы и гендера как минимум - будто бы вообще не являются частью политического дискурса? Рискну предположить, что парадоксальным образом в России политика идентичности получила геополитическое выражение - согласно официальной риторике, российский народ утверждает право на признание и защищает свою уникальность в борьбе с либеральным и универсалистским Западом. Например, в докладе Международного дискуссионного клуба «Валдай» (2014) говорится следующее:

«Национальная идентичность имеет ярко выраженное внешнее - международное - “измерение”. […] Национальная идентичность должна отвечать вызовам и возможностям, но не запросам внешнего окружения. Россия не может и не должна пытаться понравиться всем. Стать понятными и принимаемыми не означает принять чужие или чуждые ценности. Пусть мы будем другими» [3].

Это видение было отчасти отражено в поправках в Конституцию России 2020 года, где русский народ признается государствообразующим, русский язык - государственным, а международное право утрачивает приоритет над национальным. Виталий Третьяков, политолог и декан Высшей школы телевидения МГУ имени М.В. Ломоносова, так охарактеризовал геополитическое значение национальной идентичности:

«Соцсети захвачены западным мифом и западными символами. Их нужно победить. Но не изобретением “альтернативного” русского трансгендера, к чему нас зовут либералы, а битвой российского натурала. Ради спасения жизни на Земле - с западными трансгендерами. И победой!» [4]

Политика оппозиции, напротив, явно артикулируется в терминах социальной справедливости и отказа от «русской» идентичности в пользу всеобщих представлений о справедливости и гуманности. В частности, в предвыборной программе Алексея Навального (2018) содержатся такие требования, как: «достаток для всех, а не богатство для 0,1%», переход «от олигархического к социальному капитализму», «снижение напряжения в отношениях с ЕС, США и Украиной», «исполнение ратифицированных Россией документов», отмена визового режима «для развитых стран и стран ЕС» [5]. Таким образом, вопросы о соотношении социально-экономического (или классового) неравенства и идентичности могут оказаться ключевыми для эмансипаторной политики в России, где в вину оппозиции зачастую вменяется ее нежелание признать уникальность и особый исторический опыт (и миссию) своей родины.

В данной статье я рассмотрю возможные варианты решения проблемы соотношения класса и идентичности и прослежу их политические импликации. Далее я обращусь к политической интерпретации концепции класса, которая, на мой взгляд, позволяет выйти за рамки дискуссий об истинности социальных категорий и переопределить значение классовой политики для современных движений, ориентированных на социальную трансформацию.

 

Класс как одна из идентичностей

С точки зрения интерсекциональной теории, которая лежит в основе политики идентичности, класс представляет собой одну из социальных идентичностей наряду с расой, гендером и национальностью. Категория класса - так же, как и остальные социальные категории, - выводится из опыта. При этом, чем больше угнетенных идентичностей пересекаются в едином пространстве опыта, тем более угнетенной является некоторая социальная группа. Например, белые рабочие мужчины меньше страдают от угнетения, чем белые рабочие женщины, а рабочие женщины с другим цветом кожи и нетрадиционной ориентацией являются одной из наиболее угнетенных социальных групп. Безусловно, с политикой идентичности связаны значительные демократические завоевания XX века: десегрегация, гендерное равноправие на законодательном уровне и так далее.

Составители и редакторы классического сборника «Identity Politics Reconsidered» (2006) Линда Алькофф и Сатья Моханти подчеркивают, что участники движения за гражданские права и права женщин видели в концепции идентичности два ключевых аспекта. Во-первых, идентичность позволяет осмыслить необходимый для социальных изменений опыт, а во-вторых, борьба против угнетения должна вестись самими угнетенными [6]. При этом важной составляющей этой политики является борьба за признание, выражающаяся в терминах сходства и различия. Оппоненты политики идентичности, как правило, стремятся свести ее к борьбе за привилегии для конкретных социальных групп. В частности, созданная по указу Дональда Трампа и уже распущенная Байденом «Комиссия 1776 по вопросам патриотического образования» опубликовала доклад, в котором политика идентичности наряду с прогрессивизмом, расизмом, коммунизмом, рабством и фашизмом охарактеризована как серьезный вызов для демократических ценностей, заложенных отцами-основателями США.

«Вместо режима равных прав для равных граждан, основанного на равном применении закона, мы перешли к системе четко обозначенных групповых привилегий, которая во имя “социальной справедливости” требует равных результатов и явно распределяет граждан в “защищенные классы” на основе расы и других демографических категорий. В итоге такой режим формального неравенства стал известен как “политика идентичности”» [7].

Когда Байдена обвиняют в том, что он не учитывает интересы белого рабочего класса, или Трампа называют защитником интересов этого класса, имплицитно подразумевается, что белый рабочий класс разделяет в основном расистские и ксенофобские убеждения и требует признания такой своей идентичности наряду с остальными. Таким образом, борьба за привилегии белых является искаженной, но отчасти логичной версией политики идентичности [8], а противопоставление интересов белого рабочего класса остальным категориям - это своего рода классовая политика, если под ней понимается борьба угнетенной социальной группы за признание. Стоит заметить, что борьба за признание исходит из требования компенсации за нанесенный ущерб и подразумевает включение в уже существующую систему распределения, но не ее пересмотр.

Подобный взгляд на класс как на один из компонентов стабильных социальных категорий или на самостоятельную социальную категорию противоречит пониманию идентичности, как не имеющей сущности. Кроме того, сведéние политики идентичности к борьбе за привилегии одних социальных групп в ущерб другим идет вразрез с тем смыслом, который вкладывают в это понятие теоретики политики идентичности. Вряд ли кто-то среди них станет сегодня всерьез защищать эссенциалистскую концепцию расы, нации или гендера или спорить с тем, что идентичность является социально сконструированной. Ставка политики идентичности состоит в том, что идентичность имеет политическое значение: «идентичности - это локус и узловая точка, в которой разыгрываются, мобилизуются, подкрепляются, а иногда оспариваются политические структуры» [9]. Однако если политика идентичности подразумевает нечто, кроме позитивной дискриминации и разнообразия, то можно ли сказать, что ее истинной сутью является классовая борьба?

 

Класс как объективная социальная категория

Утверждение, что класс не является идентичностью, а классовая политика и политика идентичности находятся в конфликте друг с другом, до сих пор является распространенным в активистской и академической среде. В статье «Политика идентичности: с точки зрения марксизма» профессор университета Йорка Раджу Дас резко критикует политику идентичности, приводя следующие аргументы. Во-первых, интерсекциональный подход создает фрагментарную картину общества, где количество угнетенных групп постоянно растет, при этом интересы одних угнетенных групп противопоставляются интересам других.

«Политика идентичности отчасти похожа на политэкономическую стратегию разрезания товарной цепи: автомобиль как товар подразделяется на шины, окна, двери и т.д., которые производятся в разных местах. В политике идентичности каждый отдельный сегмент призван утверждать права одного человека в ущерб другому. […] Проводя такие разделения, они разделяют движение, отвлекая внимание от главных проблем и настраивая различные группы угнетенных друг против друга» [10].

Во-вторых, политика идентичности основана на индивидуалистическом подходе, где отправной точкой является личный опыт угнетения вместо объективных социальных отношений. При этом, с точки зрения автора, проблема состоит в том, что во имя различия в жертву приносится «основанная на общих установках политика» [11]. Дас видит главный недостаток политики идентичности в том, что она является бесклассовой, а его финальный аргумент против нее звучит так:

«Существуют объективные причины, в силу которых капиталистический класс присваивает прибавочный труд (прибавочную стоимость) рабочего класса, а сообщество производителей товаров разделяется на классы, но в политике идентичности не существует объяснительной модели, которая может ответить на аналогичные вопросы: почему мужчины угнетают женщин, а белые черных? […] Если все люди - белые и черные, мужчины и женщины, высшие касты и низшие - в будущем обществе получат возможность доступа к тому, что им необходимо для благополучной и полноценной жизни, что тогда произойдет с социальным угнетением? А если у людей сегодня нет доступа к тому, в чем они нуждаются, виноват ли в этом в первую очередь расизм, касты и т.д.?» [12]

Автор настаивает на приоритете класса как при анализе общества, так и в политике. Для него класс не одна среди социальных категорий, но единственная объективно существующая категория. При этом политика идентичности получает статус «ложного сознания», которое препятствует возникновению широкого массового движения. С точки зрения классового редукционизма (а позицию автора сложно охарактеризовать иначе), класс уже не служит для описания реального практического опыта, но является категорией, которая выводится из анализа экономики или структуры общества. Таким образом, класс преподносится как объективная, или истинная, социальная идентичность. Для успешной борьбы с капитализмом и различными формами угнетения нужно отбросить ложную идентичность - гендера, расы, нации - и принять истинную классовую идентичность.

Ирония классового редукционизма состоит в том, что его ответом на проблему политики идентичности, которая сводится к борьбе с предрассудками, является не что иное, как истинное классовое сознание. Опыту расового и гендерного угнетения противопоставляется знание о том, что все трудящиеся и угнетенные должны сплотиться против капитализма, осознав свою истинную идентичность. Следовательно, отрицая ложную политику идентичности, классовая политика становится истинной ее формой. Отвергая другие идентичности, классовый редукционизм признает одну-единственную - классовую - идентичность, а классовая политика и политика идентичности становятся одним и тем же.

Одной из недавних попыток выйти из заколдованного круга класса и идентичности является книга Асада Хайдера «Ошибочная идентичность: раса и класс в эпоху Трампа». В начале книги автор критикует либеральную форму политики идентичности, опираясь на идею Джудит Батлер о том, что любое требование признания травмированной идентичности, выдвинутое в адрес государства, приводит к усилению этого государства, фиксируя позиции субъектов, которых эта политика стремится представить и освободить [13]. В противовес «утешению идентичности» Хайдер предлагает политику «мятежного универсализма», основываясь, в частности, на идеях «Черных пантер». Хотя автор и критикует классовый редукционизм, признавая, что идеология расизма имеет вполне материальные последствия, а значит, несводима к образу мысли, однако, формулируя проблему в терминах противопоставления политики идентичности и классовой политики, Хайдер оказывается в позиции, которую критикуют оба лагеря. Например, Беннет Карпентер утверждает, что вместо имманентной критики политики идентичности, которая из прогрессивного течения превратилась в орудие политического истеблишмента, Хайдер в завуалированной форме повторяет аргументы классового редукционизма.

«Отказ от аффирмативной политики расовой идентичности как основанной на бессмысленном “социальном конструкте” сам по себе представляется бессмысленным, если только мы не имеем в виду, что есть другие, имеющие больше смысла социальные системы - иными словами, если только мы не хотим сказать, что раса является надстроечным выражением базового классового отношения» [14].

А Мелисса Нашек, автор журнала «Jacobin», критикует Хайдера за то, что тот идет на сделку с идентитарным плюрализмом, принося в жертву возможность создания массового классового движения. Исторически успешными были лишь те политические движения, которые подчеркивали важность «общих экономических требований, основанных на месте индивидов в капиталистической классовой структуре» [15].

Насколько бы неоднозначной ни была попытка Хайдера преодолеть противопоставление между идентичностью и классом, она указывает на проблему, которая кроется в самой постановке вопроса. Спор о том, какая из этих категорий является более истинной, основан на операции, которая сводит субъекта политики к определенной социальной сущности. Если же политика - по крайней мере эмансипаторная - означает преобразование и трансформацию общества, тогда и субъект этой политики не может быть тем, что уже полностью встроено в существующее положение вещей. И если классовая борьба и трансформация общества связаны друг с другом, то нам нужно выйти за рамки обсуждения истинности категорий и постараться помыслить класс как процесс, который привносит политику в социальную данность.

 

Определяя класс политически

Два вышеизложенных варианта решения проблемы взаимосвязи класса и идентичности были построены на понимании класса как социальной категории. Теперь мне хотелось бы обратиться к теоретическим наработкам историка и одного из идейных вдохновителей британских «новых левых» Эдварда Томпсона, который предложил политическую и процессуальную интерпретацию концепции класса.

Томпсон часто цитируется как один из теоретиков основанной на классе политики идентичности, а его работа «Создание английского рабочего класса» представляется как исследование жизненного опыта рабочих с их альтернативной культурой [16]. Однако такое понимание этой фундаментальной работы Томпсона противоречит историческому подходу автора, который начинает свое исследования со второй половины XVIII века, то есть до возникновения собственно рабочего класса в том смысле, как его понимали в XIX веке, в частности, Маркс, и завершает 1830-ми, периодом возникновения организованного рабочего движения. В отношении роли классовой идентичности в своей работе Томпсон подчеркивает, что использует «терминологию классового конфликта», но является «противником того, чтобы атрибутировать идентичность классу» [17]. В «Создании…» Томпсон демонстрирует гетерогенность народного сопротивления и рисует широкую панораму ранних форм радикальных движений - от «Лондонского корреспондентского общества» и луддитов до последователей Роберта Оуэна. Обращение к жизненному опыту рабочих и ремесленников, переживающих промышленную революцию как беспрецедентную катастрофу, позволяет Томпсону оспорить тезис о прогрессивном характере капиталистических преобразований, однако, помимо опыта, Томпсон уделяет значительное внимание самоорганизации рабочего класса - то есть реакции на этот опыт и попыткам его изменить. Важная роль, которую, по мнению автора, играют люди и их практики в создании и самоопределении массового движения, отражена в названии книги - термин the making для Томсона означает нетелеологический, контингентный характер возникновения рабочего движения, его зависимость от политической, организационной и интеллектуальной активности его участников [18].

В статье «Английское общество XVIII века: классовая борьба без класса» Томпсон проясняет свою теоретическую позицию: «Класс в его эвристическом использовании неотделим от понятия “классовой борьбы”. С моей точки зрения, теоретики уделяли слишком много внимания “классу” и слишком мало “классовой борьбе”» [19]. Для Томпсона классовая борьба является первостепенным и универсальным концептом. Классы не существуют как отдельные сущности, произвольно вступающие в борьбу с классовыми противниками. Тезис о приоритете классовой борьбы означает, что «люди уже живут в обществе, определенным образом структурированном производственными (и не только) отношениями, люди испытывают эксплуатацию, определяют свои требования в терминах антагонистического интереса, вступают в борьбу за эти требования и в процессе борьбы обнаруживают свою принадлежность к классу, то есть обретают “классовое сознание”» [20]. Итак, в рамках исторического подхода «класс и классовое сознание всегда являются последним, а не первым этапом в реальном историческом процессе» [21].

Класс как сформировавшийся способ политического самоопределения рабочих позволил выявить одно из ключевых отношений, структурирующих общество и задающих горизонт социальной трансформации - классовую борьбу. Вместе с тем, пользуясь словами Томпсона:

«Ни одна модель не может показать нам, какой должна быть “истинная” классовая формация для определенного “этапа” процесса. Ни одна действительная историческая формация в истории не является более истинной или реальной, чем любая другая, а класс de facto определяет себя по мере своего развития. Класс, такой, каким он оказался в промышленных капиталистических обществах в XIX веке, и наложенный им отпечаток на эвристическую категорию класса, ни в коем случае не может претендовать на универсальность. В этом смысле класс является не более чем отдельным случаем исторических формаций, возникающих из классовой борьбы» [22].

Следовательно, образ классовых организаций и движений XIX и XX веков не должен стать препятствием для переопределения того, что такое классовое движение и политика сегодня. Более того, как показывает Томпсон, исторически классовое движение не было гомогенным, а не реализованные в прошлом тенденции могут послужить источником вдохновения для современной политической практики.

Такое переосмысление является возможным благодаря политическому измерению класса, то есть связи этого понятия с борьбой за социальную трансформацию. Политику идентичности, основанную на опыте угнетения и дискриминации, можно соединить с классовой борьбой, так как этот опыт является наиболее ощутимым среди самых экономически уязвимых социальных групп. Профессор философии университета Джорджа Вашингтона Ванесса Виллс утверждает, что выдвинутый движением Black Lives Matter лозунг сокращения финансирования полиции («defund the police») является частным случаем того, как изначально идентитарное движение может приобрести классовое измерение через требование радикальной трансформации аппаратов государства. Виллс определяет связь ориентации на социальную трансформацию с концепцией класса таким образом:

«Универсальное проявляет себя в партикулярном. Мы не можем игнорировать конкретного, партикулярного, проживаемого опыта и конкретных случаев угнетения во имя всеобщего. Внимание к различным формам угнетения и их проявлениям в субъективном проживаемом опыте страдающих от него людей дает нам понимание того, как однажды можно будет покончить с господством одних людей над другими во всех формах» [23].

В истории России вопрос о составе рабочего класса нанес сокрушительный удар по движению за эмансипацию женщин и преобразование быта в 1920-е. В книге «Женщины у проходной» историк Венди Голдман отмечает, что «определение, данное большевиками рабочему классу, и проводимая ими политика в значительной степени обусловили структуру рабочего класса» [24]. В период после революции 1917 года партия большевиков искала социальную опору для советской власти, и, несмотря на то, что из-за Первой мировой и гражданской войн к 1920 году появилось значительное число рабочих-женщин, партия считала их (как и бывших крестьян) «классово чуждыми элементами». Гольдман констатирует: «Тысячи женщин-работниц, трудившихся в сферах индустрии и транспорта, после гражданской войны были бесцеремонно уволены» [25]. Женотдел при ЦК РКП(б) пытался расширить партийное определение рабочего, но, к сожалению, оно осталось неизменным: «мужчина, квалифицированный, кадровый пролетарий» [26]. Борьба активисток Женотдела за социализацию быта (преобразование частной жизни, семьи и образования детей), призванная позволить женщинам полноценно участвовать в общественной жизни, закончилась ликвидацией этих организаций в 1930 году. Таким образом, женское движение стало жертвой нового сталинского режима, который тогда консолидировался. Несмотря на то, что в 1930-е женщины получили доступ к рабочим местам в промышленности, горизонтальная (по отраслям) и вертикальная (по должностям) дискриминация только укоренились в советской трудовой практике, а институт семьи стал одной из главных идеологических опор новой разновидности режима.

Сегодня мы находимся в ситуации, когда некоторые группы людей уже обладают «классовым сознанием» - иными словами, в силу исторических причин идентифицируют себя как представителей рабочего класса. Однако, чтобы движение рабочих было классовым в политическом смысле (а не сугубо идентитарным), его требования должны быть направлены на изменение социальной системы, а не на защиту интересов тех, кто называет себя рабочими, объективно идя против интересов других рабочих, называющих себя, например, женщинами или мигрантами. Классовое движение должно быть открыто к постоянному самопереопределению. В аналогичном ключе выстраивает свою аргументацию Вероника Гаго - исследовательница и активистка из Буэнос-Айреса. Интерпретируя лозунг «Все женщины - рабочие», выдвинутый в ходе женских и ЛГБТ забастовок в Аргентине с 2016-го по 2019 год, Гаго приходит к выводу, что феминистское движение оспаривает границы между производительным и непроизводительным трудом, и настаивает на более инклюзивном определении понятия класса [27]. По мнению Чинции Аруццы из Новой школы социальных исследований в Нью-Йорке, феминизм, антинеолиберализм, антирасизм и антикапитализм могут стать неотъемлемыми составляющими новой классовой субъективности под воздействием феминистского движения [28].

В отличие от идентичности, с ее ориентацией на самоутверждение, класс связан с идеей самоотрицания, ведь конечной целью социальной революции является создание бесклассового общества. Кстати, поэтому крайне сомнительным представляется характерное для советского руководства видение социализма как распределительной модели в интересах рабочего класса. Понятый политически класс не является идентичностью и поэтому не ставит одну идентичность на место другой. К примеру, расширяя универсальный характер политического понимания класса, манифест феминистской группы «Коллектив реки Комбахи» («Combahee River Collective») определяет позицию чернокожей рабочей женщины как радикально негативную, направленную на уничтожение любых форм эксплуатации через самоупразднение:

«Мы можем использовать нашу позицию на самом дне общества, чтобы совершить решительный скачок в революционное действие. Если бы чернокожие женщины были свободными, значит, свободными были бы все, поскольку наше освобождение неизбежно потребует уничтожения всех систем угнетения» [29].

Класс неразрывно связан с процессом политической субъективации, которую французский философ Жак Рансьер описывает в терминах «невозможной идентификации» с чем-то, что кажется само собой разумеющимся [30]. Момент появления политики - это момент, когда социальные границы и диспозиции начинают ставиться под вопрос, делаются невозможными. «Что же такое революционный класс? - вопрошает Андреа Кавалетти, противопоставляя класс массе. - Это Auflockerung, в терминах Беньямина, размыкание охватывающего толпу напряжение, возможное благодаря солидарности» [31].

Политическая концепция класса означает, что класс не является объективной социологической категорией измерения социальной стратификации, представляя собой процесс политической субъективации. Иными словами, класс - это та концепция, которая позволяет политизировать социальное. В этой оптике класс не воспринимается как некоторая данность, на основе которой возникает политический субъект, - наоборот, классовая политика исходит из оптики социальной трансформации и создает место для политического субъекта, который несводим к социальной сущности. А значит, классовое движение не может и не должно быть однородным, это не просто движение рабочих, профсоюзов и компартии. Сегодня разрозненные движения - феминистские, экологические, защищающие местное самоуправление - могут исходя из своей конкретной ситуации выдвинуть требования, которые переопределят эти движения в качестве классовых и наметят горизонт новой кросскультурной, интерсекциональной солидарности.