Не верите? Сами попробуйте на досуге. И что удивительно, это слово самое подходящее. Первым на ум приходит, когда вспоминаешь 1970-е. Застой. Точнее не придумано. Застой - это когда все стоит на одном месте и марширует. Да еще галстучком перехвачено под горло. И не то чтобы туго, но чувствительно. А которые не маршируют - стоят, сгрудившись и как-то очень скучно. Ноги позатекли. Нелепо все как-то. Остановишься, оглянешься кругом - все стоят. Кто где. На мавзолее, в мавзолей, в карауле, на вахтах, в очередях. Про сдачу пустой посуды - отдельная тема (см.: Юз Алешковский). Так бы, наверное, стал писать любой наблюдатель о тех временах и был бы прав. Но…

Много же было и хорошего. Например, психиатрия. Очень даже себе ничего. Слава Богу, больных в ледяную купель не помещали, и чтоб еще на темечко с высоты капало. Кап. Кап. Кап. Кап. Смирительные рубашки заменили нейролептиками (см.: аминазин) - это ведь более гуманно. Лечебно-трудовые профилактории по-отечески принимали алкоголиков на излечение под ключ (см.: сульфазин и тетурам). Пьющих тунеядцев отправляли на «принудку» (см.: принудительное лечение). Участковые милиционеры проявляли бдительность и посильно помогали обществу самоочищаться, сигнализируя по инстанциям. В каждом крупном городе был свой 101-й километр. Тогда и психиатров уважали. И боялись. Потому что наука страшно загадочная. Прошлое у нее темное. Настоящее - таинственное. А будущее, как и у всех нас, - светлое и коммунистическое. То есть когда психиатры всех стран объединятся и станут равны. Мы что, хуже пролетариев?

Наглядная агитация была тоже хорошая. Бывало, зайдет человек в поликлинику, а там при входе плакат: «Страны Варшавского договора - щит социализма». И такой краснолицый солдатик в центре. А к нему с боков жмутся женщина и ребенок, похожие на пришельцев-мутантов. Идет человек дальше, к искомому кабинету. Рядом с туалетами другой плакат: «НАТО - меч империализма». Там солдат с зеленым лицом топает по земному шару, в одной руке у него мешок с $, в другой руке кандалы. Прогрессивное человечество представлено двумя босыми неграми, бегущими по Африке. Напротив двери с табличкой «Психиатр» висит еще одно полотно: «Белая горячка - закономерный результат». Из граненого стакана выглядывает черт с бутылкой. Остальное место на ватмане исписано аккуратным детским почерком, убористо, с наклончиком, заглавные буквы обведены жирно и с отступом - про саму болезнь и ее опасность для общества. Все это нарисовал и исписал внук старшей медсестры в порядке общественной нагрузки, пополняя копилку добрых пионерских дел.

Что-то я отвлекся.

Давайте лучше историю расскажу. Дело было так. После мединститута интернатура моя проходила в областной психбольнице. Почтенная лечебница готовилась к празднованию своего столетия. Крепкое заведение. Расположено выгодно, за городом, у подножия гор. Место живописное. И озерцо есть. Раньше в нем рыба была и купаться было можно, пока один главный врач не выплеснул в это озерцо бочку лизола, которым шпалы пропитывают, чтобы там не купались и не ловили рыбу. Неприятная история и какая-то глупая. Так вот, еще там лес имеется с птицами. Если издалека смотреть - вылитый санаторий (не считая лизола). А какая история! Все тут ею дышало - только почувствуй. Врачей работало около сотни, в основном, конечно, пенсионеры. Но какие! Люди-эпохи. Некоторые Ленина видели, буденновцев из запоев вытаскивали, Сталина и Гитлера пережили, Хрущева с Брежневым пересидели.

Психиатрия - наука объемистая, описательная, литературная, историко-архивная. Есть и передовой край - психотерапия. Большая и Малая Медведица - вот она какая, психиатрия. Психозы и неврозы. К тому же, как в хорошей библиотеке: про всякую человеческую грань - полное собрание сочинений. Каждый исследователь писал по-своему великолепно, рождая стиль, создавая направление. Были своего рода и Бальзаки, и Манны, и Мериме, и Гофманы, и Гомеры, и Толстые. Были, конечно, и Фадеевы с Островскими, и Ананьевы с Кочетковыми (о них позже). Но по большому счету мало что в ней изменилось за сто лет: «голова - предмет темный и исследованию не подлежит». Мы много и подробно знаем, как начинается безумие, как протекает, чем заканчивается, но почему и откуда оно берется - до сих пор «tabula rasa» и «terra incognita». Нет, конечно, я утрирую. Все не так безнадежно. К тому же социально-изолирующая, охранительная роль сей отрасли медицины - бесспорна. Если бы не было психиатров, то все это сразу бы почувствовали. Особенно по весне и по осени. Так-то!

Приписали, значит, меня к одному отделению. Геронтологическому, то есть старческому. В нем работали три великолепных «старца». Скорее, мастодонта, в смысле воспитания, манер и убеждений. Как в Серебряном веке. Все на «будьте любезны» и через «милостивого государя». Осанка царственная, знания энциклопедические, юмор искрометный, чай из самовара, варенье из розеточек. Со стены за кабинетом присматривают не лукавый сифилитик Ильич или какой-нибудь гном из Политбюро, а Ганнушкин и Фройд. Вот именно - Фройд, с грассированием и нажимом на «о». Исповедовали мои наставники простую истину: врач-психиатр не имеет права быть олигофреном в глазах спятившего профессора. Шпарили то на латыни, то на немецком, а то и стихами из Тютчева, Фета, Лермонтова. Верили в силу интеллекта. И меня увещевали. Доложу я вам - это была школа!

Больше всего я сошелся с доктором Репьeвым. О нем, собственно, и вся история. Работал когда-то, в славные 1970-е, Александр Михайлович в одной из больниц Липецкой области главным врачом. Имел в округе громадный авторитет, и как виртуозный психотерапевт, и как успешный управленец. И всe-то у него ладилось. И в жизни - два сына и дочь (физик, математик, педагог), любящая жена, и в карьере - почет да уважение. Машина «волга» ГАЗ-24, тeмно-вишнeвого цвета. Квартира - хоромы. Дача - поместье. Большего не пожелаешь. По советским меркам - уже выход в стратосферу. Но так как Александр Михайлович был неистово деятельный человек, очень практический и небезразличный, то всю кашу собственными руками и заварил - ему же покой только снился. А не было ему покоя от «развитой социалистической экономики», которая к тому же должна быть еще и экономной. Ну, никак он не мог понять ее логики. Почему столько заводов и фабрик, шахт и комбинатов, мартенов и доменных печей, прокатных станов и всякого транспорта, министерств, ведомств, НИИ и так далее целыми днями и ночами работают - а кушать и надевать нечего. Встанешь на переезде перед шлагбаумом, а там составы на встречных курсах древесину везут. Чудно?! Нет, я согласен, так вопрошали многие, но единицы решались на какие-то действия. Доктор Репьев - он же человек действия. Что проку по кухням стонать! Взял да и написал «Экономический трактат». Хотелось ему «на пальцах» показать нашим руководителям, что если ему, простому врачу, это понятно, - как ученым мужам советской науки это в голову не приходит? Мало того, что он обосновал всю непроходимую тупость плановой экономики, так еще и предложил адекватный выход - по сути, шведскую модель социализма, но постепенно, не сразу, через частную собственность, хозрасчет и кооперативы. Вот в этом месте наш доктор совершил главную и роковую ошибку. Взял да и послал трактат в инстанции: в Политбюро, в Президиум Верховного Совета, председателю правительства и в Госплан.

Вы, наверное, думаете, что письма не дошли?

Злую шутку сыграла жизнь с врачом-психиатром. Система отреагировала. Понимаете? Отреагировала. Как положено: слаженно и четко. Железной хваткой. Судорогами и пеной. Она не реагировала, когда обращения граждан являлись навозом для этой же системы. Когда речь шла о проблемах на уровне коленки, можно на уровне пояса, максимум - живота. Сапоги надели и давай всей бригадой грязь месить, преодолевая алкоголизм председателя, бездорожье и перегибы на местах. Но выше брать - не смей.

На беду свою, автор был самый что ни на есть благонадежный советский гражданин с чистой анкетой: не состоял, не замечен, не участвовал, не числился. Опора, можно сказать, режима. Другое бы дело кто-нибудь из «пятой колонны», тогда понятно - «Голос Америки» и все такое. Так ведь нет же. Что и аукнулось. Это, знаете ли, уже больше чем шалости, больше чем подрывная деятельность или агитация. Это - бунт. Прямой вызов органам безопасности. Недоглядели, суки, пропустили у себя под носом, змею пригрели…

Ответа Александр Михайлович ждал недолго. Почтальон ни разу не звонил. Звонить стали другие, и не с почты. Утречком, как и положено, звонок на работу, то ли первый секретарь, то ли его зам, и пока еще почти по-дружески, с беспокойством и заботой в голосе, интересуется и проясняет: «Как же, мол, так, дорогой вы наш доктор, поступили нехорошо, не посоветовались с товарищами, и получилась неувязка, позорите наш район и область в целом такими писульками, прямо неудобно. Но мы сказали, что вы, наверное, хотели пошутить, к празднику, так сказать, Великой Революции, и вышло не очень смешно, мол, понимаем, проработаем отдельно на партсобрании и впредь учтем и исправимся. Или, может, вам нездоровится от переутомления на нивах душевных невзгод граждан?»

Здесь бы другой задний ход дал, поддержал бы общее мнение о шутейном происхождении трактата, посмеялись бы да и забыли, но только не Александр Михайлович, и его уже понесло:

«Иван Петрович, скажите честно, вы сами-то знакомы с предметом обсуждения, так сказать, читали документ, или как с Пастернаком - осуждаете заочно?»

А там отвечают: «С каким Пастернаком? Кто это? Он что, тоже с вами соучаствовал?»

А наш доктор: «Нет, Пастернак - это поэт, нобелевский лауреат. Да какая вам, собственно, разница…»

А этот: «Он что, еврей?»

Наш: «А это здесь при чем?»

Тот: «Вот именно, что вам все ни при чем. Мне тут из Москвы сигнализируют, а ему все ни причем! Вы все за свое, не понимаете всю серьезность положения. Да-а-а, мы были о вас лучшего мнения, видно, не доглядели…»

И пошло-поехало. Слово за слово. Плотину прорвало. И началось.

Нет, а действительно, вот закройте глаза на минуту, представьте себе Суслова, ну с той фотографии, где они всем геронтологическим отделением в разные стороны по пояс повернуты. Вот он садится за стол в кресло, включает лампу, поправляет очки, берет «Трактат», читает про себя, шевеля губами, красным карандашиком что-то метит, чайку отхлебнул и дальше читать. Пять-шесть страниц проштудировал и утомился, давление, наверное, поднялось или недомогание случилось, и отложил папочку. Снял трубку телефона: «Соедините меня с товарищем…» Представили? Вы думаете, Суслов ничего не понял? В силу плохого образования, он не мог понять, о чем это, но то, что это - угроза, идеологическая крамола, - с ходу. А в силу отсутствия эмпатии (сострадания) - не мог понять, что двигало автором. Оставалось принять решение. Так он его уже принял, отчего и снял трубку.

На этом месте стоит сказать, что времена были уже, конечно, вегетарианские. Разница лишь в меню. Суть та же. Большое воображение по части причинения боли и отсутствие такового во всем остальном рождало изысканные способы подавления инакомыслия. Почему обязательно «воронок», подвалы, допросы, суды-тройки, Колыма? Можно же и на «скорой помощи» доставить, жалобы расспросить, лечение прописать.

Мне трудно предположить, кто и когда предложил объявлять диссидентов, и не только, безумцами, но устраивалось это блестяще. Под сенью научной базы. Помните, я в начале рассказывал про Фадеевых с Ананьевыми? «Танки идут ромбом». Вот. Конечно, а как без них. Был такой профессор Снежневский, изобретатель «вялотекущей шизофрении». Прекрасное словосочетание, не правда ли? Самым интересным местом в структуре расстройств являлся «бред реформаторства». Чувствуете, как точно сформулировано? Вроде как больной не окончательно сошел с ума, и есть еще надежда на поправку (см.: ремиссия), но как только заводит «про реформы» - значит, опять обострение и опасность для общества, пора госпитализировать и лечить снова. Идея понятна: только в больном воображении может поселиться мысль о неправильном устройстве советской системы. Только безумный может усомниться в уме и чести руководства. А больные не могут работать, они должны лечиться и пить вовремя лекарства, желательно под присмотром санитаров.

Чуткие врачи тогда работали в НИИ им. Сербского. А кто без греха? И к Александру Михайловичу отнеслись со всем уважением и пониманием. Понятное дело, в отделении таких, как он, в тот момент не было. А были обычные несчастные душевнобольные пациенты, бредившие на свой лад. Кого агенты КГБ круглосуточно прослушивали, кому агенты КГБ из розеток газ пускали, а кого и лазерными лучами жгли, прямо с Лубянки. Всякое время культивировало свои страхи, из которых вырастали бредовые интерпретации.

- Больной Репьев, на беседу!

Чуткие: «Никто не застрахован от болезни, психиатр тоже может надорваться. Эко вы замахнулись, доктор, на индустрию социализма, вам это надо? Наше дело людей лечить, а не трактаты писать. У нас в Политбюро сколько мыслителей, пусть они пишут. Да, кстати, на что жалуетесь, как себя чувствуете?»

Больной: «А мне вот любопытно, кто там мыслитель, назовите хоть одного! Половина - дементные, остальные - интеллектуально-примитивные, да вы же и сами видите: ЦПШ, реальное училище, заочно-коридорный ленинский университет миллионов. А вы слышали про отрицательный отбор? Послушайте, коллеги, вы про жалобы - это серьезно?»

Чуткие: «Это вы не скажите, зря вы так, решения-то они принимают обдуманные, взвешенные и мудрые. Про жалобы, конечно, очень серьезно».

Больной: «Чем они принимают решения, вот вопрос? Знаете, Кьеркегор когда-то сказал…»

Чуткие: «Да-а-а, Александр Михайлович, жаль, вы так ничего и не поняли…»

Выбор Джордано Бруно нашего героя явно не устраивал, как, впрочем, и ход Галилео Галилея тоже не подходил. Спасти себя самому - вот что оставалось. И он сбежал, представляете, сбежал в одних больничных подштанниках из режимного заведения. В центре Москвы, босой. Слава Богу, есть верные друзья - помогли на какое-то время схорониться. А потом было самое захватывающее. Его же ищут, а искать они хорошо умели. Не знаю, как, кто, чего, откуда, - Александр Михайлович подробно не рассказывал, я и не пытал, - но спас его от молотилки… Кто бы вы думали? Косыгин! Представляете?! Да, Косыгин все устроил, запустил команду «отбой». Но с условием: растворись и исчезни, будто и не было тебя, и чтоб ни гу-гу.

Так он и сделал. Снялся с якоря. За 24 часа. И уехал в наш город, где устроился рядовым врачом в ту самую психбольницу, в которой я и начинал.

Доложу я вам, зла доктор Репьев на них не держал. Он их вычеркнул из памяти, всех скопом. Перевернул страницу этой грустной повести, поставил точку и сдал в архив. И начал набело. Все снова. Новое место, новые знакомые, новая жизнь. Я спрашивал его, как он относится к находке Снежневского, благодаря которой его чуть не раздавили. А он спокойно рассуждал, что, мол, сама идея неплохая, хотя спорная, но дело в том, что под этот соус любого несогласного можно распять. И еще я спрашивал, сколько в масштабах страны по разным больницам вялотекущих случаев. И Александр Михайлович пояснял, что, наверное, в каждом большом городе были свои прецеденты, но немного, и на массовые репрессии не тянули, в основном это творилось в центре, в Москве, в Серпах, где особо глумились. Но даже если одного человека раздавили таким способом - им есть за что покаяться. Кстати, в нашей больнице таких случаев никто из врачей не припомнил. Вот так.

Помню как-то, за чаем, заговорили мы о Сталине, а он мне: «Александр, вы что, сомневаетесь в квалификации Бехтерева? Страной правил параноик, какая там неоднозначная личность. И вообще, коммунистическая идеология очень напоминает по размаху и нелепости парафренический бред (см.: сифилис мозга), когда больной оперирует катаклизмами вселенского масштаба, поле битвы не иначе как весь мир, а дома дети не умыты и не кормлены. Взгляните, Александр, на поздние фото Ульянова - вот итог, вот результат, вот настоящая победа этого самого коммунистического труда. Это же кара Господня». Он просто констатировал научный факт. А про Снежневского… Да, жаль, что профессор был не экономистом или философом. За «вялотекущий социализм» премию могли бы дать, прославился бы. А так…

В то время на Волге начинался ледоход, но вялый, потому что благодаря планам электрификации всей страны на ней столько понастроили ГЭС, что течение тоже стало вялым. То ли еще будет…