Интригой последнего времени стала ситуация с выборами мэра в Москве. Хотелось бы поговорить не о политической, а о ее моральной составляющей. Поскольку эти строки пишутся задолго до выборов, а прочтены будут уже после, то обсуждаться будет не электоральная интрига, а борьба вокруг понятия честности.

Некогда на Москве сидел Юрий Лужков. Из исследований, да и из обычных разговоров, было известно, что он весьма популярен в столице, а за это – и во всей стране. Он был недосягаемым примером/образцом для других мэров; москвичам говорили: «Вам хорошо, у вас Лужков…». Отношение самих москвичей к нему имело одну особенность: ему прощали воровство. О том, что он ворует, что под его покровительством незаконно обогащается его жена, говорилось широко и открыто, но при этом обязательно добавляли: «Конечно, ворует, но о городе заботится!».

В какой-то момент в Кремле или где-то там еще с Лужковым решили покончить. Кампания по его дискредитации оказалась вполне эффективной. Рейтинги упали, его сняли, москвичи восприняли это спокойно.

Вновь назначенный Сергей Собянин был встречен массовой иронией по поводу рьяного мощения городских улиц плиткой. Как и в случае с Лужковым, считалось, что новый мэр таким образом поощряет бизнес своей жены – на этот раз плиточный.

Итак, первая реакция на нового градоначальника заключалась в обвинении в коррупции. Но несмотря на это, репутация Собянина, судя по нашим опросам, стала улучшаться. Он не достиг лужковских высот, но по рейтингам вышел на уровень, который является нормальным для главы субъекта федерации[1]. По опросу, проведенному в Москве 4–8 июля 2013 года, деятельность мэра Собянина вызывала у 33% москвичей хорошее впечатление, а у 21% – плохое (для деятельности президента Путина эти оценки составляли, соответственно, 31% и 21%).

Здесь надо сказать об отношении россиян к коррупции. Вообще-то она привычно считается главным злом в жизни страны. Но, по упомянутому опросу, в восприятии москвичей «коррупция и взяточничество в местных органах власти» как проблема оказалась на 16-м месте из 37-ти; позади, например, такого вопроса, как «парковка автомобилей в неположенных местах».

В этих обстоятельствах Собянин подает заявление об отставке, идет на выборы 8 сентября, приветствует вхождение в кампанию находящегося под судом оппозиционера и борца с коррупцией Алексея Навального и выступает за то, чтобы выборы были «честными». Ведь честность – главный запрос нашего времени, недавние выступления в Москве проходили именно под лозунгом борьбы за честные выборы.

Впрочем, с честностью у москвичей не все так просто. Хороший, хоть и нечестный, Лужков помимо воли москвичей заменен на Собянина. Ему публика вменяет нечестную «игру» с плиткой, но жалует своим одобрением. Собянин – не по требованию электората, но по собственному почину идет на выборы, чтобы заменить мандат от Медведева/Путина на мандат от москвичей. Он заявляет, что его выборы будут честными, тем самым признавая то, что отказывались признать и парламент, и президент: прежние выборы были нечестными. Соперником Собянина оказывается оппозиционер, сделавший себе имя на борьбе с коррупцией. При этом Навальный находится под судом, обвинившим его в нечестности, коррупции.

Честность, таким образом, становится темой. Стоит напомнить, что темой – в том же смысле слова – сделали или сделался сейчас секс. Навязанное публике широкое о(б)суждение гомосексуализма само по себе, что интересно, не подпадает под действие закона, запрещающего его пропаганду. А напрасно. Ведь если вслед за авторами закона считать, что реклама/пропаганда гомосексуализма ведет к увеличению числа гомосексуалистов за счет гетеросексуалов (что, вообще говоря, не факт), то учиняемый ими скандал вокруг геев, безусловно, работает в качестве рекламы. Реклама через скандал, через антирекламу – широко известный и доказавший свою эффективность прием. Другое дело, что ни прямая реклама/пропаганда гомосексуализма, ни реклама через скандал не ведут к результату, от которого эти радетели благочестия хотят спасти общество. И, соответственно, запрет этой пропаганды не уменьшит долю людей, практикующих тот вид сексуальных отношений, который пугает оных радетелей.

В разговорах мелькали догадки, что радетелями движут скрытые и подавляемые гомосексуальные стремления. Я придерживаюсь другого мнения. Мне приходилось – к сожалению, не академически, не развернуто и полноценно, а урывками – изучать проблемы сексуальности в нашем обществе. То, что показывают эти исследования, заставляет сделать весьма печальный вывод. Он таков. В нашем обществе, как и в большинстве стран, проходивших соответствующий этап социокультурного развития, в свой час наступает перемена, получившая хлесткое название «сексуальная революция». Не стоит думать, что ее суть заключается в перевороте сексуальных практик, росте частоты сношений и тому подобном. Не стоит также думать, что она означает снятие табу на собственно секс. Она действительно снимает запрет, но не на секс как действие, а на секс как тему. Проблемой многих обществ, и нашего в том числе, было то, что с переходом масс к новым формам социализации – не через семью, род и общину, как в традиционном обществе, а через школу, литературу, массмедиа, как в обществе современном, – тема секса попала под разные запреты. Запреты на публичную коммуникацию по поводу секса вытеснили эту тему в специализированные институты медицины, психологии, с одной стороны, искусства, – с другой, порнографии и рекламы, – с третьей. Результатом было то, что понятие социальной нормы сексуального общения пострадало. Дискурс оказался бессловесным. Передача сексуального опыта совершалась либо через опыт как таковой, либо через извращенные – именно здесь уместно применить это слово – формы, к каковым относятся сальности, обсценности, слухи, секреты, сплетни, поверья, все так или иначе частные и иррегулярные способы преодоления этих табу. Неполноценность этих форм коммуникации вела к тому, что ожидания участников сексуального общения в отношении друг друга и самих себя были не настроены, не гармонизированы[2]. Перемена, названная на Западе сексуальной революцией, состояла в институционализации общения по поводу секса и связанных с ним проблем. Сексуальное просвещение через школу, массмедиа, повседневное общение стало нормой. А это значит, что понятие о сексуальной норме (неважно, широкой или узкой) стало играть такую же упорядочивающую, гармонизирующую роль в этой сфере межчеловеческих отношений, как и в других, связанных с трудом, бытом и так далее.

В нашей стране переход от традиционного аграрного общества к городскому совершился, как известно, в специфических огосударствленных формах. (У нас это называли социализмом, Энгельс, понимавший кое-что в этих делах, называл такие системы отвратительными образчиками государственного социализма.) Государство заступило на место общества. Общество – это всегда множественный субъект, государство – всегда единый и единственный. Многообразие опыта, естественное для общества, государство стремится свести к единообразию. А если не может этого сделать, то объявляет такой опыт несуществующим или запретным, то есть обещает применять (и применяет) репрессии к нарушителям запрета. Так обошлись и с темой секса. Как практика он был оставлен в удел людям. Подчеркнем – людям, частным лицам, индивидам, а не обществу, не группам. Как тема он был закрыт. Многократно осмеянная дама, сказавшая, что «в СССР секса не было», имела в виду именно эту ситуацию. Секс как практика, как половые отношения меж людьми был оставлен на их усмотрение, секс как тема для публичного обсуждения – закрыт. С тех пор и до сих пор бытует убеждение, что «этому делу учить никого не надо». И говорить на эту тему тоже не надо.

В этой точке сходятся проблемы честности как темы и секса как темы. Напомним, что одним из главных инструментов демонтажа пресловутого социализма у нас были не восстания и штурмы, не расстрелы и битвы, а гласность. Гласность означала снятие запретов на обмен информацией в обществе на любую тему. Гласность означала возможность узнать и сообщить правду (и неправду тоже). Режим гласности прежде всего старались распространить на область политики, но затем он начал распространяться и на область секса. Неудобство гласности для государственных инстанций нам всем понять нетрудно. Путинская реакция на горбачевско-ельцинскую вольницу состояла в возвращении если не социализма, то его признаков и призраков. Сужение сферы гласности – один из них. Народившееся за вольные годы общественное и публичное лишают институционализированных форм, загоняя его в область частного и личного. Многообразие социального опыта загоняют в единственный курс истории, в армии он получает убедительное сталинское название «Краткий курс…». Ясно, что содержимое таких курсов будет объявлено единственной истиной, никакой другой правды не допускающей. Как ее не допускают заключения чуровского ЦИКа.

История с многообразием сексуального опыта имеет и сходства, и некоторые отличия. Сходство в том, что поборники государственной истины хотели бы отовсюду изгнать сексуальное просвещение, снова загнать в подполье секс как тему. Отличие в том, что тема рвется в публичное пространство, что естественно для общества, переживающего нынешние фазы модернизации. Это пространство, однако, у нас исковеркано государственным присутствием, вмешательством, контролем. Деформации очень глубоки. В массовом сознании «настоящий» секс как тема остается табуированным, а абсолютная ценность любви – релятивизируется, разменивается на технические детали. Раскрыты оказались лишь те тематизмы, которые были в пределах медицины, с одной стороны, порнографии или скабрезного, с другой. В итоге мать дочери сообщает о сексе лишь то, что связано с рисками болезни или болезненности, боли, а отец или дружки сообщают сыну похабщину. Порноиндустрия демонстрирует преимущественно разного рода эксцессы. Главное же – норма, суть этого вида человеческих отношений – остается по-прежнему необсуждаемым, запретным, оставленным людям наедине с сексом как проблемой.

Тема рвется наружу и прорывается в государственно-публичном пространстве в тех же нездоровых формах, что и в частном. Говорят не о нормальном, а о том, что сами считают извращением, патологией. Темы гомосексуализма и педофилии (их равняют как патологию или преступное поведение), обсуждаемые на федеральных каналах, щекочут общество как скабрезные шутки. Сексуальная революция совершается у нас в позорных и извращенных формах.

То же с честностью как политическим капиталом: в последние годы она подвергалась репрессиям и извращенному толкованию, превратившись из абсолютной ценности в относительную. Вот как менялось отношение ко лжи за последние 20 лет:

 

Табл. 1. Распределение ответов на вопрос «Как вы считаете, допустимо ли лгать во имя благой цели?», в %[3].

	Март 1992 года	Июль 1998 года	Июль 2009 года	Июнь 2013 года
Нормально, допустимо	33	57	55	61
Ненормально, недопустимо	36	32	34	26
Трудно сказать	31	11	11	14

 

В два раза увеличилась терпимость ко лжи, в два раза уменьшилась неуверенность – а может, все-таки лгать грешно? Сторонники лозунга «жить не по лжи» тогда, на излете гласности, были слабым, но большинством. Теперь они – уверенное меньшинство. И им, как и прочим меньшинствам, придется многое вытерпеть.

Цинизм есть результат релятивизации ценностей. Такое обращение с темой честности, как и с темой секса, ведет к «порче» реалий, стоящих за словами. За темой честности стоит правда, за темой секса стоит любовь.