[стр. 38 – 46 бумажной версии номера]

Кирилл Николаевич Коротеев (р. 1984) – юрист и правозащитник, юридический директор правозащитного центра «Мемориал», представляет в Европейском суде по правам человека интересы пострадавших в бесланской трагедии.

«Неприкосновенный запас»: Более четырехсот жалоб, объединенных в деле «Тагаева и другие против России», – это большая работа. Кто еще, кроме вас, представлял интересы заявителей по делу о теракте в бесланской школе?

Кирилл Коротеев: С 2013 года на последних стадиях движения дела по линии ЕСПЧ работали две группы представителей, поскольку были две группы заявителей. Около трехсот человек были представлены мной и коллегами из Европейского центра защиты прав человека (European Human Rights Advocacy Centre), находящегося в Лондоне. Другую группу заявителей, около ста человек, представляли адвокаты Михаил Трепашкин и Сергей Князькин из Центра международной защиты прав человека. Разделение на группы произошло после истории с экстрасенсом Грабовым, который обещал родственникам воскресить их погибших детей; часть заявителей тогда посчитали его мошенником, а другая часть, напротив, поверили. Изначально заявители представляли себя сами, самостоятельно подготовили и направили жалобы в Страсбург, предварительно проделав огромную и важную работу в национальных судах. Надо сказать, тот путеводитель по доказательствам, который они создали, очень сильно помог при рассмотрении дела в Европейском суде. Как известно, в российских судах прошли несколько процессов разного объема и качества: дело Кулаева, дело осетинских милиционеров, дело ингушских милиционеров, семь или восемь процессов по 125-й статье УПК РФ против следствия. В результате собрано огромное количество доказательств, исследованных в судах, сотни свидетельств очевидцев, тысячи страниц протоколов судебных заседаний. Так вот, эти заявители сами обобщили материалы и составили подробный путеводитель с указаниями, кто, где, когда и о чем говорил – про предотвращение теракта, про организацию спасательной операции, про оружие и первые взрывы. Кроме материалов судебных процессов, есть еще три больших доклада двух парламентских комиссий. Мы, юристы, тоже работали много и интенсивно, но без самих заявителей никогда бы не получили этого судебного решения.

«НЗ»: Комментируя это дело в прессе, вы назвали его историческим. Но ведь это не первое постановление ЕСПЧ по делам о российских терактах.

К.К.: Решение историческое в том смысле, что это действительно очень важный текст, общественное обсуждение которого, по-видимому, еще впереди. В нем суд впервые с 2004 года рассмотрел и оценил доказательства нарушений со стороны государства не по критерию их происхождения, как это делали российские суды, а по критерию их убедительности. Ведь как российские суды оценивают доказательства в уголовных делах? Если доказательство пришло от человека в погонах – значит, оно достоверное. А если оно пришло от гражданского лица – значит, недостоверное. Методологически это бесполезный способ установления фактов. Европейский суд не первое место, где гражданские лица представляли свои доказательства, но зато первое, где эти доказательства были приняты во внимание и рассмотрены – про первый взрыв, про стрельбу из гранатометов по школе. По сравнению, например, с ситуацией «Норд-Оста»[1], где применение газа более спорно и сложно и где провал России в Европейском суде в большей мере был связан с плохой организацией самой операции по спасению заложников после захвата здания спецназом, в деле Беслана нарушения права на жизнь более очевидны. Хотя есть, конечно, и общие системные проблемы. В Москве при освобождении заложников в Театральном центре на Дубровке не только состава газа, но даже состава противоядия врачам не сообщили, а в Беслане сотрудники МЧС не знали – по крайней мере им об этом долго не говорили, – сколько заложников находится в школе. Хотя им первым нужно было передать эту информацию, потому что они людей выносили. Другой пример: возьмем бездействие сотрудников милиции Правобережного РОВД Беслана, не попытавшихся предотвратить теракт. Проблема обсуждалась в ходе суда над осетинскими милиционерами, но давайте признаем: возлагать на местный отдел милиции предотвращение терактов такого масштаба неразумно. Разве это под силу районному отделу милиции? Тут требовалось участие сил безопасности на федеральном уровне. В российских судах этот факт не оценивался так, как положено оценивать факты в суде: в открытом процессе с возможностью обеим сторонам представлять доказательства. По многим другим вопросам ЕСПЧ также выступил в роли суда по установлению фактов; это значительная часть фактов, касающихся действий сил безопасности, военных, милиции, внутренних войск, впервые в состязательном процессе они установлены именно в Страсбурге. Впервые, потому что эти сведения, к сожалению, не стали предметом разбирательства и оценки в российских судах.

«НЗ»: В делах о нарушении права на жизнь Европейский суд как-то оценивает или принимает во внимание попытки властей разрешить конфликт в переговорном процессе? Жители Беслана в жалобах критиковали Россию за то, что спецназ начал штурм школы в разгар переговоров, когда ожидался приезд новых переговорщиков.

К.К.: Европейский суд не выводит из Конвенции обязанности, требующей от государств вести переговоры с теми, кто захватил и удерживает заложников. Переговоры – лишь часть более общего процесса планирования и проведения контртеррористической операции и операции по освобождению заложников. В деле о захвате заложников в Беслане для многих людей важным является вопрос о том, кто несет ответственность за первые взрывы. Именно этот вопрос резко разделил российское общество в первые дни после теракта и потом, в ходе работы комиссии Совета Федерации, во время процесса над боевиком Кулаевым. А вот с точки зрения Европейского суда оба вопроса не столь существенны, как это представляется в ходе нашей общественной дискуссии, потому что кто бы ни нес ответственность за взрывы или как бы ни прошли переговоры, суд признает, что есть ситуации, в которых применение летальной силы абсолютно необходимо. Однако если сила применяется на поражение, то это должно происходить в условиях жесткого контроля, когда оперативный штаб предпринимает максимально возможные меры для сохранения человеческих жизней. То есть и для сохранения жизней террористов тоже, потому что куда важнее взять их живыми и потом судить, чем просто уничтожить. Хотя, действительно, во многих случаях ЕСПЧ готов признать, что применение летальной силы к людям, которые удерживают других в заложниках, может быть обосновано, в том числе и когда оно заканчивается смертью террористов. Однако, повторю, в любой ситуации и в любых условиях требуется профессиональная и серьезная разработка спецоперации, участники которой должны исходить из максимальной возможности сохранения жизней гражданских лиц. И вот об этом российские военные не просто не задумываются – их даже не тренируют об этом задумываться. Боевые уставы, согласно которым действуют военные при планировании антитеррористической операции, не требуют сохранять жизни гражданских лиц. Боевые уставы, написанные в конце 1980-х и по-прежнему применявшиеся во время захвата заложников в Беслане, требуют уничтожить противника и использовать для этого все возможные средства.

«НЗ»: Иначе говоря, российские военные по-прежнему действуют по регламентам, написанным в стране с другой конституцией, в которой не было ни принципов защиты прав человека, ни приоритета этих прав. А как действия спецслужб при террористической угрозе регулируются в практике западных стран и как там они соотносятся с правами человека?

К.К.: В США, например, еще в 1863 году создана военная инструкция, Кодекс Либера, – первая попытка кодификации законов и обычаев войны, требующая от военных соблюдать базовые принципы гуманности. Впоследствии этот кодекс стал одной из основ международного права вооруженных конфликтов, в разработке которого Россия активно участвовала на рубеже XIX–XX веков. В СССР и постсоветской России принципы гуманитарного права так никогда и не были интегрированы в процесс принятия решений военными, хотя Конституция 1993 года предусматривает имплементацию норм международного права в российскую правовую систему. Мы сталкиваемся с последствиями этого пробела в каждом военном конфликте. Сегодня, исходя из старых положений уставов, российские военные планируют и проводят операции в Сирии, имея высшей целью опять же уничтожение противника, а не спасение людей. Тут на самом деле очень большая проблема. У американцев проблема другая: там военные жалуются, что не могут воевать, когда над каждым стоит по десять юристов, указывающих, куда можно стрелять, а куда нет. Вообще в международной практике немногие армии относятся к соблюдению принципов гуманитарного права так серьезно, как американская. Конечно, по факту это не означает, что она всегда их безукоризненно соблюдает – нет, часто тоже нарушает. Однако процесс принятия решений у американских военных (в отличие от американских политиков) все-таки основан на принципах международного гуманитарного права.

«НЗ»: В своем решении суд со ссылкой на 46-ю статью Европейской конвенции, касающуюся обязательной силы своих решений для стран-участниц Совета Европы, выражает надежду, что Россия предпримет необходимые усилия, чтобы в будущем избежать столь многочисленных нарушений права на жизнь. Речь, понятно, идет не только и не столько о выплате компенсаций, но о каких-то системных изменениях. Каких именно?

К.К.: Есть вещи, которых уже не исправить, а есть вещи, которые помогут восстановить в правах родственников тех, кто погиб в теракте. Прежде всего должно быть проведено новое эффективное и адекватное расследование. Пока что основным предметом расследования (которое длится до сих пор) были только действия боевиков, хотя внутри этого расследования так или иначе следователям приходилось и оценивать работу сил безопасности – постольку, поскольку им нужно было установить факты, касающиеся действий боевиков. Однако у потерпевших есть серьезный запрос на расследование действий органов безопасности, военных, внутренних войск по предотвращению, планированию и проведению спецоперации, которыми руководил или руководили – это тоже неплохо бы установить – оперативный штаб или оперативные штабы. Когда у вас два оперативных штаба, вы попадаете в такую же беду, как если бы у вас не было оперативного штаба вовсе. Соответственно, остается открытым вопрос о том, кто принимал решения об использовании оружия и чем он в этот момент руководствовался. Российское правительство заявило суду, что каких-либо письменных документов, относящихся к принятию решений оперативным штабом, не сохранилось. Мы не знаем, правда ли это, потому что большое количество следственных материалов не было представлено ни потерпевшим, ни широкой публике. Если документов на самом деле не существует, резонно поднять вопрос о виновном бездействии оперативного штаба или штабов. Понятно, что вести подробную отчетность в той ситуации было трудно, да и не нужно, это замедлило бы принятие срочных решений, но можно было, например, делать аудиозапись, в 2004 году технологии позволяли это делать без проблем.

«НЗ»: Одно из нарушений связано с тем, что потерпевшие не получили доступа даже к тем документам, которые были в распоряжении следствия: в решении, в частности, упоминаются какие-то недоступные им экспертизы. С другой стороны, понятно, что в делах, связанных с вопросами национальной безопасности, не может быть полной открытости, это общеизвестная мантра. Тут вообще возможен какой-то баланс интересов жертв терроризма и интересов государства?

К.К.: Да, это нормально, когда в таких ситуациях некоторые документы не становятся публичными или не становятся публичными сразу. В большинстве случаев их стараются скрывать максимально, и часто это, наверное, имеет смысл. Но вопрос в другом. Когда документы, пусть и секретные, не видит совсем никто, включая суд, который в результате не способен учесть важные сведения при разбирательстве дел такого уровня и сделать адекватные выводы в ходе судебного следствия, – все это приводит к подрыву общественного доверия к расследованию. Хорошо, некоторые документы останутся закрытыми для широкой общественности, но пусть государство при этом сумеет так организовать расследование, чтобы оно реально привело к адекватному установлению фактов и наказанию виновных. Тогда, наверное, сокрытие документов не будет такой большой проблемой, какой оно является сейчас. Еще более частая для России история: государство ограничивает права обвиняемых под лозунгом соблюдения прав потерпевших – но на самом деле, на права потерпевших ему плевать так же, как и на права обвиняемых. А интересы обвиняемых и потерпевших, требующие прозрачных процедур и предоставления полноценных процессуальных прав обеим сторонам, часто совпадают. В общем, секретность секретности рознь. Она может быть адекватной и необходимой мерой, а может свести на нет весь смысл расследования.

«НЗ»: Подтверждением ваших слов стал недавний суд над Хасаном Закаевым, осужденным за соучастие в организации теракта в Театральном центре на Дубровке. Представители потерпевших подавали ходатайства о возвращении дела в прокуратуру из-за отсутствия в нем необходимых сведений, а защитник обвиняемого просил вызвать и допросить дополнительных свидетелей по той же причине – при этом стороны не возражали против ходатайств другой стороны, поскольку были заинтересованы в большей прозрачности. Но зато возражали государственные обвинители – причем не только на ходатайства Закаева, но и на ходатайства бывших заложников «Норд-Оста».

К.К.: В обоих этих делах присутствуют две стороны: одна – защита гражданских лиц от террористов как от частного насилия, другая – защита гражданских лиц от «антитерроризма». Жалобы в ЕСПЧ и по Беслану, и по «Норд-Осту» касаются государства, которое призвано защищать одних частных лиц от насилия других частных лиц. Проблема здесь в том, что по российским делам Европейский суд вынужден рассматривать жалобы заложников и их родственников, в то время как на Францию и Великобританию, например, жалуются осужденные террористы, а не жертвы терроризма. Для России это почти невозможная ситуация – редкий случай, если иногда, случайно, кто-то из боевиков вдруг останется в живых и предстанет перед судом.

«НЗ»: В решении по делу «Тагаева и другие против России» суд несколько раз подчеркивает, что не пытается оценить национальную антитеррористическую стратегию в целом, а лишь рассматривает отдельные действия в рамках контртеррористической операции. Означает ли это, что ЕСПЧ не может рекомендовать национальным государствам, как надо и как не надо бороться с терроризмом?

К.К.: Европейский суд не тот орган, который компетентен указывать государству, как ему следует бороться с терроризмом, тем более спустя много лет после события. Суд лишь проверяет, в какой мере контртеррористические меры соответствовали требованиям Конвенции. Но он применяет, а не создает нормы и правила, не предписывает конкретных действий полиции или службам безопасности по предотвращению теракта, например. Однако есть устоявшийся принцип: если у полиции или других служб есть информация об угрозе жизням, они обязаны предпринять меры для ее предотвращения. Возможно, ни одна разумная мера не смогла бы предотвратить страшного теракта в Беслане, но никто не знает этого наверняка, потому что ни одна мера не была предпринята. И потом, посмотрите на расследования, на уголовные дела в отношении сотрудников милиции местных отделов – в них очевидно стремление найти и наказать стрелочников, но так, чтобы не слишком сильно. Правда, хорошо, что и такие, пусть формальные, процессы состоялись, потому что они позволили потерпевшим получить доступ к действительно важной информации.

«НЗ»: Да, кстати, бывшие заложники «Норд-Оста» и их родственники долгое время не имели доступа в залы судебных заседаний, несмотря на статус потерпевших, – просто потому, что их не извещали об этих судах.

К.К.: В Беслане такое было невозможно, он все-таки существенно меньше, чем Москва. Скрыть процесс в отношении сотрудников местного отделения милиции достаточно сложно, тем более по делу, которое касается всего города и всей республики. Вся та подробная информация о планировании теракта, которая находилась в распоряжении МВД, ФСБ и передавалась по каналам правоохранительных органов, была представлена и российским судам, и Европейскому суду. И то, что обнаружилось, потрясает: о том, что будет совершен теракт, где и когда он будет совершен, правоохранительные органы знали совершенно точно, причем за неделю до того, как он произошел.

«НЗ»: Но почему ничего не предприняли?

К.К.: Непонятно. Европейский суд не задает таких вопросов, он работает с фактами и лишь констатирует, что было так, а не иначе.

«НЗ»: По новой процедуре уже два решения ЕСПЧ – по делу «ЮКОСа» и по делу о праве заключенных голосовать – пропущены через фильтр Конституционного суда России и признаны им частично или полностью противоречащими российской Конституции и потому неисполнимыми. Какая судьба ждет решение по Беслану, как вы думаете?

К.К.: Россия уже обжаловала решение Палаты Европейского суда, это довольно рутинная процедура, но она не представляет собой автоматическую апелляцию. Вероятно, дело не будет пересмотрено Большой палатой и вступит в силу в том виде, в каком принято 13 апреля. Российский опыт исполнения решений ЕСПЧ по чеченским делам показывает, что там, где суд требует провести новое расследование, оно не проводится и без санкции Конституционного суда: просто формально отменяют постановление о приостановлении или прекращении расследования, после чего оно продолжается вестись так же бестолково, как и до решения Европейского суда, даже когда адвокаты, представляющие потерпевших, подробно представляют всю картину недостатков и предлагают способы их исправления. Так или иначе, действия следователей ограничиваются производством некоторого количества бумаг. В чем тут проблема? Многочисленные провалы в расследованиях на Северном Кавказе, и не только там, показывают, что Следственный комитет недееспособен как орган, выполняющий государственную функцию по расследованию преступлений. Не хватает там воли политической или персональной либо СК неспособен профессионально и независимо расследовать преступления по институционально-бюрократическим причинам, я не знаю. Но это показывает, как неэффективно в своей властной вертикали государство организовано, раз оно неспособно выполнять базовые функции, на которые имеет монополию.

Беседовала Юлия Счастливцева

Москва, июль 2017 года