[стр. 289 – 299 бумажной версии номера]

 

Александр Сергеевич Якобидзе-Гитман (р. 1981) – культуролог, преподаватель и научный сотрудник Университета Виттен-Хердеке (Германия).

 

Auf dem Weg ins Imperium: Die Krise der Europäischen Union und der Untergang der Römischen Republik. Historische Parallelen

David Engels

Berlin: Europa Verlag, 2014. – 2 Auflage 2017. – 541 s.

 

«Положение, в котором находятся интеллектуалы, позволяет им разоблачать ложь правительств, анализировать их действия в соответствии с их истинными целями, мотивами, намерениями… скрытыми под покровом искажений, идеологии и классовых интересов», – гласит легендарный манифест Ноама Хомского «Ответственность интеллектуалов»[1], суммирующий факторы, обязательные для успеха современного левого интеллектуала в публицистической деятельности (достаточно посмотреть на бестселлеры Славоя Жижека, Алена Бадью, Джорджо Агамбена или самого отца порождающей грамматики[2]). На встречный же вопрос, какого рода «ответственность» могут проявить интеллектуалы традиционалистского, консервативного толка, дает красноречивый ответ книга «На пути к империи: кризис Европейского союза и Римской республики. Исторические параллели», написанная молодым профессором античной истории Свободного университета Брюсселя. Первоначальная ее версия была опубликована на французском языке; при этом симптоматично, что ее издатель настаивал на заглавии «Декаданс», уверяя, что это единственный способ привлечь широкие круги читателей, и лишь после долгих дискуссий согласился на компромиссный вариант – «Упадок»[3]. Этот казус красноречиво свидетельствует о том, что на книжном рынке от интеллектуалов (как левых, так и правых) ждут не просто сенсационных разоблачений темных сторон жизни обществ и государств, но прямо-таки апокалиптических пророчеств – вот самый «ходовой товар», который они могут предложить публике. «Упадку» сопутствовал такой успех, что переиздание вышло спустя несколько месяцев, а через год у автора уже появилась возможность опубликовать расширенную версию книги на родном немецком языке (Давид Энгельс принадлежит к немецкоговорящему сообществу Бельгии) и под изначально запланированным названием «На пути к империи» – пожалуй, более угрожающим, но и не столь явно соответствующим стереотипам культурпессимизма.

Рассуждения о причинах падения Римской империи давно сформировали целую аналитическую парадигму, в которой наука неразрывно переплетена с мифом. Начиная с Маккиавелли[4] они служили (да и по-прежнему служат) постоянным назиданием Европе, вследствие чего их по праву можно назвать проявлением «ответственности (правых) интеллектуалов»[5]. Однако с конца XIX века под влиянием историзма стали все чаще звучать протесты против представления этого метанарратива в назидательно-нравоучительном ключе. Интересно, что, помимо Макса Вебера[6], с критикой поисков параллелей между античностью и современностью выступил и его антагонист Освальд Шпенглер[7]. Впрочем, одно дело – уподоблять, например, Наполеона Юлию Цезарю на основе поверхностной аналогии, а совсем другое – искать законы внутренней динамики мировых цивилизаций на основе всеобъемлющего структурно-морфологического анализа, что ставил своей целью Шпенглер. Именно эту исследовательскую программу и заимствует Энгельс у классика апокалиптической историографии, оговоравая, что она вызывает у современных историков дискомфорт, так как после отмирания типа универсального ученого-гуманиста историки столь узко специализированы, что привыкли замечать только различия, не обращая внимания на сходство.

Новизна книги Энгельса, впрочем, состоит в том, что он «пугает» читателя не смертью империи, а ее рождением, что в корне меняет все импликации. Упадок империи – это гибель мира, цивилизации, культуры. А вот учреждение империи вследствие падения республики – куда более двусмысленное явление: в самом этом слове, за всеми репрессивными коннотациями одновременно чувствуется нечто неодолимо привлекательное.

 

«В противоположность тому, что повсеместно утверждается, нынешний кризис идентичности Европейского союза никоим образом не нов, а все ключевые его проблемы были уже многократно пережиты во всех высоких культурах и даже до некоторой степени преодолены. Самый известный случай был в эпоху, которая кажется столь актуальной и современной, что вообще-то должна была бы стоять в центре всех дебатов о кризисе западной культуры: Рим эпохи поздней республики» (s. 37–38).

 

Суммируя основные сходства и различия, Энгельс указывает, что Европейский союз – изначально мирное и солидарное объединение автономных государств, находящееся под опекой США, – из внутренней морфологической необходимости постепенно развивается в типичную империю, авторитарные черты которой становятся все более очевидными, в то время как Римская республика после Второй Пунической войны проявляла себя все более миролюбиво (s. 398). Тем самым их положение к началу кризиса выглядит вполне сопоставимым. Главное в аналогии с Римом – политическое объединение почти целого материка (s. 419). Однако автор подчеркивает, что речь идет вовсе не о полном совпадении, а именно о структурной аналогии.

Напрашивается возражение: разве не мировая сверхдержава США скорее наводит на аналогии с Римом, а европейские страны больше похожи на погрязшие в склоках греческие государства эпохи позднего эллинизма? Энгельс находит саму постановку вопроса во многих отношениях неправильной, поскольку она обязана самостилизации самих Соединенных Штатов после Американской революции, когда они стали единственным государством, перенявшим конституционную модель республиканского Рима. Сегодня же ситуация иная: если отождествить США с Римом, а Европу – с Грецией, то как интегрировать в эту картину Новую Зеландию, Австралию, Южную Америку, Южную Африку и тем более Россию? (s. 417) Редуцировать всю «античность» к Греции и Риму столь же ошибочно, как и сегодняшний «Запад» – к Европе и США. Ситуация в позднереспубликанском Риме в своих основных чертах разделялась всеми странами Средиземноморья подобно тому, как и все остальные страны современного «Запада» разделяют большинство кризисных факторов с Евросоюзом.

Необходимо оговориться, что Энгельс ничуть не оспаривает несопоставимости экономического устройства и технологической базы Римской республики и Европейского союза. Но как раз поразительное сходство их кризисных проявлений и наводит на мысль, что причины их должны лежать вне экономико-технологической плоскости. Такими причинами Энгельс считает нематериальные (то есть культурные и нравственные) ценности, которые, собственно, и являются основным предметом его исследования.

При этом речь не идет об оторванных от жизни отвлеченных понятиях – автор находит эти ценности вовсе не в трактатах по вопросам морали или в религиозных проповедях, а в самых прозаических, сухих, протокольных источниках. Приводимые им результаты социологических опросов «Евробарометра» и обследований Евростата представляет данные о том, какие ценности граждане ЕС считают наиболее важными для себя лично, а какие, по их мнению, репрезентируют Союз. Интересно, что расхождений между двумя столбиками оказывается совсем немного, что говорит о том, что еще десять лет назад, когда проводились эти опросы (2006–2008 годы), граждане не чувствовали себя отчужденными от Евросоюза. Чаще всего в качестве этих ценностей назывались мир, права человека, уважение к человеческой жизни, демократия, верховенство права, уважение к другим культурам, солидарность, свобода индивидуума, толерантность, равенство, самореализация и (на самом последнем месте!) религия (s. 71). По именам этих ценностей Давид Энгельс и называет главы своей книги, где сначала рассматривает их статус в современном Европейском союзе, а потом в поздней Римской республике.

Но одно дело – словесные декларации, и совсем другое – их воплощение на практике. Мотивируя поступки людей, нематериальные ценности вызывают к жизни общественные практики, социальные институты, а затем оказывают сильнейшее влияние на ход их развития. И, хотя ценности не существуют в отрыве от своих носителей, они приобретают собственную внутреннюю динамику, в которой можно найти определенные закономерности.

Основное внешнее проявление имманентной динамики культурных ценностей – то, что принято называть законом маятника:

 

«Сегодняшняя Европа в ходе морализаторского переозначивания собственной истории слишком рьяно подвергает забвению тот факт, что вплоть до совсем недавнего времени империализм и национализм вовсе не были уделом дегенеративных политических авантюристов, а представляли общий культурный фонд, который без исключений создавался всем западным обществом, включая те государства, которые мнят себя первопроходцами в борьбе за гуманизм, демократию и права человека, а именно британскую и французскую колониальные империи» (s. 325).

 

Процесс иммиграции выходцев из Азии и Африки в Европу начался ведь вовсе не после «арабской весны», а еще в конце XIX века, когда коренные жители колонизируемых земель стали наносить все более частые и продолжительные визиты в центры бурно расширяющихся империй. Первые полстолетия это имело своим следствием вовсе не толерантность и мультикультурализм, а нетерпимость, растущий национализм и ужас перед Чужим.

 

«Неизбежно последовавшие из этой империалистической идеологии мировые войны привели к коренному переосмыслению мировоззрения, когда вместо убеждения в собственном цивилизационном превосходстве возобладала культура взаимного указания на вину, извинений и нечистой совести. [И теперь] современных европейцев их же народные представители делают коллективно ответственными не только за загрязнение окружающей среды и нищету “третьего мира”, но и за мировые войны, империализм, колониализм, рабство и крестовые походы» (s. 327).

 

Последующая ссылка Энгельса на знаковую поэму Редьярда Киплинга «Бремя белого человека» (s. 326) является знаменательной деталью, особенно ярко выявляющей поразительное родство его концепции с мыслями, высказываемыми в последние годы жизни Георгием Кнабе[8] (тексты которого по очевидным причинам Энгельсу незнакомы), что, вероятно, объясняется общим предметом их штудий и наводит на мысль, что антиковедам свойственно особо острое видение коренного культурного слома, произошедшего в Европе в послевоенный период[9].

Чем же сопоставление с античностью помогает понять динамику этих процессов? Кнабе отмечает:

 

«[Р]имский принцип отношения к другим народам на протяжении всей истории гражданской общины реализовался во взаимодействии и борьбе обоих начал – открытости с замкнутостью, специфически римского “космополитизма” со столь же своеобразным античнополисным “шовинизмом”. Ярким проявлением этой борьбы было, например, столкновение Сципиона с Катоном в конце III и начале II в. до н.э.»[10].

 

Однако парадоксальным образом именно потому, что после изгнания Катоном Сципиона «в Риме утвердилось в качестве официальной линии то презрительно-хищническое отношение к иноземью»[11], римляне испытали особенно сильный культурный шок от установления господства над эллинистическим миром после Второй Пунической войны (202 год до нашей эры):

 

«Им открылась не разнообразная – хотя и организованная и упорядоченная по разделам, – а бесформенная цивилизация эллинизма, за космополитическим лаком которой скрывались ориенталистские архаические нравы» (s. 214).

 

При сохранении шовинистически-экспансионистской политики «сверху» с момента окончательного завоевания Греции (146 год до нашей эры) «снизу» стал стремительно распространяться мультикультурный синкретизм, который «вымел» традиционные ценности и утвердил ценности универсалистские, что пришлось как раз на время кризиса Поздней республики – 133–127 годы до нашей эры (s. 45). Подобно тому, как Мишель Фуко, Жиль Делёз и Феликс Гваттари усмотрели в нуклеарной семье «первичную клетку фашистского мышления» (s. 122), так и новые римские апологеты модных философских течений – не только эпикуреизма (в котором еще можно усмотреть эгоистически-гедонистическую начинку), но и аскетического стоицизма (s. 133) – распространяли скептическое отношение к браку и деторождению. Примечательно, что свободомыслящие интеллектуалы как поздней Римской республики, так и послевоенной Европы разрабатывали идейные обоснования для уже имевших место социальных процессов: дискредитация институтов семьи и брака с помощью философии совпадала с их подрывом общественно-экономическими факторами (именно на годы кризиса Поздней республики приходится бум разводов и катастрофический упадок рождаемости). Энгельс частично соглашается с французскими постструктуралистами, что «семья – это модель порядка, которая отдельным человеком бессознательно переносится на окружающее общество», но делает иной вывод:

 

«Ослабление этой модели создает почву для экстремальных взглядов, будь то радикальное неприятие или же, наоборот, ревностное одобрение властных структур; за обоими же скрывается не что иное, как порожденная одиночеством тоска по чувству защищенности, с одной стороны, и вызванная ощущением покинутости потребность в бунте, с другой» (s. 127).

 

Энгельс находит в подобном развитии предпосылки для регрессии в самую патриархальную модель семьи, которая считается уже давно отжившей свой век (s. 127).

Можно сказать, что именно вследстие, а не вопреки закрытости и нетерпимости катоновской модели культуры римляне оказались не способны ассимилировать чужие культуры, не теряя собственной идентичности, что привело к полному культурному, а затем и экономико-политическому хаосу Рима эпохи Поздней республики, столь напоминающему Энгельсу нынешний кризис западной цивилизации. Лишь после неофициального учреждения империи (во времена августовского принципата) была реанимирована сципионовская модель, позволявшая поддерживать равновесие между мультикультурализмом и традиционными ценностями.

Конечно, степень инклюзивности римской культуры даже с распространением эллинистического мультикультурализма никогда не достигала столь радикальных масштабов, как в нынешней западной цивилизации. Но подобно тому, как после двух мировых войн ХХ столетия маятник качнулся в сторону безудержной либерализации, так и после завоевания Греции катоновский шовинизм сменился не сципионовским равновесием, а бушующим эллинистическим мультикультурализмом.

Видеть в тенденциях развития идей потенциал для превращения одной крайности в другую и Кнабе, и Энгельс научились у Корнелия Тацита с его «диалектическим, а не релятивистским взглядом на историю»[12]. В «На пути к империи» последовательно демонстрируется, как борьба за общественное признание культурных ценностей приводит к результатам, совершенно противоположным запланированным. Так, если изначально самокритика христианских церковных организаций имела целью демонстрировать приверженность гуманистическим идеалам и вернуть доверие прихожан, то очень скоро она превратилась в ритуал по коллективному поруганию собственного прошлого (в рамках постколониальной парадигмы «белого мазохизма»).

 

 

«В результате христианские общины верующих не просто дискредитируются, но служат негативными “референциальными величинами” в политическом дискурсе для “доказательства” нравственного прогресса современности» (s. 168–169).

 

Развитие инклюзивности и рост демократических свобод в общественной сфере имеют своим следствием отчуждение населения от власти, увеличение дистанции между богатыми и бедными, снижение рождаемости. Энгельс прослеживает, как в римском избирательном праве неимущее большинство добивалось все больше формальных прав по участию в управлении, что парадоксальным образом приводило к растущему недоверию к народным представителям и ощущению спектакля, когда демократические процедуры стали казаться инсценированными ритуалами.

Одно из самых поразительных сходств Римской республики и Евросоюза – растущая утрата способности сената решать социальные проблемы и неуклонное ослабление влияния на политические решения народных собраний. Вследствие этого в широких слоях населения все больше усиливался рессентимент по отношению к властному истеблишменту, возникали предпосылки для распространения теорий заговоров и появления вождей-популистов, которые приходят к власти благодаря обещаниям вернуть народу роль в принятии решений и уменьшить влияние ненавистного истеблишмента, занятого лишь сохранением своих привилегий и закулисными интригами. Политики-популисты на пути к власти борются за поддержку недовольных малоимущих слоев:

 

«Республика все больше вырождалась в фасад, скрывающий политику по захвату власти. Сенат показал свою неспособность обеспечить мир, безопасность, и поэтому единовластие стало представляться прогрессом к лучшим временам, а вовсе не регрессом к ненавистной монархии, установление же принципата – защитой от произвола, самовластия и некомпетентности сената» (s. 272–273).

 

Энгельс делает вывод, что полная победа демократических свобод, в конце концов, приводит к наступлению эпохи, в которой демократия становится всего лишь фасадом, вырождается в легитимационную инстанцию давно принятых решений, а политики делаются медийными «вывесками» для скрытых групп интересов, которые избегают общественного контроля и лишь изредка выходят на сцену (s. 304). Все это приводит к установлению технократического режима, характеризующегося следующими чертами:

 

«Политик деградирует до чисто легитимирующей инстанции и гоняется за демократическим консенсусом для курса, представляющегося “специалистам” единственно возможным. А так как победившая система ультралиберальных, материалистических и универсалистских ценностей легла в основу права и науки, которые по самой своей сущности стремятся не к живому разнообразию, а к консенсусу и единству, не только среди кажужихся объективными специалиастов, но и среди зависимых от них политиков неуклонно возрастает единообразие взглядов, не совместимое с демократическим плюрализмом (s. 280).

 

Наконец, несмотря на «культуру вины», в новейшей истории Евросоюза все больше дает о себе знать империалистическое высокомерие, проявляющееся в чувстве превосходства одних стран над другими, причем не только вопреки, но и благодаря универсалистским ценностям, декларируемым Союзом как основополагающие факторы его идентичности (s. 381). Когда речь заходит о том, чтобы Союз дал оценку своим собственным целям, он впадает в безудержное самохвальство и путает политику с осчастливливанием человечества:

 

«[Демонстрация того, что] его [Евросоюза] существование является единственной гарантией того, что европейские государства не набрасываются друг на друга, приставляя ножи к горлу, – беззастенчивая фальсификация истории, подразумевающая, что вся предыдущая история Европы исчерпывалась исключительно войнами между ее странами. Парадоксальным образом гарантом мира с 1945 года выступал вовсе не Союз, а “холодная война”» (s. 382).

 

Определение Энгельсом понятия «империя» базируется на таких признаках, как экспансионистская политика, нацеленная на всемогущество; вера в собственное превосходство; закрытые группы ответственных за принятие политических решений, которые способны на долгосрочный финансовый, военный и политический контроль, а также на обеспечение относительного общественного благосостояния. Из его анализа явствует, что Европейский союз уже находится на полпути к империи. Определяющим признаком империи, по Энгельсу, оказывается способ правления, а не его субъект. Он может основываться не только на монархии, но и на олигархии, как в Карфагене, или даже на демократии, как в Афинском морском союзе эпохи Перикла или в Третьей Французской республике (s. 371).

Пуант книги состоит в том, что Энгельс на протяжении четырехсот страниц пугает читателя империей как чем-то страшным, а в развернутом постскриптуме неожиданно выясняется, что единственной альтернативой установления имперской власти с ее неизбежным уменьшением демократических свобод, введением цензуры, принудительной реставрацией традиционных ценностей и тому подобным является удел эллинистических государств: рост раздробленности, экономическое ослабление и неизбежное превращение в клиентельные метрополии, подчиненные сверхдержавам. В этом контексте превращение Евросоюза в империю выглядит почти хэппи-эндом.

Однако выбор этого «меньшего из двух зол» возможен только при условии решения кризиса идентичности. В отличие от всех остальных, более очевидных кризисов настоящего времени – социального, экономического политического, которые, по мысли автора, являются лишь его производными, – о кризисе идентичности говорить не принято, ибо он вызван к жизни ценностями, все еще широко признаваемыми как основополагающие для современной западной цивилизации.

 

«Полный разрыв с традиционными идеалами прошлого и попытка на основе нового рационалистического космополитизма “сконструировать” на чертежной доске новую, политически корректную общеевропейскую идентичность полностью обрекает современного гражданина на лишение корней» (s. 421).

 

«Европейская идентичность питается не универсальными понятиями с раз и навсегда установленными значениями, а динамикой кажущихся непреодолимыми противоположностей и логическими противоречиями» (s. 198).

 

Сопоставление с римлянами открывает нам глаза на то, что европейцы в переосмыслении культурных ценностей идут гораздо дальше. Движущая сила позиции Энгельса (как и Кнабе) – ужас от того, что критика перегибов эпохи модерна набрала инерцию снежной лавины, когда становится недостаточно просто подвергать ценности ревизии и пересматривать способы их практической реализации, а возникает стремление вырвать их с корнем и заменить на полярно противоположные, кажущиеся привлекательными не столько из-за своих позитивных характеристик, сколько из-за самого отрицания ими прежних дискредитированных. Неудивительно, что для специалистов по греко-римской античности наблюдение такого культурного слома особенно травматично: ведь классическое образование столетиями признавалось не только полезным для развития общих когнитивных способностей, но и «нравственным, так как… учит… чувствовать над собой власть закона, а не произвола»[13]. Поэтому их взгляды в системе ценностей, где «в одном ряду с логикой и разумом отрицаются и осуждаются такие понятия, как организация, упорядоченность»[14], могут показаться не просто консервативными, но прямо-таки реакционными.

Главная удача книги «На пути к империи» в том, что она наглядно, по пунктам демонстрирует острую необходимость изучения древней истории для понимания проблем, стоящих перед современной западной цивилизацией. Представление автором римской истории в самом злободневном свете и концентрация на ее наиболее турбулентной эпохе, в которой беспрерывно сменяли друг друга «точки бифуркации», меньше всего похоже на свод канонов и тем более демонстрацию ролевых моделей (Энгельс не воспевает ни одного из древних политиков). Его книга прежде всего стимулирует к самостоятельным размышлениям о будущем, на деле доказывая действенность новой философии классического образования, сформулированной более века назад Фаддеем Зелинским:

 

«Многие не в состоянии представить себе другого влияния античности на современную культуру, чем такое, которое имело бы основанием признание античности нормой для современности… [Но] дело в том, что нормативная точка зрения а priori неправильна не только по отношению к античности, но и по отношению к чему бы то ни было… Нет, господа; […] наши взоры устремлены вперед, а не назад. Если дуб глубоко пускает свои корни в почву, на которой он растет, то не потому, чтобы ему хотелось обратно врастать в землю, а потому, что он из этой почвы черпает силу, которая дает ему возможность подниматься к небесам, перерастая все живущие одною только поверхностью кусты и злаки. Античность должна быть не нормой, а живительной силой современной культуры»[15].