Мирьям Шпрау (р. 1980) – историк, стажер-исследователь Федерального архива Германии, автор работ по истории политических репрессий в СССР и политике десталинизации.

 

Внимание историков, изучающих систему ГУЛАГа, все больше сосредоточивается на периоде, последовавшем после смерти Сталина. Предметом исследований становятся административные преобразования, волны освобождений и реабилитаций, а также последствия ликвидации лагерей в регионах, которые существовали исключительно за счет принудительного труда. После смерти диктатора количество заключенных (без учета военнопленных и ссыльных) уменьшилось примерно с 2,5 миллионов в марте 1953-го до неполных 600 тысяч в 1960 году[1]. В этой статье речь пойдет о том, каким было «возвращение» бывших заключенных, с какими трудностями и тяготами сталкивались люди (в особенности молодые) после того, как отсидели в лагере, сами или их родители, и как этот опыт соотносился с амбивалентной политикой десталинизации в СССР.

Источниковую базу исследования составляют около 300 неопубликованных ходатайств, поданных бывшими заключенными с 1953-го по 1956 год в президиум Верховного совета СССР и Совет министров СССР[2]. Фонд включает в себя письма как неизвестных рабочих, так и представителей прежней советской элиты, которые были арестованы в 1930–1950-х годах (сыновья бывшего члена Политбюро Власа Чубаря, племянница Яна Рудзутака и других). В своих письмах эти люди возвращаются в ситуацию специфического советского диалога между властью и народом – диалога, который строился как «приватная беседа» между просителем и его покровителем[3]. В центре одних ходатайств – поиск работы и жилья, второй тип обращений посвящен реабилитации и вытекающим из нее имущественным требованиям. Кроме того, часто в письмах содержатся запросы о судьбе членов семьи просителя.

 

Безработица: гражданин в кавычках

В 70% рассматриваемых письменных обращений в президиум Верховного совета СССР бывшие заключенные – особенно молодые – жалуются на отсутствие работы. Освободившиеся люди часто попадали в порочный круг, который было очень трудно разорвать: для устройства на работу нужна была справка с места жительства, а прописаться можно было, только имея работу. Вот как эту ситуацию описывает бывший заключенный Н.Д. Пивоваров (30 лет):

 

«В ноябре месяце из-за отсутствия жилплощади я с семьей выехал в г. Рига. Проживаю в городе Риге в квартире брата жены без прописки, т.к. жилплощадь не позволяет, хуже всего я не могу получить нигде работу, т.к. без прописки на работу не принимают. Я с семьей сейчас влачу полуголодное существование, при нашей советской действительности»[4].

 

Поиск работы и жилья значительно усложнялся ограничениями паспортного режима: значительной части освобожденных не разрешалось селиться в определенных городах. К этому добавлялись такие проблемы, как социальная стигматизация и открытый отказ работодателей принимать на работу бывших заключенных: «Но почему же я должен быть обреченным или “гражданином” в кавычках? Да, я сидел в тюрьме, но это не значит, что меня нельзя допустить до работы», – пишет В.И. Николаев[5].

Амнистированных легко было узнать уже по тому, что при освобождении им вместо обычного паспорта выдавали только справку об освобождении. Во многих случаях вместо фотографии на такой справке был отпечаток пальца^[6]. 26-летний В.А. Данильченко, который дважды был приговорен к коротким срокам заключения, писал о «двух черных пятнах, которые ложатся на всю мою жизнь». По его словам, его уже пообещали было взять на работу, но, когда он в автобиографии упомянул свои две судимости, ему сказали: «Мы вас взять не можем». Данильченко задается вопросом:

 

«Неужели я в прошлом был такой важный государственный преступник, что даже после снятия судимости, после того, когда я уже почти чувствовал, что моя совесть чиста перед родиной и народом, мне говорят мы Вас взять не можем, а полтора часа назад они говорили, что такие специальности как у меня им очень нужны»[7].

 

По официальным данным, на 10 июня 1953 года только 65% бывших заключенных, освобожденных в ходе мартовской амнистии, были формально трудоустроены, а в городах эта цифра достигала лишь 52%[8]. Государственные инстанции были вынуждены принимать меры по реинтеграции освобожденных, чтобы обеспечить работой армию из более чем 1,1 миллиона человек[9]. Н.Г. Карасева сообщала в своем письме о специальном отделе по трудоустройству амнистированных, который существовал в Свердловской области и определил ее на работу. Условия труда там, однако, были, по ее словам, ужасными: ассортимент продуктов минимальный, комната в бараке сырая, холодная и без мебели, необходимой рабочей одежды не выдали. К тому же не было яслей, где можно было бы оставлять днем ее двухлетнего сына, так что с этой работы Карасева вскоре ушла. Таким образом, недолгое время спустя после своего освобождения она снова оказалась безработной, с маленьким сыном на руках и без всяких средств к существованию[10]. Но официально она считалась трудоустроенной. Кроме того, многие освобожденные пострадали от незаконного удержания зарплаты, заработанной ими в лагере: значительное количество таких жалоб поступило после амнистии 27 марта 1953 года[11].

Впрочем, в одном известном случае некоторую поддержку в поиске работы человеку оказали. Бывший министр иностранных дел Латвии Вильгельм Мунтерс после присоединения Латвии к Советскому Союзу в 1940 году вместе с женой и рядом других руководителей прибалтийских республик был насильно переселен в СССР. В начале наступления Германии на СССР летом 1941 года они были арестованы. Лишь после того, как они провели в тюрьме десять лет, им был вынесен официальный приговор: лишение свободы на 25 лет. 27 августа 1954 года их освободили, но не разрешили вернуться на родину[12]. Тогда Мунтерс обратился к Молотову – тому, с кем в 1939 году подписал «Договор о взаимопомощи», положивший начало аннексии Латвии. Теперь он просил у него помощи для себя и своих прибалтийских коллег, вместе с которыми жил во Владимире.

Проведя в заключении 13 лет и пребывая в немолодом возрасте, писал Мунтерс в своем обращении, они на самом деле уже не в состоянии работать; тем не менее, его жена нанялась билетным контролером, жена бывшего военного министра Латвии – уборщицей. Но заработка обеих женщин – 475 рублей – семьям на жизнь не хватало, а единовременное пособие в размере 500 рублей на человека, выплаченное городскими властями, уже давно истрачено. Мунтерс просил в своем ходатайстве предоставить им квартиру и ежемесячное пособие, как это было после присоединения Латвии в 1940–1941 годы. Свое обстоятельное послание он закончил словами:

 

«Если, паче чаяния, Советское правительство не нашло бы возможным оказать нам хотя бы временную материальную помощь, то мы вынуждены возбудить перед Вами вопрос о разрешении обратиться за вспомоществованием к Международному Красному Кресту или к Шведскому правительству»[13].

 

В ответ на это письмо финансовой помощи предоставлено не было, но, по крайней мере, семьям в совместное пользование были выделены две комнаты, и все получили работу. Сам Мунтерс в связи с плохим состоянием здоровья был помещен в больницу. В 1956 году им всем разрешили выехать на родину[14]. В этом случае сложно судить, какую роль сыграло личное знакомство Мунтерса с Молотовым, а какую – его намерение обратиться в Красный Крест.

 

Реабилитация

Важнейшей задачей освободившихся людей, осужденных по политическим мотивам, была реабилитация, то есть отмена приговора и восстановление во всех гражданских правах. За период с 1953-го по 1956 год было реабилитировано лишь небольшое число людей, ставших жертвами сфабрикованных обвинений. Ни в коем случае нельзя сказать, что масштабы сталинских репрессий отразились в этом смысле на процессе реабилитации тех лет[15].

В проанализированных прошениях о реабилитации люди, вернувшиеся из заключения, обращались к председателю Совета министров и его заместителям, часто ссылаясь на прежние личные связи, совместную работу, знакомство родителей или родственников. Это объясняется тем, что рекомендации известных и влиятельных членов партии имели большое значение. Во многих случаях достаточно бывало краткого личного положительного отзыва, чтобы сократить процесс, тянувшийся порой годами, и добиться реабилитации.

Посмертная реабилитация была важна не только для восстановления доброго имени погибшего человека, но и для улучшения правового, социального и экономического положения его родственников. На это указывала в своем письме Л.И. Прапор, которая просила рассмотреть в ускоренном порядке прошение о посмертной реабилитации мужа:

 

«Для Прапора [имеется в виду муж. – M.Ш.], конечно, теперь уже не имеет значения будет ли это немного раньше или позже, но ведь остались еще мы – я и сын, которому сейчас 22 года, и у которого вся жизнь впереди. Для него это очень важно»[16].

 

Как следует из ее письма, Л.И. Прапор была арестована как жена «врага народа» и приговорена к восьми годам лагерей. На момент подачи прошения судимость ее уже была погашена, но от этого, писала она, положение ее самой и ее сына не улучшилось:

 

«[...] Но это нам с сыном не помогло: его не приняли в морскую военную школу, в которую он очень стремился, из-за того, что родители были репрессированы, а я никак не могу реабилитироваться, так как не имела самостоятельного обвинения [а только в качестве жены осужденного. – M.Ш.]. [...] Реабилитация Прапора С.В. открыла бы дорогу моему сыну в будущее, а мне к более обеспеченной старости и душевному покою»[17].

 

Среди писем есть и ходатайства освободившихся молодых людей, которые в случае реабилитации их родственников могли восстановить социальный статус. Правовой основой для облегчения их положения было распоряжение Совета министров СССР от 8 сентября 1955 года. Согласно ему, за реабилитированными лицами – а в случае посмертной реабилитации за членами их семей – при определенных обстоятельствах признавалось право на получение пенсии и выплату в размере двух месячных окладов[18]. Хотя это распоряжение не публиковалось, некоторым из освобожденных оно было известно, по крайней мере, в общих чертах, – многие ходатайства вращаются вокруг описанных льгот. На практике их предоставление зависело от многих факторов, главным образом – от тех органов, которые занимались исполнением постановления.

Семье бывшего члена Политбюро СССР и наркома финансов Власа Чубаря реабилитация принесла значительные улучшения. Чубарь был арестован в 1938 году как член антисоветской организации и вскоре был расстрелян[19]. Жену его тоже арестовали, двоих сыновей в возрасте пяти и девяти лет выселили из квартиры, а затем отправили в ссылку, имущество семьи было конфисковано. О смерти родителей, их посмертной реабилитации в августе 1955 года и восстановлении в партии сыновья, как они сообщали в своем обращении в Совет министров, узнали только в конце 1955-го[20]. На ХХ съезде КПСС Хрущев в своем закрытом докладе решительно высказался о судьбе Чубаря, назвав его «ни в чем не повинной» жертвой[21]. Эта форма реабилитации имела значительные последствия для родных покойного: очень быстро их пожелания были удовлетворены – семья, состоявшая к тому времени уже из пяти человек, получила трехкомнатную квартиру в лучшем районе Москвы; обоих сыновей приняли в технические вузы, они также получили персональную стипендию и единовременную выплату, эквивалентную двум окладам, некогда получаемым их отцом. Кроме того, их больную тетушку прикрепили к кремлевской поликлинике[22].

Была оказана помощь и в других случаях, например: вдове бывшего председателя Совета народных комиссаров РСФСР E.Н. Богораз[23] и бывшему председателю Госплана СССР А.И. Гуревичу[24]. А вот обращение Л.И. Абели – реабилитированной племянницы бывшего заместителя председателя СНК СССР Яна Рудзутака – оказалось безрезультатным. И даже ее просьба о материальной помощи для восстановления здоровья встретила отказ[25].

 

Жилищные вопросы и возвращение конфискованного имущества

Многим бывшим заключенным было запрещено селиться в крупных городах и их ближайших окрестностях. Некоторым даже не разрешалось покидать регион, где находился их лагерь. Но в целом действовало следующее правило: освобожденный из мест заключения человек мог прописаться в городе только в том случае, если был в состоянии доказать, что у него имеется постоянное место жительство[26]. Таким образом, после долгого отсутствия бывшим заключенным первым делом надо было найти себе жилплощадь. Поскольку это обычно оказывалось невозможным, они были вынуждены записываться в местных жилотделах в очередь на получение жилья. В трудных социальных условиях 1950-х годов бывшие заключенные конкурировали с большим числом других советских граждан[27].

Если бывшие заключенные даже и получали жилплощадь или могли поселиться у родственников, все равно зачастую их жилищные условия были очень тяжелыми. Так, например, T.A. Языкова, вернувшаяся из лагеря, ходатайствовала о предоставлении дополнительной жилплощади, поскольку жила с матерью и тремя другими людьми в 15-метровой комнате:

 

«Я сплю на маленьком диваньчике, и ноги должна класть в любую погоду на подоконник – иного места нет. У нас дома настоящий ад! Личная жизнь дочери погибает, как погибла моя: я потеряла мужа, она же не может зарегистрироваться со своим мужем, т.к. им совершенно негде жить. В этой же комнатенке мы спим, стираем, учимся, а в целом – несказанно мучимся! Так дальше жить невозможно, мы превращаемся в каких-то первобытных, пещерных людей»[28].

 

Реабилитированные теоретически должны были пользоваться правом на внеочередное получение жилплощади, но часто этого не происходило[29]. Некоторые из них требовали возвращения своих прежних квартир, которые у них были отняты при вынесении приговора и теперь могли быть по решению суда возвращены. Так, Языкова описание своих жилищных условий завершила требованием: «Я не ПРОШУ жилье ЗАНОВО, в общем порядке: я хочу, чтобы мне ВЕРНУЛИ НЕЗАКОННО ОТОБРАННОЕ [sic]»[30].

Очень многие из реабилитированных просителей, требовавших вернуть им их прежние квартиры, до ареста жили как руководящие работники государственных и партийных органов в большом жилом комплексе недалеко от Кремля. В этом Доме правительства, более известном как Дом на набережной[31], было много прекрасно оборудованных квартир и разнообразных предприятий бытового обслуживания. Многие жители были арестованы и высланы в 1936–1938 годы, некоторым в 1950-х удалось туда вернуться – в том числе сыновьям Чубаря[32].

Естественно, возвращающиеся пытались получить обратно и свои прежние ценные вещи, например мебель, а в некоторых случаях даже рояли и автомобили, конфискованные при аресте. В особенности их возвращения требовали реабилитированные жители Дома на набережной[33]. В ряде случаев из документов можно заключить, что соответствующие предметы в самом деле были обнаружены и возвращены прежнему владельцу. Но часто подобные ходатайства отклонялись, в основном из-за отсутствия документальных доказательств. По этой причине, например, сестре расстрелянного командарма Ионы Якира было отказано в возврате ее прежней мебели[34].

 

Запросы о родственниках

После возвращения из лагеря многие бывшие заключенные не имели никаких контактов со своими семьями, трудовыми коллективами и друзьями. Зачастую освободившимся людям приходилось долго разыскивать своих близких, потому что семьи были разбросаны по всей территории Советского Союза: кто-то был в ссылке, кто-то в – лагерях, кто-то – в тюрьмах, кто-то – выслан. Так, П.И. Жиганова, вернувшись, не могла найти своего пятилетнего сына. Когда ее арестовывали, ей пришлось в спешке оставить мальчика у соседки, а потом, как сообщили, он попал в детский дом. Но и после расследования, которое провела местная прокуратура по ее ходатайству, ребенок так и не нашелся[35].

Некоторые заявители сообщали, что из-за ограничений по паспортному режиму, из-за недостатка жилплощади и отсутствия работы им не удавалось воссоединиться со своими родными, даже если было известно, где те проживают. Кроме того, несогласованность между действиями различных органов власти приводила к тому, что людей освобождали из лагерей, а некоторых даже реабилитировали, но при этом не принималось никаких решений о судьбе их родственников, которые по принципу коллективной ответственности были высланы как «члены семьи врага народа»[36].

Очень часто в рассматриваемых письмах содержатся вопросы о местонахождении отцов или мужей, о которых после ареста не было никаких известий. Так, А.И. Пучкова и ее дети сообщают о том, как Пучков, директор завода в Донбассе, в октябре 1937 года был вызван в Москву в наркомат, ведавший металлургией, и не вернулся. Все запросы были безрезультатны. Из неофициальных источников в какой-то момент они узнали о его аресте. Написав письмо бывшему знакомому мужа, заместителю председателя Совета министров Авраамию Завенягину, Пучкова и ее дети, наконец, через 19 лет после его исчезновения, узнали, что он уже давно умер, находясь в заключении[37].

С 1939 году все родственники лиц, расстрелянных в 1937–1938 годах, получали стандартный ответ, что человек, о котором они хотели получить справку, был приговорен к «десяти годам лишения свободы без права переписки». После смерти Сталина, и особенно после ХХ съезда партии, все больше и больше людей осмеливались снова обращаться в государственные органы с запросами о судьбе таких осужденных[38]. Полученная раньше информация ставилась под сомнение, а кроме того, вопросы получения наследства и пенсий невозможно было урегулировать без однозначного решения о судьбе родственника. Однако министры внутренних дел и юстиции, председатели КГБ и Верховного суда в совместном заявлении высказали мнение, что по-прежнему нецелесообразно рассказывать родным правду. С августа 1955 года ближайшим родственникам могли устно сообщить о том, что человек умер в заключении, но истинная причина и дата смерти по-прежнему не разглашались[39], чтобы нельзя было сделать вывод о массовых расстрелах. Эта практика была прекращена только в 1988 году по решению Политбюро[40]. Тем самым советская власть признала не только казни 1930-х годов, но и сознательный обман населения, который она осуществляла с тех самых пор.

 

Заключение

Большая группа бывших заключенных – обычных граждан, которые были осуждены за незначительные преступления и выпущены по амнистии 1953 года, – жила преимущественно в тяжелых условиях, борясь со своим неопределенным правовым статусом. Порочный круг «нет работы – нет жилплощади – нет работы» было трудно разорвать, и это лишало их возможности самим добывать себе средства к существованию, не говоря уже о том, что от этого страдал их социальный статус: они были париями советского общества. Даже для поддержки молодых людей, освободившихся из мест заключения, советская власть не принимала почти никаких мер. Их деклассирование она рассматривала как побочный эффект ликвидации лагерей и мирилась с ним.

Для другой группы репрессированных молодых людей самым важным шагом в попытке избежать социального отчуждения и тяжелых условий жизни было получение документа о реабилитации близкого родственника. Их материальное положение зависело в значительной степени от того, удавалось ли им восстановить прежние отношения с партийной элитой, использовать давние знакомства и таким способом вновь обрести доверие со стороны советской системы патронажа. Их стартовая позиция была лучше, чем у первой группы, но и они не имели возможности потребовать по суду от государства поддержки или возврата своей прежней собственности. Лишь очень небольшой части вернувшихся репрессированных удалось снова влиться в эту систему, основанную не на нормах, а на связях. С этой точки зрения можно сказать, что только они действительно «вернулись»: вселились в свои прежние квартиры в Доме на набережной, получили персональные пенсии, вновь обрели свои мебельные гарнитуры.

Однако в социальном плане они никогда не получали полного признания, ведь процесс реабилитации в значительной степени проходил скрыто. Он не был результатом стремления советского руководства загладить свою вину, а служил самоутверждению правящего класса. Нужны были знаки перемен, а перемены были необходимы ради сохранения власти. Хрущев в закрытом докладе на ХХ съезде КПСС впервые откровенно рассказал о преследованиях и убийствах членов советского руководства. Ссылки на биографии Чубаря, Якира, Рудзутака были призваны прежде всего подкрепить его нападки на культ личности, а улучшение положения репрессированных родственников было практической реализацией этой политики. Условия жизни массы бывших заключенных не играли никакой роли, и законность их ареста – как в случае прибалтийских политиков – не должна была ставиться под вопрос.

В силу всего вышесказанного «личный разговор» просителя с его патроном имел шансы на успех в тех случаях, если в политически выгодных обстоятельствах удавалось использовать личные отношения. На этом фоне ходатайства советских граждан можно рассматривать не только как выражение политической коммуникации: они также дают нам информацию о том, каким образом удавалось получить от высокого покровителя материальный и социальный статус, какую роль в этом играли связи, а какую – произвол и случай.

Авторизованный перевод с немецкого Кирилла Левинсона